Уязвленная нежность

В октябре прошлого года трагически погиб классик современной украинской литературы, лауреат главной поэтической премии Украины — премии им. Т.Г.Шевченко — Игорь Рымарук. Поэт изысканной музыкальности и изощренного смыслового слуха, он был предтечей нынешнего расцвета братской литературы. Лидер поколения “восьмидесятников” (именно он составил обширную антологию этого поколения, вышедшую в 1990 году в Эдмонтоне), Рымарук определял интеллектуальные горизонты украинской культуры. Странно сознавать, что поэт такого предназначения был вместе с тем воплощением природного одиночества. Его первый сборник “Высокая вода” (1984) самим названием предугадал фигуру одинокого пловца, отставшего от своего земельного надела. В поздних книгах поэта “Дева Обида” (2000, 2002), “Бермудский треугольник” (2007), “Слеза Богородицы” (2007) этот выбор стал историей, портретом человека в национальном пейзаже. Рымарук сошелся с реальностью в образе интеллигента, Дон Кихота мысли, настойчиво искоренявшего в себе внутреннего скупца и законника. Уязвимость, а затем и уязвленность его лирического сознания сродни душевной предвзятости И.Анненского — и, как видно теперь, столь же велика посмертная ценность его “учительства”. Думается, он всегда был бы предтечей — служителем Абсолютного Слова, которому еще не найдено места в искаженном мире.

“Дружба народов” печатала произведения Игоря Рымарука при жизни автора (2005, № 3). Новая подборка его стихотворений в переводах современных русских поэтов — дань памяти и уважения к его совестливому слову. Выражаем нашу благодарность вдове поэта Ларисе Андриевской за действенную помощь в подготовке публикации.

                             Светлана Бунина, доктор филологических наук

На кругу снегопада…

Игорь Рымарук для украинской литературы последних 25 лет был фигурой исключительно важной и знаковой. Если удастся найти выражение, противоположное “серому кардиналу”, его можно будет отнести к Игорю. Противоположное — поскольку, при всей влиятельности и соотнесенности с ключевыми моментами литературного процесса, в действиях его трудно было заподозрить некие закулисные стратегии или намеки на функционерскую манипуляцию. Он работал редактором в издательствах и редакциях, правил стихи, писал предисловия к книгам молодых поэтов, составлял антологии, выступая, по определению своего коллеги Владимира Цибулько, “ценностным перекрестьем, коммуникативным средоточием “восьмидесятников””, — поколения, которое во многом стало определяющим для формирования нынешней украинской литературы. Восьмидесятники в украинском варианте смогли более-менее безболезненно и целостно объединить школу классической украинской поэзии (речь не столько об опыте их предшественников-“шестидесятников”, сколько о не выявленных до конца, но при этом исключительно плодотворных и мощных модернистских и авангардных поэтических практиках начала прошлого столетия) с опытом мировой модерной версификации и потенциальным фронтом уже новой литературы, которая закономерно должна была выделиться после 1991 года. Игорь был непосредственно связан с тем странным и во многом противоречивым проектом, каким является современная украинская литература, более того — именно существование в этом проекте таких безусловных авторитетов, как Игорь Рымарук, Василь Герасимьюк или Олег Лышега, определило те или иные тенденции и векторы. Такая вот сознательная позиция, предполагавшая, с одной стороны, демонстративное дистанцирование и отъединение, а с другой — за счет собственно поэтического авторитета — постоянное присутствие в силовом поле поэзии, более того, постоянное формирование и “ведение” этого силового поля.

Хотя удерживать внимание на такого рода внешних факторах вряд ли необходимо. Поэзия Игоря, переведенная на русский, самодостаточна и без всяких подтекстов получает новое, в чем-то неожиданное звучание. Поэтому, не говоря в целом про ситуацию с рецепцией украинской культуры в российском литературном пространстве, хочется лишь заметить, что, знакомясь с современной украинской поэзией через стихи Игоря Рымарука, русский читатель имеет возможность увидеть это волнующее мерцание модернистских знаков и находок в контексте совсем новой поэтики, основанной на соединении отчасти архаичных и старосветских эстетических установок с сегодняшним поэтическим опытом. То, что всегда определяло и характеризовало его поэзию, — взвешенность и точность письма, тематическая и образная последовательность, которая перетекает из книги в книгу, “матовый” и глубокий, сразу узнаваемый стиль, — выделяет эти стихи, определяет их вневременность, их принадлежность к территории классической литературы. Территории умерших поэтов и настоящей поэзии.

