История литературы не то чтобы сплошь состоит из анекдотов, но постоянно ими подпитывается. Один из наиболее привлекательных для читателя и литературного критика сюжетов — фантазия на тему о (не)встречах великих писателей. Впрочем, и сами великие писатели к такого рода сюжетам относятся с большим вниманием. В письме к своей жене Набоков делился: «Джойс встретился с Прустом лишь однажды, и то случайно. Они ехали в одном такси, Джойс закрыл окно, а Пруст его открыл, после чего они едва не поссорились» (24 февраля 1936 г.). Процитировавший это письмо в своей набоковской биографии Брайан Бойд никак не откомментировал саму байку. Между тем дела обстояли несколько иначе.

Джойс встретился с Прустом 18 мая 1922 года в Париже — ирландец тогда только опубликовал «Улисса», а Прусту оставалось еще жить полгода. Ни тот, ни другой писатель не оставил воспоминаний о встрече, но пересказы из вторых уст совпадают по сути: по словам Фрэнка Баджена, Джойс уверял его, что беседа состояла всего лишь из одного слова «нет». Пруст якобы спросил, знаком ли он с графиней такой-то, на что последовал отрицательный ответ. Предотвращая назревающий скандал, вмешалась хозяйка вечера и деликатно спросила у Пруста, читал ли он что-нибудь из «Улисса». Пруст отрезал: «Нет». И так далее. 

Согласно другому свидетельству, Пруст поинтересовался, любит ли Джойс трюфеля, на что последовала ремарка ирландца: «Вот стоят две литературные знаменитости нашего времени и болтают о трюфелях». Как замечает Элизабет Ладенсон, исследовавшая предмет, Пруст, который изо всех сил пытался в эти месяцы успеть закончить корректуру «В поисках утраченного времени», скорее всего, «Улисса» действительно не читал. Еще одно карикатурное описание встречи принадлежит У.К. Уильямсу. Джойс будто бы пожаловался: «У меня сегодня весь день болела голова. И глаза никуда не годятся». Пруст: «Мой несчастный желудок. Что мне делать? Он доконает меня. На самом деле мне пора уехать». — «Прекрасно вас понимаю, — нашелся Джойс. — Если бы только кто-то сподобился подать мне руку. До свидания».— «Charmé, — отозвался Пруст, — господи, мой желудок». 

За полтора десятилетия, разделяющие мимолетную встречу двух европейских модернистов-гениев и ее художественную реконструкцию третьим, история успела обрасти бородой. Тем не менее представляется вероятным, что Набоков услышал ее именно из эмигрантских источников. Стоит повнимательнее присмотреться к обстоятельствам теплого майского вечера, сведшего Пруста с Джойсом: рандеву имело место в ночь премьеры балета-пантомимы Игоря Стравинского Renard . По-русски эта дягилевская постановка Ballets Russes  в Оперном театре с декорациями Михаила Ларионова носила неуклюжее название «Байка про лису, петуха, кота да барана». На коктейль-пати, кроме Стравинского, Дягилева и членов его труппы, присутствовал и Пабло Пикассо. Джойс приехал весьма поздно, в районе одиннадцати, и, по словам его биографа, «дабы скрыть неловкость, начал рьяно напиваться» (Р. Эллманн). Полуночник Пруст прибыл еще позже и немедленно обидел Стравинского вопросом про Бетховена. 

Набоков, между прочим, и сам отметился довольно неловкой личной встречей с Джойсом, но это совсем другая история. Откуда в его корреспонденции возник таксомотор, неясно, однако на ум приходит драматический инцидент, связанный с набоковским приятелем — замечательным эмигрантским поэтом Владимиром Корвиным-Пиотровским. Дело было вечером в Берлине двадцатых годов. По пути в театр поэт и переводчица Евгения Залкинд (Каннак) махнула первому случайному такси. Шофер повернулся, чтобы уточнить адрес, и пассажирка неожиданно узнала в нем Корвина-Пиотровского. Тут произошло собственно то, чего мемуаристка никогда не смогла забыть. «Смутился не он, — смутилась, конечно, я, — а он посмотрел на меня холодно, отвернулся и взялся за руль». Об этом эпизоде Каннак коллеге по цеху не напоминала, хотя виделись они тогда часто, почти каждое воскресенье, в Кружке поэтов, куда входил также и Сирин. 

