Статус критика и критического высказывания трансформируется на наших глазах. Параллельно с этим происходит, как представляется редакции Openspace.ru, расширение границ толерантности литературного сообщества к прямым неаргументированным инвективам и (или) переходу на личности — как в дискуссиях критиков между собой, так и в собственно критических текстах. Отчасти это затрагивает и внутрицеховые дискуссии среди самих пишущих людей. Мы задали писателям, критикам, издателям три вопроса:

1. Согласны ли вы с тем, что значимость — социальная и для литературного процесса — профессии критика падает? Если да, то с чем, по-вашему, это связано? Если нет, то какая критика, на ваш взгляд, сегодня «имеет смысл» и кто эту осмысленную часть критики персонифицирует? 

2. Что происходит в последние годы с уровнем рефлексии внутрицеховых дискуссий? С чем связано, по-вашему, повышение их эмоционального градуса (рукоприкладство на церемониях вручения премий; статьи, посвященные личным нападкам на фигурантов, и т.д.).

3. Что, как вам кажется, произойдет с профессией литературного критика в ближайшие пять — десять лет? Являются ли происходящие социокультурные трансформации — вне зависимости от того, чем они вызваны, — процессом чистого распада либо параллельно происходит структурирование профессионального поля, результаты которого пока просто невозможно предположить, поскольку мы находимся на ранней стадии процесса?

Сегодня мы публикуем вторую часть полученных нами ответов. Первая часть — здесь, а третья — с ответами Ильи Кукулина, Валерия Шубинского, Сергея Кузнецова и других — будет опубликована на следующей неделе. 


Юрий БУЙДА, прозаик
1. Значимость критики не падает и не растет — она меняется. Свобода высказывания привела к небывалому усложнению литературного процесса. У нас сейчас — «час между собакой и волком». Нет ни былого литературного континента, ни более или менее единого экспертного сообщества, а что есть, пока непонятно. Лавинообразно выросла численность критического поголовья, что понизило средний уровень критики. Еще недавно профессионалу и в голову не пришло бы признаваться в том, что он только вчера открыл для себя «Братьев Карамазовых», а про Кастельветро или Драйдена слыхом не слыхал, сейчас же он в этом признается в своем ЖЖ и при этом печатается в «толстом» журнале. Что ж, наверное, и у него будут читатели, которые довольствуются малым, а большего не хотят и не захотят никогда. Однако даже такая критика имеет смысл, если она — критика, то есть ответственное высказывание. А вот это случается редко даже у критиков с именем. В советские годы выражение «выдавливать из себя по капле раба» фигурировало в анекдотах про геморрой, но сегодня ясно, что Чехов не шутил: литература и критика последних десятилетий с обескураживающей наглядностью свидетельствуют о том, что испытание свободой — самое страшное из всех испытаний.

2. Это объясняется чудовищной теснотой нашей литературной жизни, с трудом изживающей советские традиции. Достоевский так до конца жизни и не встретился с Львом Толстым, Натали Саррот никогда не пила водку сРоб-Грийе, и это нормально. А у нас — союзы писателей, семинары, встречи, съезды... Многие, кажется, боятся жить естественной человеческой жизнью — сами по себе. У нас в литературной жизни слишком много личного, голого, банного. От бедности, наверное. Или, возможно, сказывается дефицит настоящего писательского высокомерия, самовлюбленности, самоуверенности, самодостаточности, наконец. Компенсируется это агрессивностью, поиском «графоманов»... Что ж, освобождение рабов не делает рабов свободными людьми.

3. Однажды Энтони Берджесс, раздосадованный неадекватной критикой, написал: «Не стреляйте по мне из пушек Толстого и Достоевского!» В 90-е годы именно из этих пушек стреляли по Виктору Пелевину, например. Это беда критического универсализма. У нас появился и стремительно расширяется литературный масскульт — от самого дешевого до высококачественного, но профессиональная критика этим практически не занимается. Женская литература по-прежнему сводится к Улицкой, Хемлин, Чижовой, хотя в другой комнате той же квартиры — Маринина, Донцова, Устинова, Полякова. Плюс фантастика, детектив, боевик, травелог и много чего еще. Думаю, специализированная критика, не боящаяся «вульгарного социологизма», будет все более востребованной. Она уже появляется, но это зачатки. Разумеется, критики-универсалы традиционного «белинского» типа никуда не денутся, но традиция безжалостна к слабым дарованиям, а значит, настоящих универсалов останется мало. Это нормально. На Западе такая критика живет в университетских журналах да в немногих интеллектуальных изданиях типа TLS , в массовой же прессе критики в нашем понимании нет давно. Впрочем, там маркетологи с пиарщиками давно научились употреблять выражения вроде «экзистенциальный пейзаж» и «тонкий психологизм». Наверное, и мы к этому придем, когда построим общество потребления, с его стабильностью, высоким уровнем жизни и свободой от духовности для всех. 

