Чтобы понятнее — это проект людей рижской группы «Орбита». И это вполне нормальная антология латышской поэзии, а то, что стихи написаны латышами сразу на русском, лишь определяет принцип ее составления. А так — хорошие поэты, интересные стихи. Но, конечно, так это выглядит, когда все давно знакомо. Мне там нравятся многие тексты (что уж авторы — их я и в оригинале читал), но не является ли мое отношение локальным, отвечающим подсознательной склонности к данному типу фэншуя? 

С. Львовский предложил мне написать рецензию, именно учитывая мою, чрезмерную для российской поляны, вовлеченность в предмет. Разумеется, он полагает, что книга заслуживает отношения к ней. Все так, но у меня (как рижанина) сама по себе она особого отношения вызвать не могла: антология, все равно же смотришь по авторам. Но это потому, что Рига никогда не была моноязычным городом; я и сам, если что, пишу статьи-колонки на латышском. То, что латыши пишут и на русском, для меня естественно. Есть рядом еще один язык, почему бы и не на нем?

Понятно, что в России отношение к теме другое, она ж моноязычна (регионы как таковые не рассматриваются — ну не рассматриваются же?), к литературе на русском языке относятся как к абсолютной данности. Я и уточнил у Львовского: что — по его мнению — тут было бы интересно, какая сторона дела? Он предположил, что возможно говорить о том, что русский язык мог бы стать чем-то типа английского, имея в виду его распространение (ex-колонии и т.п.), но не сложилось. То, что по-советски называлось языком межнационального общения, убрав идеологические рамки. Это разумно.

Но только что с тех пор изменилось? Русский вполне используется в бывших республиках. Да, распространения как у английского нет, но и у английского нет уж такой поголовной победы, даже в Европе. Но да, с русским чуть иначе. Всем известны (в личном общении) версии кавказского русского, армянского русского. А это же вполне сложившиеся варианты, не хуже одесского. Но если последний считается вполне русским и не воспринимается речью иностранца, то это не относится к русской речи азербайджанца или китайца: у них будет просто плохой русский (если, конечно, они не ассимилировались до состояния, скажем, Каспарова). Вот в чем нюанс языковой колонизации: требуется не только распространение языка, но чтобы его заграничные изводы воспринимались как суверенные версии, а не как искажение. Так что по этому пути не продвинешься. 

Антология тогда оказывается этаким кунштюком, отношение к которому действительно интересно установить — по российскую сторону границы. Исторический подход тоже не работает. Да, любопытно, как знание русского постепенно развивалось, соответствуя процессам в самом русском, но это уж чересчур факультативно. Не рассказывать же тут про великого (по другому поводу) пастора Глюка (XVII век, «И везде, куда возрю, вижу, что я умножен») или младолатышей в Петербурге с их «Петербургской газетой». Тем более что в антологии не такой уж русский, чтобы медитировать на его прикольности. С орфографией все в порядке, а другая структура речи и в самом деле просвечивает, плюс еще и другие нюансы.

Конечно, там не язык per se, а литература. Вдобавок это поэзия, предполагающая преимущественное внимание к языку. То есть вроде бы происходит возвращение к языку, но это уже поэзия, где уже не вполне ясно: это автор сбился из-за ошибки или произвел искажения осознанно? Вот у Монты Кромы:

        И город весь день шел и все это видел и
                                        своими глазами это 
                                        фотографировал и
                                        вписал нас в свои
                                        пленки мышления.

Эти «пленки мышления» могут показаться сбоем относительно ее прочей, вполне свободной русской речи (в ее случае можно добавить: рижской русской речи — отчасти зависимой от латышской, но — также уточняя: городской, рижской латышской речи, даже богемной). Конечно, это не сбой, но несколько большее непопадание в шаблон словоупотребления, чем непопадание, которое воспринимается как обычный ход. То есть не штампы, а именно шаблоны, которые исподволь воздействуют на того, кто пишет на единственном языке. Они даже статистической природы, эти шаблоны: в речи есть такие элементы, которые настолько налипли на мозг (ну вот да — «пленки мышления»), что и не ощущаются. Но когда у тебя два-три-четыре языка, то и к родному относишься свободнее, отчужденнее от него. Про это позже, а тут уместны примеры.