Эти полуанекдоты мне вспомнились в связи с курьезом, недавно всколыхнувшим американское славистское общество. 24 октября 2011 года влиятельный литературный критик Мичико Какутани опубликовала на страницах «Нью-Йорк таймс» обзор двух внушительного размера биографий Чарльза Диккенса, вышедших почти одновременно в 2011 году в издательстве Гарвардского университета. Биографии биографиями, но сама рецензия открывается аппетитной цитатой:

«В поразительном описании своей встречи с Чарльзом Диккенсом в 1862 году Достоевский вспоминал, как английский прозаик говорил ему: все добрые простаки в его романах, включая крошку Нелли [из “Лавки древностей” (1840) — Ю.Л .], и даже юродивые вроде Барнаби Раджа [из одноименного романа того же года. — Ю.Л .], представляли собой самого Диккенса, точнее, того, кем он хотел бы быть, тогда как все его персонажи-злодеи были лишь тем, кем он был на самом деле (или, точнее, каковым он себя сам считал); жестокость, припадки беспричинной неприязни к тем, кто искал его помощи и поддержки, отстранение от тех, кого он должен был любить, нашли отражение в том, что он сочинял. Он признался мне, что в нем как бы скрывались две личности: одна чувствует то, что он должен чувствовать, и другая, которая испытывает прямо противоположное. “Из того человека, кто чувствует все наоборот, я леплю своих подлецов, а в того, кто чувствует, что он должен чувствовать, я стараюсь вживаться и жить”. — “Как, всего-навсего двое?” — спросил я».

Американские слависты — читатели многотиражки — не смогли пройти мимо такого малоизвестного в научных кругах факта, и особенно дотошные из них потрудились навести справки. Так, Эрик Найман первым установил, что упоминание о загадочной встрече между русским и англичанином восходит к более ранней диккенсовской биографии Майкла Слейтера, опубликованной в 2009 году издательством Йельского университета. Далее следы начинают путаться, а попытки свести концы с концами все больше походить на детективное расследование. Было обнаружено, что источником Слейтеру послужила заметка, появившаяся в 2002 году в журнале The Dickensian . Автор ее, в свою очередь, ссылался на статью 1987 года под названием «Два письма [Достоевского] 1878 г.», напечатанную в «Ведомостях Академии наук Казахской ССР» в 1987 году, за подписью некоего К.К. Шаяхметова. Проблема, как, вероятно, читатель уже начал смутно догадываться, в том, что научного издания под таким названием в природе, похоже, не существует. Не попала данная «находка» и в поле зрения собственно специалистов по творчеству Достоевского: ни редакторов тома переписки его 30-томного собрания сочинений, ни составителей летописи жизни и творчества, опубликованных после перестройки. В каталогах Российской национальной библиотеки числится «Вестник АН Казахской ССР», но не «Ведомости». Когда энтузиасты попробовали связаться с редактором The Dickensian  и поделились сомнениями по поводу аутентичности цитируемого в заметке предполагаемого письма Достоевского, то выяснилось, что автор ее год назад попал в серьезную автокатастрофу и для комментариев недоступен. 

Наконец, по поводу «казахской бомбы» высказался профессор Хью Маклин, едва ли не самый уважаемый сегодня в западном мире специалист по русской литературе XIX века. Сомнению Маклин подверг не только подлинность письма и факт свидания, но указал и на практическую невозможность коммуникации между Диккенсом и Достоевским, даже если бы таковая встреча произошла: самоучка Диккенс знал французский весьма плохо, а если бы и попытался сформулировать на этом языке свои мысли, то вряд ли бы стал откровенничать таким образом с совершенно незнакомым ему иностранцем. 

Действительно, во время своего путешествия летом 1862 года по Европе Федор Михайлович пробыл в Лондоне всего восемь дней, успев встретиться 16 июля с Герценом (а также, по-видимому, с Бакуниным и Огаревым), но из всей поездки ему запомнилась не «встреча» с Диккенсом, а хрустальный дворец да смачно описанные им молоденькие проститутки лондонского района Хеймаркет. 

Слухи и сплетни следует различать от сознательно закапываемых фальсификаторами-шутниками в историю литературы бомб замедленного действия. Но кто знает, быть может, еще отыщется оригинал... И пока письмецо Достоевского будет отлеживаться в разделах Dubia , читателю хочется помечтать: а что, если Чарльз Диккенс надписал своему русскому собеседнику дарственную на экземпляре «Дэвида Копперфильда», а Джеймс Джойс все-таки согласился в первых числах июня отобедать в обществе Марселя Пруста в элегантном ресторане Lapérouse  с видом на Сену — там, где в начале двадцатых годов прошлого века подавали красновато-черные со светлыми прожилками ароматные трюфеля?

Юрий Левинг