Максим ОСИПОВ, прозаик
1. Мне трудно судить о положении дел в критике. Я начал печататься (и одновременно —интересоваться современным литературным миром) всего четыре года назад, к этому моменту рассчитывать на внимательный и компетентный отклик внутри литературного сообщества уже было трудно. Могу назвать всего двух критиков, которых я читаю независимо от того, о ком они отзываются, — этоГригорий Дашевский и Алла Латынина. Просматриваю «Вопросы литературы» и «НЛО», вот и все. Писать мне критика не помогает и не мешает. Для меня чтение критики сродни чтению музыковедческих статей: интересно почитать Адорно, но это другой интерес, чем к музыке.

2. Если то, о чем вы спрашиваете, действительно появилось недавно, то естественно связать это с общим одичанием, распадом. По моим воспоминаниям, однако, схватки, подобные тем, что вы описываете, случались и раньше, но разделение происходило по иным признакам — в основном партийным и национальным.

3. Опять-таки, затрудняюсь с ответом. Думаю, что надеяться на расчистку профессионального поля в надежде на то, что там что-то вырастет, наивно. Так же наивно, мне кажется, полагать, что критика как-то управляет литературным процессом, направляет писателя. Критика — отдельный вид творческой деятельности, о котором я имею лишь приблизительное знание. Таким образом, если ваш вопрос вызван интересом к будущему поэзии и прозы, то критика сильно на них повлиять не может, а если к судьбе самой критики, то я недостаточно сведущ, чтобы ответить на ваш вопрос. 


Александр ГАВРИЛОВ, культуртрегер
1. В самой большой мере это связано с тем, что из-за плеча литературного критика ушел «человек с ружьем». Думаю, рассуждая о роли и значимости литературной критики в ХХ веке (в особенности второй его половине), было бы до крайности наивно не обращать внимание на широкий социальный контекст. Вспомним советские годы, Атлантиду сегодняшних ностальгических заплачек. Критика хорошо оплачивалась; критики определяли, кто из писателей более достоин властных подачек; наконец, памятны случаи, когда влияние критики на писательскую судьбу было губительным и смертоносным в досадно буквальном смысле слова.

Нынешнюю (то есть сложившуюся в последние лет пятнадцать) ситуацию, если рассматривать ее не изнутри литературы, а из общеисторической перспективы, трудно с чем-нибудь сравнивать. Разве что — если бы система исполнения наказаний была полностью демонтирована. Полагаю, тогда судьи были бы очень обеспокоены падением социальной значимости их профессии.

Имеет же смысл, как и прежде, та критика, которая позволяет связным социальным группам выстраивать свои автономные литературные иерархии. В этом смысле фигуры, скажем, Григория Дашевского и Льва Данилкина геометрически подобны друг другу. Их паствы не пересекаются и готовы при случае перейти от холодного культурного джихада к горячему; функция аятоллы от того меняется мало. 

Отсутствие же «критика для всех», нового Белинского вызвано не ограниченностью бойцов критического фронта, а крайне низкой связностью российского общества. Впрочем, если мы непредвзятым взглядом окинем историю русской литературы (и критики) 60—70-х годов ХХ века, то и тут имена «критиков для всех» будут определяться не столько социальной реальностью, сколько тем, кого мы согласимся считать «всеми».

2. Самые выдержанные люди, которых я встречал в своей жизни, были академические ученые старой закалки и остепенившиеся бандиты лихих 90-х. Те и другие знали цену слову; лишь пути к этому знанию разнились. Современный критик — воплощенный «апофеоз беспочвенности»: его мало кто слушает, почти никто не слышит, на весах нынешнего дня слово его весит ничтожно мало; калибровка весов вечности — штука совсем ненадежная.

Несколько лет назад Филиппу Бедросовичу Киркорову была вручена премия (кажется, «Серебряная калоша») как самому независимому продюсеру: в творческом дуэте с А.Б. Пугачевой от него ничего не зависело. Дело кончилось провалами в памяти, бегством в Израиль и слезами на «Первом канале». Так и критическое сообщество пытается найти онтологическое основание эстетическим несогласиям в брани и заушениях.

