Сегодня он живет в маленьком Калуше и считает свою жизнь вполне самодостаточной – во всех смыслах этого слова.
Говорят, после 40 мы имеем то лицо, которое заслужили. Согласитесь, лицо Издрыка на фото разглядывать интересно. Так же, как и читать между строк его книги.

– 20 лет издается журнал «Четвер», который в свое время был придуман вами и реализован вместе с Юрием Андруховичем и Тарасом Прохасько. Нет ли ощущения, что ваше поколение стало «расформированным», а время и история взяли «за фук» то, о чем вы мечтали два десятилетия назад?
– На самом деле все, о чем мы тогда мечтали, продолжает оставаться важным и необходимым. По крайней мере, для нас. Другое дело, что это сегодня не звучит как голос поколения. Просто мы стартовали в такой момент, когда неважны были наши различия в возрасте и творческих взглядах. Мы стали «спикерами» тогдашних 20-летних. Сегодня каждый говорит только от себя. Во-первых, это не так ответственно, во-вторых, стало очевидно, что групповые проекты – дело молодых. Группа 50-летних – это немного комично, правда? Скажем, группа «Догма» с участием Ларса фон Триера и его концептуальным манифестом «Догма-95» могла возникнуть, когда режиссеру было за тридцать. Потом он начал снимать совсем другое кино. С нами происходит примерно то же самое, но это не значит, что мы не чувствуем себя реализованными. Что касается «Четверга», то сегодня мне гораздо интереснее «инфицировать» вирусом группового творчества молодых, нежели самому входить в какие-либо группы.

– Юрий, вы живете в маленьком городке, что для писателя вполне естественно. Бродский тоже жил в маленьком городе, однако у него был Мичиганский университет, где он находился «в среде». Тот же Андрухович, числясь в Ивано-Франковске, фактически живет за границей. Насколько для вас легко или тяжело пребывать вне контекста большого города, вне творческой среды?
– Давайте проведем аналогию из ботаники. Среда, контекст, то есть удобрение, дерн, нужны для того, чтобы вырастить рассаду. Но потом эти кустики или деревца должны расти отдельно, тем более – если они принадлежат к разным видам. Дуб, розы и тем более запрещенная законом марихуана должны развиваться и расти отдельно. И на определенном этапе им уже не нужен агротехнолог.
В Калуше действительно ничего нет, кроме жизненно необходимых инфраструктур: жилья, химчисток, гастрономов, автостоянок и прочего. Но зато от нас всего 28 километров до Ивано-Франковска. А в этом городе у меня есть все для творческой сублимации: возможность посмотреть новое кино, купить книги, пообщаться с интересными людьми. Франковск по насыщенности культурной жизни намного круче, чем Киев. Приезжая в столицу, я только в Пинчук-центре могу получить какую-то инфу по искусству. Все остальные акции и события – такое торжество провинциальности, что и говорить о них смешно. Конечно, во Франковске я не могу попасть на концерт мировой звезды вроде Бьорк, но это не делает погоды. Если захочу, я попаду на него в Варшаве или Берлине.

– PinchukArtCentre – это, конечно, явление, однако не могу не заметить, что Виктора Пинчука мало интересуют украинские художники, как и украинская культура в целом. Возможно, потому что его меценатская и культуртрегерская деятельность были задуманы как инструмент пропуска в мир международного истеблишмента, а не в качестве поддержки отечественной культуры.
– Я в политике не очень разбираюсь. Но для сравнения могу сказать, что наш Президент Виктор Ющенко, будучи, безусловно, патриотом Украины, куда чаще попадал впросак со своим президентским культуртрегерством (вывозами нелицензированных коллекций украинского искусства, награждениями сомнительных личностей, непрекращающимся шароварным бредом), чем Пинчук, который пользуется советами грамотных экспертов. Пусть последние и не ставят перед собой задачи популяризации украинского искусства, что, безусловно, жаль. Но все эти пчелиные ульи, скифские бабы и прочие образцы государственной духовности меня и подавно не интересуют. Поэтому как культуртрегеру я отдаю преимущество Пинчуку.
Добавлю еще о Киеве и Франковске. Понимаете, Киев не является метрополией и столицей де-факто, потому что через него не протекают большие финансовые потоки – масштабы не те. В Москве, если у вас есть имя и хороший проект, вы всегда найдете на него деньги. В Украине это неимоверно трудно. Здесь все инертно и практически отсутствуют люди, способные ловить, понимать интересные идеи, не говоря уже о создателях собственных трендов.