Конечно, в антологии можно найти что-нибудь и для прикола, типа «Чем меньше чернил, тем больше дум. Тогда по струнам брум-брум-брум», 1907, Янис Порукс. Но ведь не вполне же понятны основания для этого текста, не говоря уже о том, что Порукс не был образцом нордической психики. А в некоторых случая из антологии присутствует и подтрунивание над российским (далее — советским) языком, тоже повод поискажаться. Или такое:

        В садике пусто, 
        Нет цветки,
        И пустые грядки,
        Везде видно, 
        осень пришла.

Казалось бы, с какой радости Эрику Адамсонсу понадобилось создавать данный опус. Но если посмотреть на дату, то окажется, что это стихотворение главный эстет довоенной латышской поэзии написал в семь лет. 

Вот не просто стихи на русском, а полемика на эту тему. Виктор Эглитис — В.В. Розанову: 

        Розанов милый, я недавно
        Твою статейку прочитал,
        Где уничтожив презабавно
        С десяток наций, ты издал
        Указ нам сочинять по-русски.
        И вот, твой гений оценя,
        Ретировавшись по-французски,
        Я сочинять начну с тебя.

Еще более абсурдно предполагать проблемы с русским у Чака: 

        Что сказать? ... Любовь моя была
        Как мальчишка уличный — бедна, 
        Незаметная, как на полу игла.

А это у него, похоже, и вовсе московское стихотворение. Там в начале многочисленные «скачущие с портфелями» плюс «вертящиеся в движении вокзалы», концовка:

        Но заразительна же эта глупость как зевота
        неудержима как штыком ощетинившаяся рота — 
        эх скоро стану я таким же потным
        с утра до вечера трудящимся животным.

Ну и революционный поэт Лайцен, чтобы и про латышских стрелков не забывать:

        Товарищи, война еще не кончена —
                                        призыв зовет из дома.
        Да будет накален смелей наш пылкий ум
                                        к всемирному разгрому!

Анатоль Имерманис вообще писал на своих русских стихах «перевод». Вроде еще и гонорары за переводы получал, справедливо. Вот, с некоторой загадочностью:

        Москва — это верность до гроба
        движению и брожению.
        Чем пахнет Москва?
        Микробами — 
        дрожжевыми шагами Ленина.

Анатоль да, был коммунистом, но — до войны, в Латвии. Так что насчет Ленина и дрожжей — это, пожалуй, не так чтобы оттепель. Ну а потом и вовсе: зайдет, бывало, в редакцию — обычно в сопровождении двух-трех милых барышень — развалится в кресле — ему под восемьдесят уже было — закурит сигару и давай рассказывать про разные приключения, и стихи читает. Сигары ему чуть ли не половина Союза писателей из Европы привозила, я и сам в этом однажды участвовал. Вообще он галантную тематику предпочитал: 

        Ты как дом, где кипит карнавал — 
        с масками ночи и дня.
        Но уж слишком я часто встречал
        мальчиков, вхожих в тебя.

Ну и Монта Крома (это уже мое подростковое пристрастие):

        Какой сегодня вечером в Риге туман! Разве
                                        ты тоже смотришь 
                                        в окно? Мое окно
                                        открыто, говорит
                                        трубка теле- 
                                        фона,
        Мое окно открыто, и с пятого этажа
                                        блестит много
                                        мокрых крыш
                                         и крыши ярче, 
                                        чем вечерние огни
        И, знаешь, блестят тоже те крыши одно-
                                        и двухэтажного 
                                        домов, которых три
                                        года назад снесли.
        Да, эти крыши опять мокрые.

