А стрела летит и летит. И отчего-то не замедляется лёт, а всё быстрей он и быстрей. Манускрипты, что писаны были тростинками да перьями гусиными, Гутенбергово время превратило в печатные книги. Угрюмство схоластиков веков средних казалось вечным, да расточилось. И классические эпосы жарко взволновали, но окаменели что-то скоро, и романтические сюжеты запорхали тут и там цветасто, радостно. Понадобились и люди бедные, малые люди. Чем беднее и меньше, тем лучше...

Из двух глав

В трактире, на Сенной

Человек не свысока на мир глядит, а с лишь вышины человеческого росту. То есть стоит человек на земле - точней, на камне, или, коли угодно, на каменной петербургской злосчастной земле, не знающей, что такое трава, - вот и смотрит с высоты два метра и поменее - и что ж видит? А ничего особенного. Таких же людей, как и он сам. Всяк себе наособицу и неповторим, но, сливаясь с другими такими неповторимостями, то есть, грубо сказать, с толпой, для внешнего наблюдателя делается как бы ничто. Разумеется, и наблюдать-то никто не наблюдает - разве городовой, особенно с Аничкова моста, откуда далеко видать, - уж такое особенное место, хоть и поднято самую чуть над петербургской равниной. Ну, может, Клодтовы кони вздыбливают перспективу, может, у системы координат здесь центральная точка - как знать. Тут и городовой глядится особенно, будто и не городовой он вовсе, а соглядатай и страж по власти неведомо чьей. И те кони-то, четыре вздыбленных... И что ж, что чугунные, недвижимые - мало ли что казалось недвижным, незыблемым - а задымилось огневой лавой из доменного летка, из огромной тьмы, что оказалась чреватой, - и вот вздыбилось, понеслось. И вихри событий, которые поющие толпы кликали враждебными, они ими и сделались, то есть ветры, осенние вихри, - да, пожалуй, и толпы, и годы, и миры.

Это в иные, позжие времена случилось. И тоже ведь не сказать наверно, в какие именно началось, какими подземьями пошло да и явилось наружу тут, в этом городе. Во граде Петровом, изначально умышленном, где и времена блуждают, как обыкновенные люди-жители, вовсе не фантастические, заплутавшие сами в себе.

А иные из обывателей именно фантастичны: с первого взгляда - мелочь, чиновнишка, а вглядишься - не человек, а, извиняюсь, фата-моргана. А потому, что себя соблюдать не умеют, места своего не знают, а всё ищут чего-то, мечтают-с. И так домечтаются, что уж и памятники за ними будто бы начинают гоняться, и тяжелозвонкое скаканье он, бедный герой, испуганно слышит. А и услышишь, ещё и не то услышишь, когда и Река мечется как безумная... или как там стихотворец, которого впоследствии французишка на дуэли, на Чёрной речке... а прежде тот кучерявый поэт писал в «Библиотеке для чтения» (а для чего ж ещё, как не чтения? А разве для донесений по начальству, перлюстраций...). Как там, дай Бог памяти? - «Нева металась, как больной в своей постели беспокойной» - глаза слепнут, да и книга куда-то задевалась. И внучонок, тоже любитель ворон считать, возьми и спроси - кто там за вашим Евгением - так ведь и сказал: вашим, то есть, надо понимать, кто тоже с ума сошёл. Кто там за ним гонялся - Ленин, что ли, на броневике? И убежал, не дожидаясь ответа. И бабка, божий одуванчик, живо представила себе то, что было не с ней, а с её родителями или, может, родителями родителей, - на память надежды никакой не стало, и уж не спросишь, все померли. А целые острова кумача реяли среди серого моря! И подъём во всех и всюду такой, в трудящихся и студентствующих восторг такой, что задохнуться.

Но давно ревматизм свёл пальцы так, что меж большим, где сустав взбух, и мизинцем - удобный зазор - как раз чайник взять, чашку-ложку или книжку. Или пузырёчек и пипетку, и по капельке, считая, накапать. А что ещё человеку надо?

То план на плоскости, такая перспектива. Ну, конечно, не простая, а особенная, навек памятная, будь ты заезжий, к примеру, и вышел ради шпациру, мысля: а не занырнуть ли в распивочную или даже закусить? - тут есть где, а ежели места знать, то и совсем отлично.

