Остаётся, вечно мажорная борьба за счастье, робко, но упорно скатывающаяся в поэзию обстоятельств, поглощающую смысл, умело скрывающий трагедию и видение апокалипсиса. А ведь за счастье можно сражаться и «за миг до расстрела». Не в том ли предназначение поэтического творчества общечеловеческого, всемирного масштаба?

      Не является ли поэзия также и наукой чисел? 
(Р. Деснос)

Каждый выбирает для себя
Женщину, религию, дорогу. 
Дьяволу служить или пророку –
Каждый выбирает для себя, –

сказал поэт Юрий Левитанский; потом ещё: «…думаю, знаю, что не дело поэзии заниматься политикой и тревожиться о том, кто будет президентом, кто нет. Но как человек, как личность, просто как гражданин этой несчастной страны я всем этим не могу не интересоваться, я тоже вдребезги политизирован».

Стоял старый дом; в столе среди рухляди брошюра с маленькой статьёй умершего инженера, умершего от заброшенности, неустроенности и отчаяния – как всюду, как традиционно, – а в статье этой лежал секрет победы его страдающей родины над врагом человечества. Никто этого не знал… – Так хотел начать Андрей Платонов свой ненаписанный, но важнейший рассказ о победе над злом въяве, снаружи как об исцелении от того, что есть у человека внутри – о победе над нашими же внутренними извержениями, тайным лихом, компенсацией которого бывает явная демонстративная доброта, граничащая с ложью, хотя «зло не приходит извне – оно до времени дремлет в каждом. И значит, история может повториться»¹.

Рассудку, рухнувшему, больно, –
Рассудку, тухнущему в ночь…
И возникают сны невольно,
Которых мне не превозмочь… –
(А. Белый)

Строки эти, уязвимые болезнью «прямизны», «простоты» и скорбной «ледяной связью со страной», по словам Мандельштама, дьявольски соприкасаются (возможно ли такое?) с евангельским «корыстным сохранением душ» людских, неприкаянных, в ущерб благородному действию-порыву и как нельзя лучше резюмируют трагическое состояние современной поэзии – где Поэзия есть отражение творческой мысли в обществе вообще, и в кризисное лихолетье в частности. А что кризис не собирался и не собирается свёртывать манатки – ясно вполне. Не ясно другое – что лихолетие очередное народит в литературе сей раз?.. –

К нам племя новое в страну
С небес ниспослано опять… –

вещал нам бог весть когда «король поэтов голоштанных, любитель шлюх и кабаков» (Ришпен) метр Франсуа Вийон, «плут, сутенёр, бродяга, гений»… – что-то (или кого-то) напоминает? – но мы, собственно говоря, не о низменном; мы, как всегда, о высоком – творчестве: ведь ежели ты основываешь религию, не стоит заботиться о догматике – появятся сто тысяч комментаторов, которые возьмут на себя труд догматику ту разработать, и коли ты взялся творить, то надобно творить – если ты способен на это, не заботься об остальном: «Творить – значит творить бытие, а всякое бытие невыразимо» (Экзюпери), невыразимо как любовь, но всякий вклад в бытие – это вновь и вновь порождение любви, культуры и чистоты, как бы против порядка вещей «чистота» ваша не шла, а всякое изменение порядка – суть смысла творчества, как и смысл существования заключающийся в гимне благородному труду, заглушающему, пригибающему ниц громогласные гимны досугу и пустому безделью, не заботящихся ни о доводах, ни о логике, ни об особых предписаниях. Тут бы завернуть что-либо из околополитической тусовки, но… попробуем обойтись.

Сказали оба: она не умрёт.
И всё этой мерою мерил
И тот, кто верил в небо, и тот,
Который в него не верил. –

Где  оба  – это не то, что Вы подумали; и где роза, которая не умрёт, да простит нас Арагон, – символ неувядающей, вечной Поэзии в пику сюрреализму жизненной прозы, ложными путями уводящей нас вспять от чарующих, всегда предопределённых прекрасной гармонией формул, чисел, слов и звуков лирических пределов, к сожалению, чрезвычайно далёких от хронометрически практичного мира, своими подсчётами, регистрациями и биржевыми анализами всё далее и далее отдаляющегося от литературной, эстетической мысли.

