Re: цензії

Дело было так. В сентябре 1871 года какая-то газета оповестила публику о возвращении писателя Достоевского из-за границы. Раньше ФМ (грешок честолюбия за ним водился, так и вился вослед, как пыль по дороге) сетовал - вот, мол, Гончаров икни или чихни, и газеты тотчас: наш маститый романист икнул, чихнул. А ты большущий роман написал, и еще другой уже печатается - и хоть бы что. Лучше б и сейчас газеты помалкивали. Ан нет.

А что ж госпожа Достоевская, Анна Григорьевна? А она, хоть и дол праздники дело, занята была не столько закупками гостинцев, сколько ездит по «хищникам» - один другого зубастей. И что же? А всё нормально. С твёрдостию «финских хладных скал» она торгуется, выбивает лучшие цены, предварительно выведав дельту меж розничной ценой, оптовой и, главное, за какие наименьшие деньги типографы берутся печатать тираж.

Как обращаться с кредиторами, она сама себя обучила ещё раньше, когда из долгого вояжа по заграницам вернулись. В «Воспоминаниях» - об том лучшие страницы её записок, сочинённых гораздо позже кончины мужа. Но та давняя, нежеланная встреча, как оказалось, запечатлелась, будто прочертилась гравёрной иглой на меди.

Дело было так. В сентябре 1871 года какая-то газета оповестила публику о возвращении писателя Достоевского из-за границы. Раньше ФМ (грешок честолюбия за ним водился, так и вился вослед, как пыль по дороге) сетовал - вот мол, Гончаров икни или чихни, и газеты тотчас: наш маститый романист икнул, чихнул. А ты большущий роман написал, и ещё другой уже печатается - и хоть бы что. Лучше б и сейчас газеты помалкивали. Ан нет.

Кредиторы, доселе молчавшие, сразу явились с требованиями об уплате долгов. Первым и очень грозным выступил некий Гинтерштейн, сам того не сознавая, что вляпывается в историю русской словесности.

- Вот вы литератор, ваше имя в газетах, а я только немецкий купец, и я хочу вам показать, что могу литератора упрятать в долговую тюрьму. Будьте уверены, что я это сделаю.

И АГ пишет:

«...Гинтерштейн принялся жаловаться на неблагодарность Фёдора Михайловича, не желающего уплатить долг, который он так долго на нём терпел.

- Нет, это вы должны быть благодарны мужу, - в негодовании говорила я, - за то, что он выдал вексель вашей жене за долг, может быть, давно уплаченный. Если Фёдор Михайлович это сделал, то лишь из великодушия, из жалости. Ваша жена плакала, говорила, что вы сживёте её со свету. Пусть все увидят, на что способны "честные" немцы! Я была вне себя и говорила, не разбирая выражений».

Ну, заметим мы, почему ж «не разбирая». «Выражения» как раз отобраны так, как опытный плотник либо столяр отбирает грозди в скобяной лавке. Только прямые, острые и не гнутые. И все они забиты твёрдо и точно, по самую шляпку. Фёдор Михайлович так бы не смог - его самого купец бы быстренько согнул, да ещё и новых процентов к долгу добавил.

Впрочем, и в ФМ прорезалась практическая жилка. Порой и он участвовал в делах - и не мешал, а помогал . Но обычно АГ просто прятала своего мужа, ибо посланцы от магазинов знали, что его легче уговорить на большую скидку или вовсе взять без оплаты наличными, на комиссию.

Вот за советом к «опытному коммерсанту», жившего неподалёку брать ли вескеля у некоего оптового покупщика отправляется Анна Григорьевна, а ФМ оставляется дома чтобы призадержать покупателя - «желаете ещё чаю-кофию? Да вы кушайте, кушайте» и т.п. - а ФМ, великоопытный писатель, но никудышный издатель. И спросит не то, и ответ перетолкует на свой, «художественный» лад... Нет уж, АГ сама пускается в путь за столь нужным советом доки-типографщика.

А что ФМ? О, он был успешен в роли хлебосола, умеющего занять гостя разговором нескучным и достаточно долгим. Думаю, АГ не забыла похвалить своего «дорогого мужа», автора «кошмарно-гениальных» как она однажды определит, романов.

Уж заодно скажем, что великий «человековед» был куда как хорош в писании, то есть, другими словами, был отменный теоретик и никудышный практик, как часто и бывает. Какой там немец-купец! - когда Паша-пасынок, нагловатый хитрован, мог его обжулить, и делал так многажды.

В первые месяцы после женитьбы, когда, чуть не ежедневно, собирались к молодожёнам разного рода и сорта гости, Паша, как и всегда, садился за общий стол, старясь очутиться рядом или близко от молодой Достоевской. И, пока за столом «отец», то есть Фёдор Михайлович, Паша - сама любезность: то салфетку, уроненную молодой женой, с пола поднимет, то скажет ей какую-нибудь любезность. Но вот ФМ отлучается - пришедшую на ум мысль записать, немножко отдохнуть в кабинете на диване, допустим. И Паша тотчас начинает попускать свои язвы-шпильки. Любил выговаривать ещё неопытной в хозяйских делах АГ за напрасную, излишнюю будто бы трату денег, хотя сам ни зарабатывать их, ни тратить с толком не умеет и не желает уметь. И так из вечера в вечер.