И ветер тут - особенный. Как случилось быть и зваться - Ветер Перемен, так и взял новую моду.

Но это если ты (как прорёк поэт) «царь земли, прирос к земли»...

А если повыше взять и не то что занестись, вознестись, а так: с птичьего, допустим, полёта? Ну, птица есть существо глупое, а птиц высокого звания тут нету - одни клювастые символы государственной гордыни там и сям. В реальной наличности же - вороны, да голуби, да воробьишки, да чижик-пыжик на Фонтанке.

И ещё - души порешивших себя. И те насильно отрешённые от тела души несчастных присуждены (говорит одна стариннейшая книга) парить над тем местом, где разлучилась с телом та душа, и беззаконная душа - вот хоть господина Свидригайлова, который погубил сам себя, своею собственной рукой из собственного револьвера. Но и он, кажется, имел понятие об том, что человек - он высок, даже и низостью своей пригнетаемый, однако ж - человек. Может, и с мыслю такой - неосознанной, конечно, а только грезилось такое рассужденье, как в предутренней полумгле, когда неопределённый цвет стен и пыльных трухлявых стор в бедной каморке какого-нибудь сочинителя, оплакивающего униженных, бедных и оскорблённых, неявственно, но оттого особенно жгуче... Словом, он свершил свой ужасный, свой последний грех в виду каланчи - то есть чего-то, дающего вертикаль и высоту, как бы возвышенность помысла, - вот ведь как безбожная его гордыня внушила. Вот ведь какая аллегория тут - и щёлк выстрела, и дымок, и... ничего. Или, напротив, всё только и началось, и не банька с пауками вовсе, а... о, такие сферы! Мы можем только судить-рядить об том, пока воочию не узрим, хоть и очи и будут пребываемы смежёнными, говоря слогом высоким.

А пока, вырядив неясность перспективы и саму ничтожность мысли во всякие цветы красноречия, бродим по улицам.

А вот с птичьего-то... как? Неупокоенная душа самоубийцы какого - мало ль кто решается на такой страшный грех... Присуждена долго-долго, может, вечно, печально кружить над местом того греха - вот хоть над каланчой, где, повторяем, господин Свидригайлов порешил себя. А прежде, уж в решённую минуту, заглянул, как ворона, одним глазом в ствол... или кто другой -припасённый яд, из флакончика ядок вовнутрь воспринял. Или другая... спрыгнуть вздумала вот с какой высоты - малой, отнюдь не надмирной; вот оттуда-то как глядятся улицы, улочки, переулки, изломами колен своих так похожие на того, кто выбросился из окна - нарочно поднялся в последний раз с своего подвала и с треском, уж никого не боясь, распахнул, допустим, окно, да и рассчитался со всеми долгами, всё вернул: нате, мол, вот вам!

И трубы на крышах тоже такой фигурой - будто руки и ноги раскинуты.

У антиков писано: воздух полон богами. А тут, пожалуй, лишь одни ангелы летают возле тех мест, множество ангелов над множеством мест - где, как что случись, невеликая толпа соберётся, потом сквозь неё протиснется нижний чин, потом неспешный чин повыше, в шинели побогаче, потом - чёрная казённая фура.

Вот эта серая хмарь, над водами отнюдь не лазурными, где не игры дионисийские в обычае, не «наивный разврат», а такой... с грязнотцей. И любовники лежат после страсти, как после приступа горячки, - и будто не на ложах своих, а на мостовых, враскид - и... ничего не чувствуют, а только пустоту, вот ведь в чём самый страх и есть!

Я, впрочем, о другом намеревался. О чём же? Что-то насчёт цветов красноречия - не тех, что в гроб кладут, чтоб, так сказать, скрасить унынье последнего пути...

Вот упестрили и мы цветами красноречия... то есть я один: бреду, не видя людей, и бормочу что-то, и пусть оглядываются. Впрочем, тут свой политес соблюдается и никто ни на кого никакого вниманья. Идёт, значит, человек сам по себе - а ведь человеку надо, чтоб было куда пойти, как справедливо замечает господин Мармеладов - человек, впрочем, пропащий, однако и он - человек, из последних, может, сил, а человек, да-с. Что касается куда пойти, то уж тут самая малина. Один тут завсегдатай, что в газеты пишет, человек из выключенных, но слог бойкий, и красноречие, будь оно неладно, к языку прилипло. Но к чёрту! И к делу! Вот приятель твой - писатель заметок о происшествиях разных, насчитал аж осьмнадцать кабаков да трактиров - или (как он благородно выразился) пунктов, куда можно пойти, - и быть, хоть даже и на двугривенник, уж на самый худой случай, а там ведь, в заведении, проще говоря, в кабаке, можно ведь и прельститься к кому посостоятельней или присесть с разговором пристойным - вот вечер-то и убит!

