Книжка Саши Соколова «Триптих» вышла в июне, полгода назад. Просто рецензию писать сейчас поздно, но можно отметить любопытный факт: ее почти не заметили — или предпочли не заметить. Я не говорю это возмущенно, будто тут следствие злого умысла или некультурности читателей и критиков. Речь о другом: для такой реакции (точнее, ее отсутствия) должны быть объективные причины, и хочется попробовать их поискать — как в контексте, так и в свойствах самой книги.

Очевидно, что Соколов — фигура уникального масштаба. Из живых русских прозаиков, сопоставимых с ним по влиятельности, он единственный не впал в самопародию, в риторику, в спекуляцию собственной репутацией (в той или иной форме все это произошло с Лимоновым, Мамлеевым, Сорокиным). Вместо этого Саша Соколов молчит, и молчание это ощущается многими читателями как важнейший факт русской культуры. (Про «русского Сэлинджера» пишут даже в «Википедии».)

Есть канон: три романа, десяток эссе и публичных выступлений 80—90-х, собранных в книжке «Тревожная куколка». И есть писатель, который периодически дает интервью и будто бы пишет какие-то тексты, но не показывает их. Почему не показывает — отдельный вопрос. В более восторженную пору я думал, что так замолчать, скрыться из языка — единственный достойный выход для человека, написавшего по-настоящему великий роман — как мне тогда казалось, итоговый для всей русской литературы (речь про «Между собакой и волком»). И для меня некоторой травмой был ряд интервью (вот, например), в которых Соколов высокомерно говорил, что не публикует новые тексты, потому что не видит заслуживающего их читателя и считает ниже своего достоинства печататься маленькими тиражами.

Как бы то ни было, впервые за десятилетия (а вообще-то в России просто впервые) выходит книжка с новыми, недавними текстами Соколова¹. По идее, тут должна быть сенсация. Но нет даже взволнованности. Все отметили любопытный факт. За прошедшие полгода появилось три-четыре рецензии — от немного разочарованных додоброжелательно-растерянных, чуть больше коротких отзывов. Такое же неуверенное колыхание можно увидеть в немногочисленных отзывах читателей в блогах. 

Объяснить эту индифферентность тем, что Соколов перестал быть обязательной фигурой для русского литературного сознания, явно не получается. Его имя почти всегда возникает при необходимости как-то описать, легитимизировать современную прозу, настроенную на языковую игру. «Школу для дураков» все так же часто цитируют и называют среди любимых романов. Даже интервью Соколова, опубликованное недавно на Openspace.ru, вызвало воодушевление, нечасто вызываемое разговором с писателем.

То есть дело все-таки в «Триптихе».

Входящие в книжку тексты, «Рассуждение», «Газибо» и «Филорнит», вызывают неизменное жанровое замешательство. Почти все рецензенты пишут, что это не совсем проза и не совсем поэзия. Сам Соколов с 90-х стал использовать в своих эссе слово «проэзия», и тексты «Триптиха» кажутся программным осуществлением этого термина². Эта программность — важное свойство трех «проэм». Когда начинаешь читать «Триптих», на «негативном примере» понимаешь, как сделаны вещи Саши Соколова. В его несколько нарочитой работе выявляется сама механика чуда.

Один из любимых соколовских приемов — реализующаяся условность. Он задает координаты некоего предположения, чтобы затем из них выросло событие, неизменно мерцающее между разговором «что, если» и наглядным развертыванием. Так построены почти все тексты «Тревожной куколки». Ход этот присутствует и в романах, но там он менее ощутим, теряется среди других открытий. Родство текстов «Триптиха» с соколовскими эссе поэтому гораздо заметнее, чем с его большой прозой. 

В качестве забавной аналогии: Александр Маркин рассказывает в «Дневнике», как Славой Жижек распугал поначалу восторженную веймарскую аудиторию, начиная каждое предложение своей лекции со слов let’s imagine  или what if…  Кажется, с «Триптихом» похожая история.

В этой книге происходит на первый взгляд то же, что всегда у Соколова: задаются условия некоторого события. Однако в «Триптихе» текст отказывается этим условиям соответствовать.

Показательнее всего в этом смысле открывающее книгу «Рассуждение». Текст этот — подготовка собственно некоего рассуждения, разговор о том, как должен строиться разговор, обговаривание его условий и заверения в ответственности. В конце на прямой вопрос «Когда и как вы надеетесь изложить нам главное рассуждение?» следует ответ (придется привести фрагмент полностью): «Мы надеемся изложить его не спеша, но в разумные сроки, точнее, как только, так сразу, едва в нем затеплится необходимость, не позже, не дожидаясь потом, потому что потом, как подмечено прежде, всечасно случаются отлагательства, заедают текучка, быт, место имеет сиюминутность, короче, все как-то некогда, а когда рассуждение наконец изложено, выясняется, что теперь оно ни к чему, ибо в моде не рассудительность, почитаемая смешными умниками вроде нас основанием всех истин, но истинное безрассудство». То есть событие, которому посвящен текст, не случается или, случаясь, оказывается не важным, теряется между строк. Единственной целью текста становится его холостая подготовка, обозначение координат.

