Последний роман Василия Аксёнова «Lend-leasing. Дети ленд-лиза» («Октябрь», № 9). Роман Александра Проханова «Стеклодув» («Наш современник», № 8). Роман Дины Рубиной «Белая голубка Кордовы» (М.: Эксмо, 2009).

Три звезды, три разных повести (точнее, три романа)…

Первая — ярчайшая — звезда недавно угасла; её свет доходит до нас, но почему он такой странный? Вторая звезда — воинственная, пёстрая и языческая. А третья звезда — это звезда авантюристов.

Ослепительной ослепительности ослепидарности

Стоило мне заговорить об иерархическом мышлении, как сразу же в литературе явился скверный пример последствий такого мышления.

В девятом номере журнала «Октябрь» посмертно опубликован последний роман Василия Аксёнова «Lend-leasing. Дети ленд-лиза».

Давно я не был в такой ярости, как во время чтения этой публикации.

Моя ярость направлена не на автора — имя Аксёнова для меня значит многое, поскольку с прозой Аксёнова у меня связаны некоторые личныемоменты. Василий Аксёнов — писатель моего детства, и я не хочу кидать в него камни…

Пускай все они достаются публикаторам аксёновского текста.

Вот как их восхваляет Виктор Есипов в своём постскриптуме:

«К чести журнала «Октябрь», опубликованный ныне самый последний неоконченный текст Василия Аксёнова читатели прочтут именно в том виде, какой он имел, когда писатель в последний раз выключил свой компьютер» .

В отличие от Есипова, я не считаю, что уважать автора — это публиковать все его черновики. Не зря существуют редакторы. И не зря должен быть внутренний редактор, заставляющий писателя доводить черновые тексты до чистового варианта.

Если писатель не успел дотянуть свою работу до конца, это не значит, что надо поклоняться божественной незавершённости. В конце концов, это противоречит авторской воле и авторскому замыслу.

Но если мне демонстрируют черновики, что ж, погляжу в черновики…

Ведь «Ленд-лизинг» Василия Аксёнова — именно что черновик.

Первая часть «Ленд-лизинга» — воспоминания о довоенном, военном и послевоенном детстве — местами бесценные, трогательные, пронзительные, иногда просто занятные, но не доведённые до огранки и не разобранные.

На одной странице персонажей зовут эдак, на следующей странице — похоже, но иначе. Невелика проблема, ан всё ж имеет место.

Или вот ещё: очень много сексуально-натуралистических подробностей, ненужных повествованию, лишних, не прикреплённых ни к чему. Думаю, при работе над окончательным вариантом Аксёнов их вычистил бы с лёгким сердцем.

Это всё нестрашные шероховатости первой главы «Ленд-лиза».

Однако у текста есть вторая глава. Вся она представляет собою бред.

Определение «бред» здесь — не гипербола и не ругательство, а констатация факта.

Судите сами…

«Я вставал и шёл в необъятный колодезь, куда я вовсю прыгал до дна. Прыгал башкой, то ль головой. Проходил через всякие снегодержатели и ослепительной ослепительности ослепидарности. Я сбрасывал кучей свои благодати небесные, и всей брагодати небесные они завалялись сквозь все неудержанцы, почти непросохшие.

Сто раз я просыпался через все мои нагие и обнаглевшие ткани. Сто раз и всякий раз по новой новизне. Наконец я выскакивал при полной новизне почти что голый и негодяй. И вот тогда мы носились друг с другом и необузданно злились, чтобы просохнуть. Всё начинало постепенно сохнуть и мирно дремать на верёвках и косточках человечьих, и всё тогда засохнет на общее благо» .

И так почти на двадцать страниц. Мутный поток разорванной речи, «автоматическое письмо», могущее быть интересным только психоаналитику (я с огромным трудом дочитал эти страницы только потому, что немного владею основами «психоаналитического чтения»).

Распад текста. И, вероятно, распад сознания…

Повторю ещё раз: я не желаю бросать камни в Аксёнова. Я не знаю, в каком состоянии он писал всё это. Аксёнов перенёс тяжелейший инсульт; может быть, он работал над второй частью «Ленд-лиза» после инсульта, а может, до инсульта.

Безусловно, права на публикацию своего текста он не давал, поскольку не успел его дать. Это сам «Октябрь» по своей воле решил уважить память скончавшегося патриарха — таким способом.

Ещё «Октябрь» пригнал на свои страницы толпу экспертов, людей вроде разумных и вменяемых, — от многоопытного Александра Кабакова до молодого Сергея Самсонова.