– Да что ты всё вокруг да около! – слышится Ваше оправданное возмущение набившими оскомину сентенциями о перспективных значениях искусства. – Конкретику давай, не до философии!

– Вера в интуицию, поэт-пророк… – шепелявлю я.

– Ах ты, сука… – еле увернулся от залома руки. – Хватай его!

Опа! – приходится рвать когти:

– Великое дерзание поэтического духа не должно уступать ни в чём драматическим откровениям современной российской действительности!.. – перевираю на бегу Сен-Жон Перса, задыхаясь.

– Ты ещё сюда вернёшься, Жон Перс-наа… – вслед, отставая.

– Где вы, великие поэты, «больная совесть своей эпохи», говорящие от лица её? – затихая, сбавляя шаг.

– Иль стухли вы в пылу пожара? – отвечаю-спрашиваю сам себя, пробираясь дворами.

«Что же остаётся, – думаю, – вечно мажорная борьба за счастье, робко, но упорно скатывающаяся в поэзию обстоятельств, поглощающую смысл, умело скрывающий трагедию и видение апокалипсиса? – а ведь за счастье можно сражаться и «за миг до расстрела» (Сергес) – не в том ли предназначение поэтического творчества общечеловеческого, всемирного масштаба?»

– А как же быть нам, простым, не «всемирным» поэтам? – слышится издалека чей-то нарастающий стон, похожий на звук приближающегося поезда. – Ведь единственная цель человека – не счастье ли?

– Тьфу ты, опять они за старое… и их много, жутко много.

Герметики, авангардисты, декаденты и символисты, где вы, не пришёл ли вновь желанный час, мгновение ваше? – «век, нравы изменив, иного стиля просит» (д’ Обинье) – никто и не спорит, что история повторяется, но ведь она повторяется, столетиями, чего-то ради, кому-то для?

И вновь Евтушенко собирает стадионы…

В какой же мир и миг попали мы? – мы, поколение, которому не стукнуло даже полвека отроду:

Мы придумали для потустороннего мира 
условный свист, чтоб не разминуться. 
Я пробую воспроизвести его в надежде,
что все мы умерли, не подозревая об этом. –

Это не Евтушенко, это Монтале, застигший Первую, Вторую Мировые, перекрестившийся своему католическому Богу в знак не наступления Третьей, заставший русский крестовый ход в Афганистан, не дожив до склонённого выхода… Мы, которым нет и полвека, взрывавшие афганских «духов», саркастически нарекшие «духами» своих уже, расейских горцев, так и не побеждённых (наши же!), хлебнувши ада, яда, «положняковую» порцию баланды и смерти – смиренно идём на Евтушенко слушать его войну, думая о своей:

Женщины в душе всегда готовы 
молча перейти из жён во вдовы…

***

Несвобода уродкой была, 
и свобода у нас изуродованная…

***

И, танками весь переломанный,
я чувствовал боль в позвонках…
лишь книга – не Ленина – Лёнина
тепло сохраняла в руках.

***

Никакой им не нужен поэт…

– Как не нужен?! – кричу я с заднего ряда, сопереживая евтушенковско-шинкарёвским²воспоминаниям о «ненужном», «нелепом», «смешном» чехословацком вторжении, так и не взятом кремлёвцами в толк при вторжении следующем – афганском, ознаменовавшем очередное сокрушительное моральное поражение… и так далее, далее, далее. И не важно, что ту войну из череды проигранных мы по молодости пропустили – на наш век хватит, уже хватило, и ещё хватит, как ни прискорбно. «Запах западного города, столь непривычный после Москвы 68-го года, старинные подъезды с солидными табличками, немецкие имена, удлинённая тень Кафки в переулках вокруг Ратуши». – Потом Чечня, Босния, 11 сентября («Это вам за Белград…»), Грузия – Осетия 2008-го, – это параллельное видение Грицмана, мэтра: – «8 августа 2008-го года я заболел, – тот редкий случай, когда сердце тонет, и кожей чувствуешь огонь и дым из-за океана. Через континент».