Сергей Жадан

  
Игорь Рымарук (1958 — 2008)

Дева Обида
 
 
               * * *
                                                               Тарасу Федюку
 
Как будто было так от века:
к ограде тянется трава,
стучит о гробовое веко
земля — и падают слова.
 
Скрежещут заступы — покуда
не сходит тень, — а по ночам
сны выцыганивают чудо,
что плакальщицы возле ям.
 
Ветра с околицы певучей
скребут кустом, звенят ключом,
но незадачливый попутчик
ворота подопрет плечом.
 
Блуждает искорка в цыгарке —
хоть что-нибудь прочти с листа…
Засохшим пряником на чарке
лежат на водах небеса.
                     
Перевод Светланы Буниной
 
 
               Глоссолалии
 
истинно говорю вам
трава     истинно говорю
вам     вода     истинные
говорю вам слова     покуда
горит звезда
 
первые грубый помол     следом бездонный плач
третьи обсядут небесный стол     когда
протрубит трубач     истинно говорю вам
огонь     истинно говорю вам земля
истинно     не в лоне     через ладонь
пробитую приходя
 
младенец     не по календарю
окунется в заветное
словозвезда
истинноговорю
 
первые дорожная грязь     следом пыльца с крыла
третьи пойдут в небесную рать     сядут
вокруг стола     голос там
голубой     трубы полней дождя истинно
не в лоне     через ладонь
пробитую приходя
 
Перевод Светланы Буниной
 
 
               Фрагмент
 
…Славлю я остров плодоносящего тела,
в светлом заливе тени пугливые рыб,
снова и снова ищу в этом гибком свеченье
грань твоих волн, чтобы рушить ее, как закон,
будет благим и нетленным навек изреченье:
Терпкое млеко и мед под твоим языком!..
Прах разметало, невечных одежд позолота,
тихие ризы рассыпаны, белая почва родит
Лотос, цветущий распахнутый лотос.
Море роняет на берег и манит назад Афродит.
Губы катают песчинку, что горечь омыла,
Плавься, ликуя и радужно, в звонкую медь,
Камень от ласк оживает, дыхание взмыло
Вверх на макушку Хеопса — распасться и умереть.
Нет, не из камня творю я — из глины кровавой
Только не то, что задумал. Пускай, все равно.
Струсит волна, но вернется настырною лавой,
Чтоб отчуждались и чувства, и зыбкое дно.
Смуглость ракушки, зернышко, жемчуг в комочке
Зреют в тебе, вижу сквозь мутную взвесь:
Скалы, как груди, — порвались заливы сорочки,
Груди, как скалы, — каменья, соленая смесь…
                     
Перевод Сергея Слепухина
 
 
               Дождь
                                                               Ирине
вот из провала Бог
на золотых ветрах
нас будто выдох-вдох
душу о двух телах
золотом обовьет
кров просмолит как челн
и золотым мечом
страх навсегда убьет
 
может и вовсе нет золота в том плюще —
чувствую трепет в нем будущего креста —
спит Украина — чу — в черном дождя плаще
а золотой поток ищет твои уста
 
Перевод Санджара Янышева
 
 
               Ксерокопия
                                                               Ирине
а будем мы жить
на тихом-претихом б е реге
в детской ни разу не пуганной
ереси     словно бы в Ф о росе
в эросе     недремлющий страж
бесконечный наш август
профиль смуглого тела     тебя самое
размножит на теплом песке     как
на ксероксе     тайнопись
сладкую клинопись колена
и локти     и узелки
гулкие полные вещими знаками
ульи     покуда в медовой мгле
я бесправное смертное наше прошлое
как Трою     выкапываю
читает при месяце ангел     песчаную
твою ксерокопию
 
Перевод Санджара Янышева
 
 
               Двадцатилетний
 
Еще лишь “как”.
“О чем” “куда” не ищет.
Как ночь — вода: полна и молода.
Что в поле, что в кармане — ветер свищет.
А в небе — нет, в зрачке! — горит звезда.
 
Еще все откровенья и заветы
открыты и завещаны — тебе.
И пляж безлюден, мановеньем века
ли, слухом — претворимый
в колыбель.
 
А немоту, что подступает к слову,
смахнуть легко, но трепет от него…
Он ст о ит дня — бессмертного, цветного.
И девушка — ничья.
И друг — живой.
 
Еще пряма стезя, свежо преданье…
Поэтому куда бы и о чем —
сквозь каменные небеса и далее —
не важно, чем:
зерном или лучом.
 
Перевод Санджара Янышева
 
               * * *
Я тебя сотворил, потому что безликий
свет сочился сквозь гнезда — неспешный, тугой.
“Ты вольна”, — я решил. Но у самой у калитки
укололась ты длинною ливня иглой,
 
отшатнулась, — а он огневыми корнями
разрастался. С горящею веткой в руках
ливень шел под окном. Занавески линяли
и трещал водосток, будто тесный рукав.
 