Эксперты всё понимают и неуверенно лепечут оправдательную лабуду про Джойса, про «странные синтаксические связи в предложениях», про «джазовые синкопы», «эллипсисы» и «новаторский язык»…

Позор-то какой!..

Вспоминаю вечную присказку майкопских перестраховщиков: «Это же могут увидеть (прочесть) дети».

Тираж «Октября» — две с половиной тысячи экземпляров (мало, да не очень); «Октябрь» распространяется по региональным библиотекам. Его, наверное, могут увидеть «дети», то бишь «обычные читатели». Что они подумают об Аксёнове?..

(Ну в академический многотомник сие поместить — куда ни шло, ну пускай даже в однотомную книгу — пролистнёт её магазинный посетитель и не купит; но запузырить в публичное периодическое издание, в то, что рассчитано для всех…)

Некогда библейский Хам показал наготу отца своего — из злого умысла. На то он Хам.

Бывает персонаж пострашнее Хама: он искренне убеждён, что почитать отцов — это публично демонстрировать наготу отцов (а грешить против памяти — это скрывать от чужого глаза их наготу); он считает, что если человек в инсультном беспамятстве, значит подобает усадить его разбитое тело на подиум и устроить вокруг него ритуальные пляски.

В Библии такой персонаж отсутствует, поскольку представляет феномен уж слишком альтернативной цивилизации, не знавшей ни Моисея, ни Христа, — то ли древнеацтекской, то ли полинезийской.

(Десятилетиями стыдить СССР за Брежнева и Черненко, за Георгия Маркова и Анатолия Софронова, честить их «маразматиками», чтобы в итоге прийти к такому итогу!)

Социум, построенный на чинопочитании и карнавалах (на карнавальных чинопочитаниях и чинопочитательных карнавалах), не только отнимает совесть, он выжигает самиоснования совести.

Как писал друг Аксёнова (также недавно ушедший из жизни), «нам, как аппендицит, поудалили стыд».

Путь язычника

Что это я всё рассказываю о публикациях в «либеральных журналах»? Ведь есть и другие издания. Есть, к примеру, журнал «Наш современник».

По уровню публицистики, на мой взгляд, — лучший из всех нынешних литжурналов; по уровню прозы — не лучший. Но и не худший, безусловно.

В августовском номере «Нашего современника» опубликован новый роман Александра Проханова «Стеклодув».

Я не поклонник творчества Александра Проханова, но «Стеклодув» ему удался. Думаю, это один из самых сильных текстов, написанных Прохановым.

Во-первых, как ни странно, он так силён, потому что Александр Андреевич делал его под сурдинку, чуть пригасил своё стилистическое буйство — в результате режущие, нестерпимо плакатные краски стушевались до приемлемого ярко-экзотического колорита.

«А Суздальцев, испытывая к майору раздражение, пошёл вдоль казарм, над которыми остывало от зноя зелёное вечернее небо, и соседние предгорья, днём бесцветные, блекло-серые, вдруг обрели объём, стали наливаться голубым, золотистым и розовым, предвещая вечернюю светомузыку» .

Хороший ведь язык. И без дежурно прохановских «кожистых нетопырей» со «слизистыми сколопендрами».

И сюжет нормальный, без закидонов. Главный герой, бывший офицер военной разведки Пётр Андреевич Суздальцев, лишившись зрения, вспоминает события, происходившие с ним во время афганской кампании. Тогда он охотился за партией «Стингеров» (параллельно с иранской разведкой), прошёл засады, плен, пытки и обнаружил-таки укрытые «Стингеры» — случайно.

(Почти реализм, но всё же не реализм.)

А во-вторых, роман получился потому, что его автор обратился к реальности, которую не только знает, но ещё и понимает.

Россию Проханов понимает не очень ладно, поскольку Россия всё же принадлежит к христианской цивилизации. Зато нехристианский (полуисламский-полуязыческий) Афганистан — самое то. Проханов и Афганистан созданы друг для друга.

Дело в том, что Александр Проханов — нормальный язычник. Как и его герои. Это особенно заметно по «Стеклодуву».

В этом тексте (хорошем, талантливом) напрочь отсутствует то начало, которое принято называть понятием «Логос». Ни метафизики, ни целеполагания поступков, ни определения границ добра и зла — ничего такого. Нигде. Ни на единой странице.

Ни один из персонажей «Стеклодува» ни на минуту не задумывается над тем, за какие ценности воюет и что вообще делает в чужой земле. Только один раз буйный майор Конь (кат и интеллектуал одновременно; герой, словно бы сошедший со страниц Ле Карре) взорвётся в крике «Ненавижу эту чёртову страну!». Но ведь истерика ненависти — это никак не смысл.