3. Формулировка вопроса предполагает, разумеется, мудрое покачивание головою («да, происходит, да-да, именно что структурирование, да, практически невозможно»). К сожалению, от превращения в благостного китайского болванчика удерживает полное отсутствие преемственности между критиками из школьного учебника и теми молодыми штурманами будущей дури, которые придут им на смену. Работа по разметке культурного поля — необходимая. Будут ли ее исполнители именоваться критиками? блогерами? влогерами? интерлитполом? Даже этого мы не знаем.

Но скоро узнаем. Последыши критического цеха могут и далее коротать время, намурлыкивая из Высоцкого: «Наши мертвые нас не оставят в беде, наши павшие — как часовые…». 


Александр ИЛИЧЕВСКИЙ, прозаик, поэт
1. Наиболее широковещательные высказывания критиков ограничены форматом, которые накладывают медийные условия: малый объем и необходимая увлекательность («ради красного словца»). Все это не лучшим образом отражается на глубине высказывания, что влечет за собой последствия, как в притче о мальчике, который кричал: «Волки! Волки!» Имеет смысл та критика, образцы которой можно обнаружить в  New York Review of Books, The New Yorker, Atlantic Monthly etc . То есть уровень российской критики вполне соответствует уровню культуры, задаваемому именно читательским спросом. Да и вообще, каков читатель — такова и литература, которая вопреки стойкому ложному убеждению наименьшим образом определяется величиной пишущих по-русски авторов.

2. Здесь всё по пословице: литературный скандал там, где нет литературы. Это помимо того, что я знаю немало примеров абсолютной лжи, выдаваемой за художественное критическое высказывание; вне всякого сомнения, ложь должна быть наказана. Отстраняясь от патологии причин таких высказываний, считаю, что это свидетельство состояния общества в целом, общества, привычного к тому, чтобы зрелище заменяло смысл, а вербальные способности — ум.

3. Все упирается в общее развитие словесности. Если оно не будет происходить на образовательном уровне, если факультеты словесности останутся в том же деградирующем состоянии, то ничего нельзя будет поделать. Я не исключаю, что ситуация поиска иностранного читателя может стать для писателей нормой, и не только потому, что иногда писатель не способен найти ответ на вопрос: «А кому в России могло бы быть интересно то, что интересно мне?» А еще и потому, что только то, что неинтересно русскому читателю, как раз и способно сдвинуть с мертвой точки смысл. 

В «толстых» журналах или в некоторых онлайн-медиа есть хороший уровень критики. Но, боюсь, эти издания не существуют с точки зрения статистики. Культура всегда в России существовала в гетто. Во временаПушкина верхняя граница множества знающих наизусть строчки из «Горя от ума» определялась областью народонаселения, знающего грамоте. В наши времена едва ли один процент говорящих по-русски знает на память хотя бы одну строчку Бродского. С другой стороны, огромное количество поэтов свидетельствует только о том, что их множество более или менее совпадает со множеством их читателей. Все это говорит о неизбежном вырождении с точки зрения эволюции. Для эволюции слишком близкий перекрестный генетический обмен невыгоден. Это же касается и критики, которая рекрутируется из того же класса. Если бы критическое вещание было по-настоящему широковещательным и не сфокусированным на определенную малочисленную социальную группу, оно бы и не позволило себе быть бесстыдным, ложью, плевком. В бочке крысы превращаются в крысоловов, люди в одной каморке скоро перестают быть критиками, учеными, писателями и кем бы то ни было еще, а превращаются в население вороньей слободки. 

Лично меня в литературной ситуации, давно интересует исключительно экспертное мнение, и множество пересечения его с областью критики неуклонно стремится к пустому. 

Марк ЛИПОВЕЦКИЙ, критик
1—2—3. Повышение или понижение авторитета критики? Сдается мне, что ни о каком понижении (а тем более о повышении) значимости критического высказывания говорить не приходится просто потому, что последние несколько десятилетий (включая позднесоветские) он и так был весьма невысок. А микронными измерениями непонятно как и заниматься. Понижение по отношению к чему? Повышение по сравнению с чем?