Среди того дыма 
и того огня 
я и не заметил, 
как убили меня. 
Не шлёпнули в застенке, 
не зарыли во рву – 
вот я и думал, 
будто живу... (Левитанский)

***

Данту мерещится круглый, с орбитами,
Каменно-пламенный ад,
Нашему ж мёртвому, Богом убитому,
Смерть – это край, где никто не грубит ему,
Край, где не он виноват. (Д. Быков)

***

так тихо здесь от взрыва и до взрыва
здесь
на земле гармонии сплошной (И. Ермакова)

– Как не нужен поэт? Тогда был нужен, а сейчас, между взрывами, «в гармонии сплошной» – кто поможет, подскажет – нежели интернет со всем к нему сопутствующим контентом в окружении дурнопахнущих плагинов?

– А почему нет, конечно! – отвечает сосед.

– Но как?! И почему?

– Эти вопросы я где-то слышал, причём поболее тысячи лет назад… Именно они и приводили людей к Богу – что и сделает интернет, не сомневайся, брат.

– Как?

– Этому поспособствует чрезмерная близость зла, извергающегося в Инете наружу въяве – что отталкивает здравомыслящих, и приближает их к Богу. А значит, и поэт – настоящий, стоящий! – будет услышан.

– Ты кто?..

Молчание.

Эта почва с лицом из оспы – 
вмятины выпавших бомб… (И. Кулишова)

***

Ну, прощай, Салимов К.У. 
Снег ложится на башку.

***

Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты.
(Б. Рыжий)

При первом лукавом взгляде на современную Поэзию действительно кажется, что все потоки, флюиды психологических тропизмов тонут в отражении холодной поверхности прагматического бытия, нервно сталкиваясь друг с другом, образуя хаотическую сумятицу, не способную привлечь требовательный, но скорый, скоропалительный, обусловленный, конечно же, неспокойным бытием, взгляд настойчивого, но торопливого слушателя. Но стоит внимательнее вслушаться, на поверхность выбьется голос напряжённого поиска, и зазвучат уже не диссонансом, а почти в унисон отдельные, но чрезвычайно важные положения, мысли, обходящие на литературных поворотах рьяно гудящие паровозными гудками сонмы сопутствующих-сопереживающих писателей-поэтов-прозаиков.

Если пойти дальше, к тем берегам эстетической мысли, контуры которых в этом алогизме творческих аналогий лишь угадываются по ожесточённому тону всеобъемлющей полемики (включая телевизионную), мы услышали бы и проповедь «искусства для искусства», и беззастенчивые признания беллетристов, и агрессивные лозунги контркультуры, и, что скрывать, тенденциозный литературный экстремизм, неприемлемый, но, к сожалению, позволительный, впрочем, как и сто, и двести лет назад – что предполагало и предполагает совершенно различные пути искусства к грядущему благолепию, где мы, по сути, и должны уже находиться, где, по сути, и находимся – исполнив мечту простых самаритян, ставших классиками, мечтавших сказать новое слово в литературе, новое слово в жизни.

Мы постигли грани истины, бесспорной для любой из противоборствующих сторон! – хорошо, если б так и было. Наверное, когда кто-то произнесёт эту фразу, мир закончится.

На самом деле, мы устали догонять реальность, и в этом – беда и везение, трагедия и упокоение – ведь за жизнью всё равно не поспеть. «Подлинное происшествие… обладает неоспоримыми преимуществами по сравнению с выдуманной историей… Какая выдуманная история может соперничать с историей узницы из Пуатье или с рассказами о концентрационных лагерях, о Сталинградской битве?» (Н. Саррот). Советы различны (нужны ли они вообще?), но принципиальная оценка эпох и катаклизмов в них совпадает… в устах гениев, хочется добавить, – но гениев немного, к сожалению (к счастью, к счастью!).

«Задача поэта творить восходящие звёзды из всего, что мелькает в пределах его досягаемости. …Мы побудили к чтению, – к чтению и мысли, причём каждый должен выбрать самую близкую себе, животворную часть, – это и есть та крепость, которая теперь сращивает читателя с автором, как черенок с подвоем. Именно с этой минуты, когда черенок прививается, акт письма обретает священный характер… Лишь когда произведение обрело все свои качества в чувствах читателя, оно может считаться исполненным…» (П. Реверди). «Мы не отказываемся от оригинального, напротив, мы стремимся найти его в обыденном», авторы должны писать для «десятков миллионов… говорить с человеком на его языке, нежном и шершавом, как язык кошки» (Ж.П. Шарболь). – В словах этих, сказанных почти за век до появления Интернета, звучит извечная мечта писателя быть услышанным, звучат сомнения и страх, что книга останется гласом вопиющего в пустыне; тем более слова эти актуальны, не потеряв остроты своей под глыбами исторических событий, похоронивших под собой немало догматиков и провидцев.