Суздальцев стреляет, в Суздальцева стреляют; Суздальцев если не пытает сам, то принимает участие в пытках и пользуется информацией, полученной в ходе пыток, Суздальцева пытают. Перипетии повторяются, переплетаются, словно однообразные орнаменты афганского ковра.

Естественно, что где нет ценностей, там на их пусто место лезут упрямо-назойливыеритуалы.

Проханов — крайне суеверный писатель, и его герои невероятно суеверны, и мир, описываемый Прохановым, располагает к суевериям — здесь всякая песчинка наливается сакральностью, сбываются все предсказания и работают все заклинания (если же они не работают, это значит, что их перешибло другим, более мощным сакралом).

Полковая жена Лёньки Свиристеля, «цыганка», «ведьма» Вероника, поливает «живой водой» клумбу, тем самым продлевая жизнь Лёньке. Но перед полётом Свиристель и Суздальцев обмениваются наручными часами, и смерть Суздальцева достаётся Свиристелю.

Или вот ещё: водитель танка, «крестьянский сын» Лёха, не желает ехать по зеленям, щадит хлеб — и подрывается-калечится уже на следующей странице. Ещё бы, со своим уставом да в чужую преисподнюю (с русскими мавками и домовятами — к чужим джиннам).

И над всем этим безумным хаосом сакральных недоразумений-закономерностей царит Стеклодув — слепой, бессмысленный, безответный, беспощадный Бог Случайностей («Не было просчётов и пагубных ошибок. Всему виной Стеклодув… Стеклодув был не благ, не человеколюбив, он был испытатель, исследователь»).

Роман Проханова — в высшей мере религиозный текст. Но его огненная, яростная, истовая религиозность — языческая.

Этот роман выстроен в парадигме «мистического путешествия» — чужое пространство, дорога с приключениями как долгий путь к инициации и к следующему за ней обретению эзотерического знания…

…Неплохой парень согдийский или бактрийский воин бредёт от одного испытания к другому, по пути мужает, наконец выжигает свою душу и становится просветлённым…

Если бы такого героя да в более высокую реальность — вот была бы трагедия. Типа бактриец попадает в «светлое будущее» и, подобно волчонку, тычется во все углы рая, кровянит мордочку, покрывается ранами. А мы смотрим на наш мир его глазами.

(Суздальцев в Афгане не вполне то: Суздальцев и Афган равны друг другу.)

Когда я был подростком, на меня сильнейшее впечатление оказал фантастический роман Сергея Павлова «Лунная радуга» (особенно его вторая часть, там, где космолёт бесконечно карабкается в таинственном инопланетном тумане).

Стеклодув — та же «Лунная радуга». Это кувырканья слепцов в марсианском (афганском) тумане. Это волшебная сказка и фантастика.

После фантастики надо читать не фантастику. Хотя бы «Мозаику войны» Олега Ермакова, в которой говорится о том же самом, но не пышноречиво и зачарованно, а сухо, трезво и зряче.

Герой и сундук

Вот как бессмысленно зарекаться…

После того как я ознакомился со знаменской рецензией Светланы Шишкиной-Шипуновой на роман Дины Рубиной «Белая голубка Кордовы», я публично объявил, что не буду читать это произведение.

А «Белая голубка…» возьми да и впорхни мне в руки.

Пришлось отменять зарок.

Что сказать о «Белой голубке…»?

Это яркий образец «мидл-литературы», золотой середины в литературе.

В нынешней культуре «интересность» и «культурность» разбежались по разным углам: то, что «интересно», не культурно, а то, что «культурно», — не интересно.

Но есть писатели, которые хотят одновременно быть и «интересными» (читаемыми, коммерчески успешными), и «культурными» (в меру сложными и интеллектуальными, стилистически продвинутыми).

Сидеть на двух стульях трудно. Но можно, если постараться.

У Дины Рубиной это получается…

«На чистом небосводе застряло заблудившееся крахмальное облако, которое к обеду медленно распустилось, как кувшинка на воде, томительно колыхаясь в небесных струях» .

Слог — профессиональный. Не хуже (и не лучше), чем у Проханова.

Впрочем, кто из уважающих себя современных прозаиков не научился «красиво выписывать рассветы и закаты»?

(Проханов, кстати, в том же литсегменте, что и Рубина, — в «мидл-классе», но, скорее всего, попал туда без особого стремления попасть, в отличие от Рубиной.)

Хороший слог — это по части «культурности». А что нужно, чтобы сделать текст «интересным»?