Тут же и иные известные заведения, для покупной любви-с, - больше такие, что поплоше, но есть два-три более-менее, если форсу-шику не задавать лишнего, а, опять же, помнить про себя, что ты тоже выключенный, как и они, эти принцески, каковые и сами могут пожаловать «в отдельный кабинет» - даже и любят перемену обстановки, хотя и там те ж засаленные мебеля, и нестроение, и всяческая мерзость человеческая.

Вот в трактире, из тех, что поприличней, почище, сидит господин в сером - а может, и синем - сюртуке. Он-то и есть автор, а тот (то есть я, некоторым образом), кто описывает его внешность, стремится выражаться педантично, точно - это только так, комментатор, вроде суфлёра. (Педантизм у него как-то вдруг образовался - раз в Германии побывал, и уж педант.) И в Париж попутным ветром (хотя думал ведь воротиться, так сказать, к родным осинам, да уж больно тоскливы они, те осины), то есть на последние средства, выпрошенные телеграфом у родителей. Замечательная вещь этот телеграф! Р-раз - и вот вчера на обед не имелось, а нынче - снова сидишь себе в вагоне, и что ж, что не первого классу, а всё ж с фиалкой в петлице для форсу. Уж поскольку заболтались мы о том-сём, так и скажем мысль капитальную. Где прогресс, там, обыкновенно, и равноправие, то есть идеал. Вот поезд - он гордый идеал равноправия и есть. Вагоны разного цвету, и чай там разного вкуса - да не беда! Это всё - как бутоньерка в петлице. А главное-то, главное! - все вагоны движутся с абсолютно одинаковой скоростью. Аб-со-лют-но!

Молодой человек, едущий, вы помните, не куда-нибудь - в Париж! Да, в Париж! - он удало-нервически, и даже с треском, растворил вагонное окно, вырвал из петлицы глупый ретроградный цветок - и! И выбросил его вон, усевшись на место довольный: либерте, эгалите, фратарните, - победно глянув на соседей, пожилую пару. Соседи не разделили восторга молодого русского господина, странного, как все эти русские. Неудовольствие почтенной пары было от того, окно он для своего непонятного поступка раскрыл как раз тогда, когда идеал железного прогресса выпустил аспидно-чёрный дым, пахнущий кислой золою, какой, верно, пропитана вся преисподняя.

Вот таков тот человек, который в описываемой ниже сценке (а он уж давно воротился к родным осинам, ежели возможно усмотреть на петербургских камнях хоть единую осину). Впрочем, если этот человек и будет иметь в предстоящей сценке какое-либо значение, то нулевое. Не в смысле ничтожное, нет, он будет как нуль в электрическом смысле (коли вы смыслите что-либо в науках электрических, извольте извинить мне невольный мой каламбур). Автор-комментатор не разумеет в сих материях почти ничего, так что... Одним словом, он, автор, будет незримо присутствовать при предстоящем разговоре - ни словом, ни даже дуновеньем дыханья никак себя не обнаруживая.

Итак, некто то ли в сером, то ли в синем сюртуке, не новом, но аккуратном, как и владелец его, состаренный не годами - трудами. Испитое лицо человека даёт нам то же впечатление - впрочем, мы не пялимся, да нас и вовсе нету.

Стрела летит

Питерские дома повёрнуты сами к себе углами так и сяк. И что если думать о том подолее, то голова кружится и сквозит помышление - в трёх ли измереньях они, или тут и четвёртое стоит, как трюмо в потёмках, и в нём отражены и сами дома, многоходовые дворы и... о, многое и многие!

Свёрнутый в самоё себя множеством своих углов и частей дом - он суть одна общая «фатера». Как внутри домов комнаты, комнатки и каморки - сущие шкафы, и в них - каковы как пеналы или поставленные на попа домовины... ах нет, это метафора забрела не туда! Окна глядят друг во друга или повёрнуты боком и не глядят, а делают вид, что им куда интересней считать ворон, голубей, отражать облака. А облака, тучки небесные уставятся в колодцы дворов с мимолётным любопытством - и бегут прочь.