Теперь про отчужденность от языка при многоязычии. Поэты — если они, конечно, работают как поэты, а не производят ритмическую беллетристику, обычно доходят до границы возможностей речи и пытаются ее перескочить. Ну там футуристы, словотворчество и Хлебников. Иногда это дает языку новые возможности. Но я же не поэт и не вполне понимаю, как это решается сейчас. Надо полагать, варианты есть. 

В случае билингвизма все несколько иначе. Когда в окрестностях хотя бы два языка, то никакая мысль (образы, месседжи и проч.) с языком уже не связана жестко. Все, что пишется, уже есть за ним. Новость не велика, но в рамках единственного языка она воспринимается либо в романтических вариантах, либо отвергая саму возможность дословесного существования текста. Между тем это бытовой факт, не требующий доказательств даже в двуязычном городе.

Последствия понятны. Если центр месседжа уходит чуть в сторону от языка, то в банальном варианте это порождает большее количество аморфных медитаций — так эта машинка работает. В принципе это должно склонять к верлибру — куда ж рифмовать при доминировании закадровых ощущений. Но когда человек пишет на не своем языке, зная его не свободно, то рифмовка может использоваться как вспомогательное средство, делая тексту какие-то рамки. Так что в среднем это закадровое ощущение склонно искать себе именно устоявшиеся шаблоны другого языка, подкрепляя их общечеловеческими шаблонами. Это, конечно, как-то не очень. Даже как-то неловко тут за Бендрупе, например: 

        Прозрачна даль, бездонна тишина.
        Все знают все. Все обо всем молчат
        Из глубины морской твои глаза
        Глаза твои зеленые глядят.

А в лучшем варианте шаблоны языка стушевываются, так что стихо-беллетристика выталкивается в отдельный, игрушечный жанр. Тут ровно по поговорке «клин клином вышибают», если ее продолжить до конца «но дырочка остается» — та, куда клинья совали. При многоязычии языки как-то взаимно немного убирают друг друга, и того не осознавая, но — именно ради этой дырочки. 

Про этот вариант можно еще много чего написать. Скажем, в любой авторской, даже поэтической системе (ограниченной единственным, родным языком) полно коротких loop´ов словоупотребления, не регулируемых правилами языка. Они используются, даже не обращая внимания на их наличие. Они привычно-затерты и воспринимаются (бессознательно) в качестве микрокеннингов, меток стабильных состояний, невесть как ставших конвенциональными. Рассуждать об этом — дело долгое (конечно, «дело долгое» тоже луп и микрокеннинг), главное — отсутствие таких элементов приводит к тому, что речь ощущается — тоже неосознанно — непривычной. Какой-то не такой. 

Так что с практической точки зрения этот том полезен и потому, что там этих залипаний нет, точнее — там много мест, где их нет. Что окажет пишущим психотерапевтическую услугу: почистит им, что ли, кэши. 

А так что, вполне удачная антология. Там внутри даже возникают некоторые переплетения, значит — это не просто собранные отдельные артефакты, но реальный слой культуры со взаимодействующими — даже в другом языке — участниками. 

Что до переплетений, то вот Марис Салейс: 

        переход от состояния пыли
        к состоянию ночи...
        а тут мы уже были
        между прочим.

Разумеется, были, потому вот Янис Рокпелнис:

        Та черная доска
        Ночного небосвода
        Касанием мелка
        Преобразилась сходу.

А откуда у Рокпелниса мелок? От Монты Кромы:

        Как хорошо в ночной черноте вытащить
                                        из кармана мел! Без
                                        мела вообще
                                        и жить нельзя. Надо
                                        оставить друг другу 
                                        координаты. И просто 
                                        так. Чёркнуть.
                                        Линию. Где-нибудь.  


Ну и кто-то еще помнит, что это тут латыши пишут на чужом языке? 


Латышская/русская поэзия. Стихи латышских поэтов, написанные на русском языке. Составление, вступительная статья, комментарии — Александр Заполь. Рига. Neputns, 2011. ​

Андрей Левкин