Рецептура проста. Во-первых, для этого необходим Герой.

Мужчина. Среднего возраста. Чтобы был и в расцвете сил, и «с биографией» (притом не только с родовой, но и с личной).

Не конфетный красавчик, но и не урод. Женолюб, однако ни в коей мере не пошлый бабник (скорее благородный Дон Гуан). Неженатый. Вообще одиночка по жизни. Вольный волчара.

Желательно отправить нашего Героя за границу: в России сложно быть свободным индивидуалистом и при этом не неудачником.

Пойдём далее. Герой должен быть слегка авантюристом и заниматься таким ремеслом, которое не в ладах с законом, но культурным ремеслом.

Что ещё? Герой богат (не афишируя сие). Он вращается в изысканных (научных и артистических) кругах (слегка презирая их). Почти супермен (но не супермен).

На своём пути Герой всенепременно обязан встретить Любовь и Кровь. Поскольку мы имеем дело с «культурным текстом», Любви должно быть больше, чем Крови (но и совсем без Крови не обойтись).

С Любовью полегче (красивых женщин вокруг много). А Кровь возможно добыть при помощи второго ингредиента — Мифа.

Герой встречается с Мифом. Он пытается противоборствовать Мифу и в финале красиво гибнет по воле Мифа…

…Итак, знакомьтесь: Захар Кордовин. Внук старшего майора НКВД Захара Литвака-Кордовина (а также его двойник). Был художником. Ныне — виртуозный подделыватель картин (и одновременно респектабельный арт-эксперт, подтверждающий «подлинность» собственных обманок).

Берёт полотно малоизвестного художника, слегка дорисовывает его и выдаёт за подлинник известнейшего соседа по эпохе, школе или направлению — из безвестных авторов делает Фальков, Матиссов и Рубенсов.

Захар, заскочив в уборную испанской харчевни, обнаруживает старинную картину, подписанную именем Саккариаса Кордоверы, и эта картина напоминает Эль Греко. На картине — монах, но изначально там был мужчина с кинжалом (возможно, пират).

Захар начинает наводить справки и выясняет, что в древнем еврейско-испанском роду Кордовера были художники и пираты. Стало быть, Захар имеет дело с работой своего далёкого предка (и очередного двойника).

Но слишком уж велик соблазн сварганить «нового Эль Греко» и продать его Ватикану. Захар поступает именно так, совершая этим страшный грех против собственного рода: ведь именно католические инквизиторы некогда погубили братьев-близнецов Кордовера (и изгнали евреев из Испании).

За грех надлежит расплатиться жизнью. Захара и впрямь хотят убить — бандиты (очень давно, ещё в советское время, он был втянут в криминальную историю, последствия которой выявляются через много десятилетий).

В Кордове Захар встречает молодую танцовщицу фламенко Мануэлу, удивительно похожую на его мать. Мануэла — из рода Кордовесов, и в её доме — кубок, двойник того родового кубка Кордовиных, который некогда был бездумно снесён на рынок малолетним Захаром (это кубки близнецов Кордовера, отлитые из священной иерусалимской чаши).

После того Захару остаётся только погибнуть, предварительно успев отдать распоряжения относительно всех своих «художественных работ» и возлюбленных…

Как хотите, а меня душный испанский сундук с кубками, полотнами и прочими артефактами немного приужахивает.

Миф, сам по себе вещь довольно опасная, он оптимален для продаж, это понятно; но ведь торговать Мифом — всё равно что торговать тротилом.

И двадцать первый век, по моему мнению, должен отличаться от пятнадцатого века; потому меня не умиляют экзальтированные восклицания вроде «Сейчас всё так, как было в пятнадцатом веке, нет разницы». Если действительно «нет разницы», это плохо.

И столь жёсткая фиксированность на родовом опыте удручает, заставляя вспомнить тютчевское «в крови до пят мы бьёмся с мертвецами, воскресшими для новых похорон».

Плюс к тому кое-какие незапланированные вопросы возникают. Например: хорошо ли пиратствовать? Чем именно занимался старший майор НКВД Литвак-Кордовин? И потому ли Захара убили, что он согрешил против своего рода? Может быть, совсем не потому? А оттого что мошенничество — опасное занятие?

В общем, Дина Рубина продемонстрировала «Борьбу Героя с Сундуком». За Героя ей огромный респект. За учёность и лёгкий язык, за милые картинки винницкого детства Героя, за облачные итальянские ландшафты и остроумие — тоже респект.

А вот за Сундук — не респект.

Кирилл Анкудинов, Майкоп