Неведомо, будет ли и на этой улице праздник, а вечер точно будет, и ночь. Тут и в летнее белое время довольно темно, и окна заполняются желтизной торопливо.

Стало видать бельё на прищепках, и в том торжество правды жизни - в детской мелочи на прищепках, в жестяном корыте на стене. А в другом окне - старый бордовый абажур и полки с книгами. Стеллажи, где полно почтенной бумажной рухляди и есть, верно, стариннейшие, с корешками в золоте, в переплётах кожаных, в латунных оковах.

А тома почтенные и полупочтенные смиренно ждут своих сроков. В семьях помирают, рождаются, живут жизнь; а они стоят, ждут. И вот маленькие становятся большими и уж не просят книжек непременно с картинками. Тогда с корешков сдувается пыль - истинно пыль времени, от которого что и остаётся - так вот это крошечное облачко, да фотки в семейном альбоме, да обои. В пятнах, наспех записанных адресах, которых уж давно нет, коли и есть, то люди, что были означены теми адресами, съехали, уехали, отбыли туда, номерах телефонов, которых уж давно нет, а люди, что были означены теми номерами, съехали, уехали, отбыли туда, в пространства страны неисчисляемой, в Ершалаим, сложенный из плит невесомых, но нерушимо прочных.

«А где, - мимоходом спросит, бывало, хулиган-школьник, - тот дядька смешной, с бородкой?.. - он, городской мальчик, на скажет: козлиной, а - как у товарища Калинина, всесоюзного старосты: - Чё он давно не приходит к нам?» На безмятежный вопрос безмятежно ответит бабушка: «Он умер». Не расслышан будет ответ тем им - тем, кто спросил да и забыл, убежав во двор гонять на велике. Много потом, через годы, будет расслышан тот ответ. Человек, допустим, надумал поклеить обои новые и сдирал слои старые, и стал читать заметы времени, и вдруг присел на стремянку с куском обоины. Тут-то и догнал голос: «Он умер». Голоса давно нету, и бабки нет, никого из них нету. В гулких коридорах времён, во вселенской коммуналке человеческого мира живут те голоса. И не сказать наверное - то голоса живых или... или ушедших.

Уж какие глупые двумерные эти бумажные полосы, где в ромбических рамках позолота мясистых бутонов. То говядо радует взор, когда поклеены новые заместо старых. Но вот и на них пятна времени, торопливые пометы - некогда искать блокнотик, и с трубкой, прижатой плечом к голове, пишутся чем попало. После если содрать засохшие слои, то под ними будут газетные полосы, которые не выйдет читать без волнения и грусти. Биржевые сводки, богачества и разоренья спекуляторов, дорожные увечья, налёты бубновых тузов, парижские моды. А тем временем... как означалась перемена сюжета в немом кино... тем временем книжки стоят на полках. Времена, эпохи, страсти, вся мудрость и глупость людская - там, в них. Уложенные в постраничные слои, а те в тома, а тома на своих полках стоят плотно или чуть наособицу. Так на палубах многопалубного корабля стоят люди, что отбывают куда-то. Много их. И тех, что остаются на берегу, довольно. Отбывает время, тихо проходит, уходит. И совсем уйдёт, и, быть может, по-балтийски хмурая пустота откроется на том месте.

А пока... пока ещё время сцеплено звеньями, как якорная цепь, как вагоны состава.

Античные непоспешливые века. Как много позже скажут не без усмешки: воздух полон богами, их безрассудством и мощью. А рощи возле Афин - те полны академических созерцателей. Ликейские схолархи и иные учители передавали свитки трудов своих, как атлеты-бегуны передают эстафетные палочки. И стадии тех эстафет продолжены и в новейшие времена.

Рукописи не горят, когда заповеданные ими плоды учёных опытов, а пуще того - поэзия воображенья, переложенная сухими пергаментами философических схолий, послана в отдалённую будущность.

Стрела времени не наверное поразит близкую рысь либо птицу в очевидной листве. Но, пущенная поверх рутин, тьмы мелких истин туда, где солнце, где свобода полёта, она преодолеет ревнивое тяготение обыденной земли.