Сколько помню, звучание критике придавали, главным образом, политические обертоны — то дискуссия между либералами и националистами в 80-е, то проговаривание политических дерзостей через «возвращенную» литературу перестроечной поры. Всё прочее — литература. Скажем, на мой взгляд, критические дебаты о постмодернизме, дискуссия о «Господине Гексогене» или споры о новой поэзии (и прежде всего перестрелка вокруг «Балтийского дневника» Елены Фанайловой) весьма значимы для расколов и переделов литературного поля. Но кто заметил эти сдвиги, кроме нас, литераторов? 

Однако, по-моему, ничего другого и не нужно.

Те, кто сегодня сетует о падении авторитета критики, исходят из советских  представлений об этом типе письма. А авторитет лучших советских критиков был основан на искусстве подменять литературное высказывание политическим (в целях маскировки или метафоризации, не важно). Даже собственно «эстетические» споры — о деревенской прозе или о «сорокалетних» — были в лучшем случае о том, какая «позиция» «нравственна», а какая «безнравственна». Морализм — в данном случае (как, собственно, и всегда) был замаскированной формой политики. Более того, даже строго «эстетская» позиция — в советском контексте политически была вполне определенной. Даром, что ли, советские литнадзиратели всегда уравнивали во зловредности «формализм и натурализм». Тоже ведь мыло не ели. 

Неизменная и неизменно полуявная политическая установка превращала критику в поле «не совсем» — политическая публицистика, но не совсем; литературоведение, но не совсем; журналистика «нравов», но не совсем... Лучшие критики старшего (теперь) поколения нашли способ совмещать эти исключенные состояния в том, что стали заниматься в первую очередь собственно  литературной  политикой (что поначалу воспринималось как возмутительный эстетизм), — сначала как ее чуткие аналитики, а затем и как (казалось) активные  kingmakers . Отсюда произрастают и сегодняшние фрустрации, вплоть до криков о смерти критики, литературы, читателя, автора и т.п. (нужное подчеркнуть). Выяснилось, да и давненько, что культурные политики (и связанные с ними дивиденды) формируются вне поля влияния «толстых» журналов. Кажется, пора бы уже привыкнуть к этой неприятной мысли. Ан нет. Так что сами эти ламентации, по-моему, свидетельствуют о скорбном отсутствии критической саморефлексии.

Если же говорить о том, что есть на сегодняшний день, то, по-моему, отчетливо сложились культурные политики трех сортов — и для каждой из них в общем-то сформировался свой тип критического письма. Есть политики продаж,  и для них существует критика, когда-то остроумно обозванная С.И. Чуприниным «товароведческой». Я бы не стал над ней слишком издеваться, поскольку она-то, приравниваясь к рекламе, действительно влияет на продажи тех или иных книг. Тут есть свои сферы, более или менее отражающие сферу читательских интересов. И в сфере «интеллектуальной» литературы есть свои львы данилкины, и дай бог им всем здоровья, потому что во многом благодаря их усилиям книжки все-таки покупаются, а следовательно, голод не стучится в писательскую дверь костлявою рукой и т.д.

Я тщу себя надеждой, что по принципу компенсации возросло значение «академической» критики, интерпретирующей современную культуру сквозь современную же теорию и обращенной не к широкому читателю и даже не к писателю, а к гуманитарию, интересующемуся современными процессами. Объектом этого типа критики, по-видимому, являются политики культуры в широком (глобальном) смысле.  На продажи эта критика не влияет, поскольку пытается выдавать не столько оценки, сколько сложную рефлексию. Разумеется, на птичьем языке. Даже когда якобы обращается к более широкому читателю (о чем свидетельствовала «Критическая масса» и продолжает свидетельствовать Openspace.ru). 

Есть, наконец, третий тип критики — тоже крайне важный. Именно в критике испокон веков происходило выяснение отношений, разыгрывались литературные скандалы, происходили поколенческие расколы и т.п. Политика, находящаяся в центре внимания в этом типе письма — это политика культуры в конкретном, ситуационном смысле . Идеальным местом для этого типа критики сегодня стал Живой Журнал, хотя и другие — главным образом все-таки электронные — медиа доказали свою пригодность. То, что редакция деликатно назвала «повышением эмоционального градуса» литдискуссий, касается в первую очередь этого типа критического письма. Но обычно данный тип критики выходит вперед в моменты переформатирования литературных карт. Так что будем следить за новостями.

Что при этом исчезает? Прежде всего — жанр просторной журнальной статьи, либо посвященной детальному разбору — а чаще резонансному воссозданию логики — конкретного текста; либо же, чаще, монтированию из избранных текстов «тенденции», нужной в свою очередь для обнажения или построения той или иной политики в узкопартийном или в широко понятом культурном смысле. Мне этого жанра жаль, но, видно, пришел его срок.