«Новое искусство – это обязательно новый реализм, показывающий нам одновременно и деревья и лес, знающий, зачем он их показывает; активный реализм, бесконечно далёкий от искусства для искусства, реализм, который ставит себе цель помочь человеку, осветить ему дорогу вперёд, который ясно видит, куда ведёт эта дорога, и сам выступает в авангарде…» (Арагон). – Как видите, система, представляющая новое искусство нового мира далеко не нова; взаимоотношения между искусством и реальностью – всё та же столетиями меняющаяся, перманентная сфера, определяющая границы литературных течений и эстетических концепций, не всегда воплощаемых в согласие процессом художественного поиска. И то, что Арагон имел в виду не что иное как реализм «социалистический», не умаляет его напора в поиске реалистически осмысленной действительности, направленной на реализацию исключительно добрых, общечеловеческих намерений, движущих наше сознание каждодневно.

Посудить, посудачить на полях, в сторонке, о целях современного искусства и перспективах художественной, литературной мысли возможно лишь в контексте творчества нескольких поколений, что мы, по мере возможности, и попытались сделать в небольшой статье, извечно пытаясь разгадать зависимость творческого замысла от многомерности, полярности художественного поиска, сопоставляя «обыкновенность» с решимостью «нового слова», лишний раз убеждаясь, как увлекателен и труден путь художника к постижению сложной, стремительно меняющейся действительности.

«Наш срок пребывания на этой земле очень краток. У меня даже формула есть: жизнь долгая, а проходит быстро. Исторически же всё идет нормально. Но большинство людей, и почему-то интеллигенция тоже, не хотят думать о том, что будет через 33 года. А мне только это и важно! …Есть вещи, которые не зависят ни от партий, ни от президентов. Они могут, участвуя в процессе, как-то его замедлить или ускорить, но остановить не может никто. Направление движения может меняться на каком-то отрезке времени, но истории это неинтересно.

Всё предопределено, я убеждён в этом. Конечной точки я тоже не знаю, но направление вижу. Сказать, что всё движется от худшего к лучшему, – боюсь. Для кого-то лучше, для кого-то хуже. Тем более что и точки отсчета меняются, и оценки.

Когда-то Горький сказал, что обилие пишущих стихи в нашей стране объясняется низким культурным уровнем народа. Парадоксально, но на самом деле так. Угнетает не численность, а именно уровень. …Природа не может, даже очень стараясь, создать… столько поэтов сразу. В истории российской словесности в любом десятилетии, даже в самом чёрном, всегда были один, два, три замечательных поэта. Меня не пугает то, что стихи мало издают. Я сам попал в эту мясорубку, мне просто не на что жить. Но я всё равно за перемены – вы понимаете? Я не оптимист, не пессимист, а реально мыслящий человек.

…Всё в нашем Отечестве потихоньку утрясётся. Исторически всё замечательно, нормально и прекрасно. Когда я впервые понял, что завершатся перемены не скоро, уже без меня, сначала стало грустновато, а потом спокойно. Другие будут, что же делать... И без того чувствую, что задержался в какой-то другой эпохе. Лучше, когда иллюзий нет» (Ю. Левитанский (1922-1996). Из интервью Л. Шинкарёва, «Известия», 1993 г.):

…на том незримом рубеже, 
как бы вневременном, 
когда ты здесь, а я уже 
во времени ином…

– Стоп-стоп! – скажете Вы. А что же Лимонов? – ведь статья-то про него.

И тут я медленно, демонстративно поворачиваюсь к зрителю лицом и ехидно, но глубокомысленно ухмыляюсь.

Ну, Вы поняли.

_________________

¹ В. Куллэ: «Взгляд Горгоны». «Дружба Народов» 2011, №8.
² Речь идёт о книге Леонида Шинкарёва «Я это всё почти забыл…»: события в Чехословакии, 1968.

Игорь Фунт