А что ж она - земля, где люди никогда не боги, хоть бывали и герои, и даже тираны, слава о деяньях которых катится прибоем из века в век. О том - тома и тома. Но ни единой страницы о тех, кто гонял по классическим холмам стада, мотыжил виноградники в долинах, колотил цепом по снопам в пору обмолота, рубил солдатским мечом в тех славных походах, о которых придворные поэты сложат звучные сказанья.

Кто обтёсывал теслом камни и складывал их в крепостные стены, мосты и акведуки? Кто, будучи взят от трудов в новый поход в райскую Индию, сжигал чужие крепости и города по веленью своего победительного владыки? Кто они были, каковы были они?

Вот гумус под подошвами, вот пыль на дорожных камнях - это они стали почвой и пылью. Безымянные, и имя им: гумус и пыль. И ничего не прибавить, не сказать о тех сонмах сонмов.

Много веков пройдёт, пока в краю, где, как верно вестят учёные хроники, край ойкумены и дельфины вмерзают в подобные стелам льды, а края её граничат небесным плеядам, - и вот в той ужасной стране однажды некий Ваня, мальчонка в армяке, возьми и спроси: «Папаша! Кто строил эту дорогу?» - и только и обронит папаша, едучи в поезде: «Граф Пётр Андреевич Клейнмихель, душенька!»

Стрела времени меж тем летит себе и летит. Уж времена вовсю христианские. И второй Рим, и Византия, изукрашенная по-восточному, да только не тем славна будет в дальнейших временах. Как - не тем? Разве майолики и эмали, чудеса каменных кружев, витые колонны, крытые позолотой червонного золота и каменьями драгоценными, и тяжкая парча душных покоев - не слава той тысячи лет? Что может быть великолепней? Не это ль под всеми солнцами и лунами дороже всего?

О, есть кое-что драгоценней.

Тут возвещено было и утвердилось: смиренье есть благо, и смиривший, унизивший плоть свою ради возвышения духа - тот достоин Индии рая небесного. И страстотерпцы умножились велико, и с радостью входили в зловонные тёмные ямы, и годами творили радостные молитвы, что им Богом дарованы дары страданий во славу Его. И любили страдать, и не страшила их и сама смерть. А коли была кому судьба дальше жить, то те облачались в власяницу, в цепную веригу и ходили путями далёкими. А если на дороге настигала стража и убивала, то принимали смерть смиренно и пытались глядеть на мучителей с любовью, да получалось такое у немногих - лишь у самых смиренных.

Так впервые на памяти людей, что осталась письменно, остались свидетельства о воле человека, что он может быть господин над собой и судьбой своей.

А стрела летит и летит. И отчего-то не замедляется лёт, а всё быстрей он и быстрей. Манускрипты, что писаны были тростинками да перьями гусиными, Гутенбергово время превратило в печатные книги. Угрюмство схоластиков веков средних казалось вечным, да расточилось. И классические эпосы жарко взволновали, но окаменели что-то скоро, и романтические сюжеты запорхали тут и там цветасто, радостно.

Понадобились и люди бедные, малые люди. Чем беднее и меньше, тем лучше - даже и росточком, в юных и даже детских летах. Они понуждали щемиться сердцам даже и сухо-надменным. Только что-то слишком часто под лохмотьями оказывались отпрыски знатных и богатых родителей, и узлы невзгод разом уничтожались самым расчудесным образом, и в трепетные, в наивные души проливалась радость.

И никому не было дела, что редко когда яркое бывает существованье у слишком многих, что наличная жизнь обыкновенно скудна и уж совсем почти никогда не случается сказочных превращений. Реальность ждала реализма, она была им чревата. То ли холодный морок русского Петербурга понадобился, наконец, то ли наличная правда жизни сгустилась и выпала серебряной солью, то ли просто длинноносый хохол с утиной фамилией приехал в столицу сам по себе и написал малую повесть про бедного, ничтожнейшего чиновника и его шинель, а инженер-поручик Достоевский, забросив писание драм, взял стопку писчей бумаги, обмакнул перо в чернильницу, прищурившись поглядел на свету, нет ли кончике того пера волоска, и, минутку сомневаясь: хорошо ли, что понимать можно те слова двояко? - решил, что это и хорошо, и вывел своим чётким чертёжным почерком:

БЕДНЫЕ ЛЮДИ.