На более сложном уровне нечто похожее происходит и в «Газибо». Тут в заглавной беседке готовится разговор об искусстве и изящном. Однако беседа последовательно переходит к висящим над газибо звездам — искусству счета — бухгалтерскому делу — одному конторскому служащему — посетившей его вдове — ее погибшему на войне мужу — капельмейстеру военного оркестра, на этого мужа похожему и себя с ним путающему. Предполагаемый разговор об искусстве торжественно идет ложными путями, текст вновь нарочито не соответствует заданным условиям. Кончается «Газибо» словами о том, что до следующих звезд «об изящном — ни звука».

Однако не случающийся в «Газибо» разговор в какой-то степени происходит в «Филорните» — последнем и, пожалуй, лучшем тексте «Триптиха». Это совсем эфемерная история про человека, влюбленного в птиц, но работающего в музее смотрителем зала насекомых, и некую даму, пытающуюся его в этом утешить. Драма героя последовательно связывается в тексте именно с категорией изящного: герой подвизается в «музее изящных, но не искусств, а существ». То есть тут снова происходит подмена: разговор об изящном все-таки осуществляется, но речь вместо ожидаемых материй идет о животных, причем о мертвых.

В тексте также есть вставной рассказ о превратившихся в птиц солдатах, «павших смертью изящных». Чувство изящного очевидным образом связывается здесь со смертью. И элегически прощальная интонация «Филорнита» делает продолжение этого разговора уже не очень представимым. Тем более что как такового разговора в третьем тексте нет — обмен репликами между героями происходит без слов.

«Триптих» выглядит не просто тремя текстами, написанными в одном ключе, а сложной системой откладываний. Первый текст задает жанр рассуждения, но не соответствует ему, второй реализует интеллектуальную беседу, но увиливает от заданной в ней темы «изящного», третий наконец раскрывает ее, но раскрывает в молчании и — до какой-то степени — в смерти.

При том что «Триптих» устроен как серия бесед, определяющим качеством этих текстов мне кажется их акоммуникативность. Такая литература предельно недружелюбна по отношению к читателю — не в том смысле, что она требует от него непривычного усилия, отсутствующих навыков чтения (как в случае прозы Николая Байтова или Александра Ильянена). Скорее в том, что она от него отказывается. Писатель, раньше постулировавший ненужность для себя какого-либо взаимодействия с читателем, в этой книге как бы возвращается к нему, но лишь для того, чтобы заверить этот разрыв.

Это отказ — и на уровне самой поэтики: тексты «Триптиха» строятся так, как должны строиться произведения Саши Соколова, но при этом отказываются состояться. Их главной категорией становится исчезновение. Очевидно, что Соколов работал с подобными вещами начиная со «Школы для дураков», но раньше он всегда балансировал между отсутствием и парадоксальным присутствием, здесь этот баланс его больше не интересует.

Я намеренно почти не говорю о качестве книги. В «Триптихе» есть страницы виртуозные, вполне достойные первых соколовских романов, а есть такие, что их невозможно читать без стыда, но, кажется, судьбу книжки определило вовсе не это.

Вообще-то должен расписаться тут в фиаско: когда я начинал эту статью, то думал, что найду внешние, контекстные объяснения тому факту, что «Триптих» был пропущен. Мне это не удалось. Кажется, дело главным образом в том, что это книжка, которая не хочет быть прочитана. В самой ее организации заложена невстреча с читателем. «Триптих» — продолжение не прозы, не поэзии и даже не эссеистики Саши Соколова, а его молчания. Это, к сожалению, не делает книгу шедевром, но явление она, наверное, уникальное.​ 


___________________
¹ Эти тексты публиковались понемногу в журнале «Зеркало», но круг тех, кто следит за ним или даже за обновлениями «Журнального зала», явно несопоставим с количеством почитателей С.С.
²Отдельный любопытный сюжет: установка на «проэзию» сближает Соколова с вроде бы чуждой ему конкретистско-концептуалистской линией. Нумерованная организация текстов «Триптиха» и их метахарактер (разговора о разговоре) сразу заставляет вспомнить о карточках Льва Рубинштейна, а некоторые фрагменты интонацией отчетливо напоминают Всеволода Некрасова («так что вот так вот, таким приблизительно / образом, раз уж такое дело, / позвольте только заметить, что связано / столь взаимно и мастерски, что перехватывает / дыхание, не хватает воздуха, света, тепла / пусть чаще всего и вчуже / что ж, вам виднее, / и это пусть тоже, / пусть»).

Игорь Гулин 

Фото:  chaskor.ru