Разбегались дорожки! И — яблони в ливень —
заклинанья не стоят твои ни гроша:
ты — едва родилась, ты — звереныш пугливый,
ты — не тело, а только в сорочке душа.
 
И в сиротстве моем ты — на цыпочках свечка,
я прошу тебя: только не гасни к концу.
Обезумевшей плети тебе ли перечить,
что наотмашь сечет этот сад по лицу?!
 
Пусть умолкнет, а после — из вольного света
возвращайся и в яблонях тихо гори —
сквозь кору, через гнезда — в сорочку одета,
словно в слово само… И меня сотвори.
 
Перевод Германа Власова
 
 
               * * *
ясное слово земли тяжелее
светят в нем лица хвоя в нем тлеет
в черном пожаре черного платья
Ольга-Мария Ольга-Мария
мы продолжаем быть молодыми
это твоими руками худыми
вызволил темный крик из коры я
выжег корону твоею слезою
Ольга-Мария в темные кущи
врезался холод палеозоя
как тяжелы его крылья растущие
что же я вижу в сизых осинах
только сорочку белую с синим
хвои весенней стрехи сырые
Ольга-Мария Ольга-Мария
 
Перевод Светланы Буниной
 
 
               * * *
Истрепался в дороге подол:
что не тело, то свечка.
Вот, убогий, и ты подошел
к своему Берестечку1.
 
В огороде — одни сорняки,
по-над городом свары.               
Разбежались твои же полки,
а казалось: татары.
 
На могилах полощется марь,
убывает заречье…
Может, весь тонкорунный словарь —
только шкура овечья?
 
Или есть еще меч на гербе,
а в котомке уздечка,
и всего не хватало тебе
для души — Берестечка?
 
Перевод Светланы Буниной
 
 
               Дева Обида
 
Встали над пропастью — кто за чертой? —
       строгие с виду.
Лица обоих — твой поздний чертог,
       Дева Обида.
 
Кто-то сорвется — раз нет для двоих
       места на свете.
Чья-то душа угодит напрямик
       в рваные сети.
 
Тысячи плеч оплела чернотой
       злая хламида…
Как ты звала их из повести той,
       Дева Обида!
 
Переступали черты и кресты,
       реки и скалы.
Люто сгибая чужие хребты,
       рая искали?
 
Вещего слова? Погибели? Вдруг
       быта для быдла?
Делает круг, ускользая из рук,
       Дева Обида.
 
Может, душа, прогорая дотла,
       видит впервые…
Что же ты имя Обиды взяла,
       Дева Мария?
 
Перевод Светланы Буниной
 
 
               * * *
Это не фантазия,
ты все-таки нашел в лесу ту подкову,
Отскребая с нее засохшую тину,
знал, какой масти был конь,
видел вечернего всадника,
слышал, как потрескивают годы.
Ты, наверно, выдумал бы
и кузнеца, что подковал того коня.
Опознал по причудливой прибаутке.
Может, выбрал бы ему имя,
а также узор на сорочку,
позвал из леса женщину,
что вышила тот узор.
Как волосы ее благоухали,
как шмыгали из-под ног ящерки,
когда бежала до кузни, в долину!
И даром, что в тот же день
потерял подкову —
зато точно знаешь то место на косяке,
где должен был прибить ее —
на счастье.
Перевод Сергея Слепухина
 
 
               Грешник
                                             Евгению Пашковскому
 
Господь меня простит: я жил и был не прав;
зато уж и любил без края и без права.
Я не бежал ножей, но и своих в рукав
заточек и стихов не прятал. Как Варавва,
 
пощады не просил; и чаша — она вот.
За черный чет простит. За белый нечет.
За неуемных птиц, долбящих этот свод.
За плод, что сам — как голова Предтечи —
 
на блюдо мне падет… Вот и скажу: Господь,
скорей, простит меня… А не простит — не надо:
как веретье, сметет слова-огрызки — плоть
того, что не вернет из каменного сада.
 
Перевод Санджара Янышева
                                                 
                                             Составитель Светлана Бунина
 
 
1 Битва при Берестечке (1651) — одна из трагических страниц в истории Украины. Войско Богдана Хмельницкого потерпело тяжелое поражение от польской армии после предательства союзника, крымского хана Ислам-Гирея. Год спустя Хмельницкий отыграл эту неудачу, разгромив войско Речи Посполитой в Битве под Батогом. Примеч. составителя.