Разумеется, весь этот расклад не означает, что каждое издание должно выбрать один из типов критического письма, избегая все прочие. Нет, в идеале все три должны присутствовать, но один из них необходимо должен лидировать, а два других — аккомпанировать лидеру. Думаю, эта диспозиция не изменится существенно в ближайшее время. Так что мой диагноз — не продолжающийся распад, а скорее стабилизация после распада. 


Валерия ПУСТОВАЯ, критик
1. «Прямые неаргументированные инвективы» читать весело, а вопрос, нацеленный на их исследование, — скучно. Потому и падает значимость профессионального критического высказывания. Критика — субъективная, лобовая — сегодня страшно востребована, а профессия критика не нужна. Читательские сайты, комментарии в интернет-магазинах рекрутируют любителей. Наиболее выигрышная поза сейчас: да я не критик, я так, не по делу зашел. Это нормальное явление для горизонтальной культуры, избавляющейся от больших букв, как не без трепета сердечного написала Юлия Идлис в своей документальной книге «Рунет: Сотворенные кумиры». На самом деле буквы опять растут, но шапками вниз. Самые пафосные критики сейчас — Виктор Топоров (с плакатом: «никто так не порубит фишку, как я»), Валерия Жарова (с гимном: «я тут самая нормальная»), Кирилл Анкудинов (с романтической балладой: «держись подальше от всего, что со звездой»), Михаил Бойко (с рэпом: «буду умирать непризнанным, но сначала закопаю остальных»). Это теперь хороший тон в редакциях — заводить критиков парами: основательного — подпирать взрывным. К Галине Юзефович в «Итогах» идет в пару Евгений Белжеларский, к Сергею Белякову в «Урале» — Василий Ширяев, кСтаниславу Львовскому здесь — Мартын Ганин. Почему так?

Потому что мир бывшего, теперь стремительно мелеющего мейнстрима заигрался с большими буквами и забыл о больших смыслах. Новый агрессивный подкоп под мейнстрим — гротескное выражение всего, что дефицитно в основательной критике. Субъективизма («проверено на живом человеке»), эмоциональности («задело»), определенности («надо брать»), свободы («имхо!»). Во время кризиса больших букв люди охотнее доверяют маленькому человеку, а правильно говоря, человеку частному — такому, как сами. Правильный современный критик говорит от имени человека, а не во имя человечества — тут разница, и прежде всего в интонации, стиле, а не в выводах. В конце концов, ни один из названных выше критиков со скандальным имиджем плохому не учит — так, Жарова объясняет, почему на самом деле нельзя бить женщин, а Анкудинов говорит, что четко выступает против зла, как бы его ни сахарили лукавые романисты.

Просятся конкретные имена, но они не презентативны: ни о чем не говорят. Критика очень функциональна сейчас. И читатель скорее выбирает направление интересов и площадку, чем собственно критика. А поскольку массовый человек сейчас распознан как индивидуальный (наиболее глобальное общество — наиболее дробно и разнообразно), у каждой литературной площадки и критического стиля есть шанс собрать аудиторию. 

2. Вот уже и Openspace.ru занимается сплетнями вместо анализа. Видимо, внутри цеха обсуждать совсем нечего. Полемику сейчас надо искусственно раздувать. Наталья Иванова в здешней колонке написала про корпоративщиков, которые не спорят, — Наринскую и Дашевского. Согласна, это неправильные корпоративщики. Правильные корпоративщики сегодня спорят нарочно, как уютная троица на «Часкоре» — Беляков, Топоров и Анкудинов. Они сами себе устраивают рейтинговые разборки, не дожидаясь, пока коллеги из других изданий разогреются для внутрицеховой дискуссии.

3. Для ответа на этот вопрос мы в журнале «Октябрь» затеяли специальную аналитическую подборку, выйдет в июне, — о достижениях новейшей критики, о трансформации критики «традиционной». Итоги нашего расследования самые утешительные: распада нет — есть разделение ролей, структура критического пространства есть — и она открытая. В информационном обществе критик не останется без работы, даже если перестанет называться критиком. Критиков будет все больше, потому что с каждым новым читателем, блогером, автором комментария растет количество «частных корреспондентов» культуры. В жесткой конкуренции со своим читателем критик отточит свой профессионализм, и они совсем поладят.​