– География как место проживания – не такое уж мелочное дело, как утверждают апологеты «ада и рая, которые мы носим с собой». Думали ли вы когда-нибудь об эмиграции?
– У каждого свои оптимальные пропорции соотношения социального бардака и свободы от общества. Я пытался один раз эмигрировать и понял, что жить могу только в Украине – только здесь эти пропорции меня устраивают.

– Как может измениться соотношение бардака и свободы после выборов, то есть когда один из известных всем двоих начнет рассказывать «как обстоят дела»?
– Думаю, что с Виктором Федоровичем проще: он поставит команду с российскими экспертами и будет потихоньку косить бабло в тени, а вот наша Жанна д’Арк, то есть Юлия Владимировна, будет пытаться построить вертикаль власти российского образца. Не думаю, что ей это удастся, но гайки прикрутить она попытается. И, учитывая ее неуравновешенность, трудно предугадать, чем все закончится. В любом случае, мне ни один из этих вариантов несимпатичен.

– Интернет существенно изменил конфигурацию «книга – читатель». С одной стороны, вы можете пренебречь финансами, мнением издательств и критики, с другой – вокруг литературных сайтов образовалась конкретная тусовка – «свой, о своих, за своим». Условно это можно назвать университетской публикой. В результате массовый читатель как бы отсечен от свежего и по-настоящему интересного. Не секрет, что издательства предпочитают проверенную попсу вроде Марининой или Донцовой. Как вы представляете своего читателя?
– Моя жена не доярка и не шахтер, она – педагог, то есть гуманитарий, но она с бОльшим интересом смотрит сериалы и читает глянцевые журналы, чем мои книги. Она, конечно, читает все мои тексты, читает их первой, и ее мнение – что-то вроде свидетельства о рождении книги. Однако духовная жизнь у нас все равно разная. Что касается своего читателя, то я представляю его весьма туманно. На читательских встречах и презентациях я вижу в основном молодых людей, тех, кого вы называете университетской публикой. В целом новейшая украинская литература – очень популярная фишка в этих узких кругах. Я ведь потому и перестал заниматься «Четвергом» в одиночку, что приходилось каждый день перечитывать десятки рукописей. Это скучно, тягостно и, подозреваю, вредно.

Другая часть аудитории – читатели моего ЖЖ, где принципиально другая форма коммуникации. Тут смертельно опасно быть открытым – опасно для психики прежде всего. Поэтому люди и используют маски-аватары, никнеймы, сумасшедшие арго и ролевые игры. Кажется, литература в Сети существует в более живых формах, чем в публикациях. По крайней мере, ЖЖ как испытательный полигон, как способ получить мгновенный отзыв от «своего» читателя – почему нет?

– В украинской и российской литературе сегодня две принципиально разные ситуации. В российской даже такие немассовые писатели, как Пелевин, Сорокин, Прилепин, Смирнова, нашли своего массового читателя. Украинские мэтры – Андрухович, Жадан, Забужко, вы и некоторые другие – остаются писателями для все того же университетского читателя. Почему так? Это проколы издательского маркетинга или особенности культурной ситуации в стране?
– Я не думаю, что мне, например, нужна массовая аудитория.

– Ну, это другой вопрос. Это из серии «Не пришли на спектакль? И не надо. Не сильно ждал козлов…»
– Понимаете, наша издательская и общекультурная ситуация в корне отличается от российской. Я не мечтаю и не надеюсь, что Украина когда-нибудь будет в Европе. Ни они нам, ни мы им, по большому счету, не нужны – разве что как буферная зона между Россией и Европой. Но, в принципе, западная ситуация в литературе больше похожа на нашу, нежели на российскую. Почти никто из писателей (речь, понятно, о Писателях, а не о денах-браунах) не живет с того, что пишет. В лучшем случае, как мы уже упоминали, писатель трудится при университете, там же издается. В России ситуация «отдельная», как в любой империи. Страшно, конечно, с таким соседом жить, но мы не об этом. Феномен Пелевина еще можно объяснить: это литература высокого уровня, представленная в очень читабельной форме. Сорокин же на Западе был бы обречен на низкие тиражи, университетские гранты и премии, но ему повезло, что он оказался в России, к тому же в нужное время – только рухнул совок. Ибо «поэт в России больше, чем поэт». В Украине его и сегодня в лучшем случае ожидала бы судьба Олеся Ульяненко. А тогда, после обретения независимости, мы вообще оказались в вакууме: ни современной украинской литературы, ни ее потребителей, ни издательств, ни критики, функционирование языка сведено к минимуму – короче, веселый ужас. Веселье ушло, ужас по большей части остался.

Как изменились ваши ценности и круг людей, с которыми вы общаетесь после 40?
– Миновав кризис среднего возраста, я кое-как избавился от мизантропии и репутации человеконенавистника. До этого я писал, следуя личным рефлексиям, – «из собственного дерьма», так сказать. В этом нет ничего удивительного: ненависть тоже может быть конструктивной, и в определенном возрасте она органична. Но потом я понял, что это то же самое, что сознательно заражать людей гриппом, к примеру. Прежде чем создавать какие-либо сущности, необходимо выяснить отношения с собой. Иначе это все равно, что рожать детей, не очень представляя, чем ты их будешь кормить и чему учить. Так вот, когда я понял, что наплодил достаточное количество «уродов» и даже получил за них какие-то литературные дивиденды, то испугался: а что я буду делать потом, когда придет время умирать? Скажу, мол, извините, детки, что вы так уродливы, зато все в отца? И вот со временем пришло понимание: писать книги или создавать другие сущности стоит только тогда, когда есть чем поделиться, кроме собственного дерьма. Потому что оно никому кроме тебя не нужно, его у каждого своего предостаточно. Так что мои прежние книги – это вроде как автопсихотерапия и месседжи самому себе, а сейчас – это желание поделиться чем-то хорошим, светлым – пониманием ли, чувством ли, эмоцией – иногда это «послания» конкретным людям.

– Ну да, это чисто славянская литературная традиция – страсть к миссионерству. Проторенная дорожка, но и скучная до зубной боли. Не говоря уже о том, что миссионерство, как правило, побеждает искусство.
– Конечно, соблазн миссионерства велик. Но я не люблю идеологии, под какой бы личиной она ни пряталась. Правда, по поводу последней книги «ТАКЕ» мой сын, выпускник Католического университета, пошутил: «Старик, тебе надо было издать ее в серии «Религиозная литература». Я ответил: «Канеха!» Но тут все-таки другое. Скорее, желание поделиться радостью. Ведь радость невозможно навязать, как навязывают моду, убеждения, веру.

– А как обстоит дело со стимуляторами? Алкоголь, марихуана, любовные приключения со временем не так интересны, как в юности.
– Вы почему-то называете только химические стимуляторы, которые сегодня на самом деле неинтересны. Семь лет назад я отказался от алкоголя, с кофе перешел на чай, вместо сигарет – трубка с травяным сбором. Кроме того, у меня появилась масса способов не химического, а... как бы это сказать... эзотерического, что ли, воздействия на сознание. А марихуана, красивые девушки – это все есть в других городах. Иногда я к ним наведываюсь.

– Как часто вы покидаете родной Калуш?
– (Смешок.) Нечасто. Стараюсь не выезжать вообще. Но осознание того, что в каждом городе меня ждет по крайней мере десять влюбленных девушек и стакан сортовой травы, обнадеживает. Это тоже можно считать своеобразным стимулятором.
А если серьезно, то раньше для меня мощным внутренним стимулятором являлось творчество, возможность высказаться. Каждый человек имеет страхи, которые пытается преодолеть. Раньше писательство для меня было именно таким способом, своеобразной психотерапией. Это очень похоже на сеанс экзорцизма. От демона можно избавиться, только назвав его, выведав его имя. То же самое с нашими страхами – надо найти и назвать причины. Писательство помогло мне преодолеть кризис среднего возраста именно как ремесло называния.

– С годами демонов становится больше или меньше?
– Вы знаете, на солнечную сторону улицы я выгребаю только второй год. Периодически мне кажется, что демонов становится меньше. Потом оказывается, что их количество не уменьшается, но в этом есть какой-то смысл кармического равновесия. Демонов не становится меньше, просто, как говорил БГ, небо становится ближе. Ближе ощущается Бог. А чем ближе к Богу – тем строже спрос. И это очень прикольно: как только ты совершаешь ошибку – так сразу получаешь по голове. Мне поэтому и не нужны никакие химические стимуляторы, гораздо интереснее то, что мы называем молитвой. Добиться того, чтобы молитва всегда была бэкграундом твоих взаимоотношений с действительностью, – это поинтереснее и наркотиков, и собственно литературы. Это своеобразный эксперимент, попытка управлять химией мозга с помощью волевых и духовных усилий. «Духовный» – может, не совсем то слово, но я не знаю более точного. Да это и неважно. Важно научиться видеть: все радости мира, вся мудрость мира, все его богатства – они не просто общедоступны и бесплатны – они везде, и даже эта истина (если она истинна) лежит на поверхности.

– Изгнание человека из рая – это, наверное, лишение его простого зрения – видеть то, что лежит на поверхности.
– На самом деле Господь не выгонял человека из рая. Мы продолжаем жить в раю. Только не знаем об этом. Точнее, утратили способность видеть и чувствовать это.

Наталья Влащенко