В этом месте своих «Воспоминаний» АГ, и через годы помнившая обиды, отравлявшие ей начальную пору супружества, единственный раз позволяет себе раздражительный укол, укор мужу: «я с искреннею грустью замечала, что я негодую на Фёдора Михайловича, зачем он, "великий сердцевед", не видит, как мне тяжело живётся, не старается облегчить мою жизнь, а навязывает мне своих скучных родных и защищает столь неприязненно относящегося ко мне Павла Александровича». Тогда помог случай - ФМ вернулся раньше обещанного времени и застал молодую жену горько плачущей. Она, прежде не позволявшая себе ябед, «открыла» мужу, каково положенье дел в доме - только тогда «великий сердцевед» увидел и осознал, что даже и сам их брак под угрозой.

Молодые уехали в Москву, к родственникам ФМ, и жизнь наладилась.

Вернёмся, однако, к немцу, купцу.

«Моя горячность на этот раз помогла. Немец струсил и спросил, чего же я хочу?

- Да того же самого, о чём просил вчера мой муж.

- Ну, хорошо, давайте деньги!

Я потребовала подробную расписку нашего условия, так как боялась, что Гинтерштейн впоследствии отдумает и опять начнёт нас мучить». Действительно, Анна Григорьевна, обладавшая хладнокровием, хотя бывала и горяча, гневлива, углядела, среди несомненных, много фальшивых долгов. «Почти никто не представлял тому доказательств, да Фёдор Михайлович, веривший в людскую честность, их и не спрашивал. Он (как мне передавали) обыкновенно говорил просителю:

- Сейчас у меня никаких денег нет, но, если хотите, я могу выдать вексель. Прошу вас только скоро с меня не требовать. Уплачу, когда будет можно.

Люди брали векселя, обещали ждать и, конечно, не исполняли обещаний, а взыскивали немедленно».

«Приведу случай, - продолжает АГ, - правдивость которого мне не пришлось проследить по документам.

Авторы уже давно несуществующего "Времени"и «Эпохи», зная, как небрежно вёл дела покойный Мих. Мих., приходили (особо запомнился некий Х.) к Фёдору Михайловичу с просьбою уплатить ему якобы невыплаченный гонорар. По обыкновению, наличных у него не оказалось, и он предложил вексель. Человек этот горячо благодарил, обещал ждать, когда у Фёдора Михайловича поправятся дела, а вексель просил дать бессрочный, чтобы не иметь надобности по наступлении срока его протестовать. Каково же было изумление Фёдора Михайловича, когда через две недели с него потребовали по этому векселю деньги и хотели приступить к описи имущества. Фёдор Михайлович поехал к X. за объяснением. Тот смутился, стал оправдываться, уверять, что хозяйка грозила прогнать его с квартиры, и он, доведённый до крайности, отдал ей вексель Фёдора Михайловича, взяв с неё слово, что она подождёт взыскивать деньги. Обещал ещё раз поговорить с нею, убедить её и т. д. Разумеется, из переговоров ничего не вышло, и Фёдору Михайловичу пришлось за большие проценты занять деньги для уплаты этого несуществующего долга».

Тогда Анна Григорьевна, потратив уйму времени, перерыла все бумаги давних тех лет, нашла и расписку того Х. о получении им гонорара - и уж повторных уплат более не было. Ну, это дело обыкновенное, а вот реакция «раздражительного» ФМ:

- Вот уж не думал, что X. способен был меня обмануть! До чего доводит человека крайность!

АГ продолжает на тему долгов, отравивших им жизнь. «По моему мнению, значительная часть взятых на себя Фёдором Михайловичем долгов была подобного рода. Их было около двадцати тысяч, а с наросшими процентами, к нашему возвращению из-за границы, оказалось около двадцати пяти. Уплачивать нам пришлось в течение тринадцати лет. Лишь за год до смерти мужа мы, наконец, с ними расплатились и могли дышать свободно, не боясь, что нас будут мучить напоминаниями, объяснениями, угрозами описи и продажи имущества и проч». Вряд ли АГ стопроцентно права насчёт «значительной части», но фальшивые векселя и повторные выплаты, действительно, были.

Анна, сделавшись издательницей, уже давно прознала, что и бумагу брать, и печатать можно в кредит, - залогом в «случае чего» становился сам тираж. А «случаи» как раз пошли по всему Петербургу, студенческими - пока не бунтами, только волненьями (газетам было велено именовать их лишь «нарушениями общественного порядка) даже и с поджогами, арестами и срочными заседаниями власть предержащих.

Тревожно, хлопотно, холодно и сыро. Анна Григорьевна, едучи с проспекта на проспект, почему-то с одинаковой силой продуваемых ветром, хоть они и перпендикулярны, по такому случаю вынимает из муфты фляжку коньяку (шутка) - письма Фёдора и, блаженно улыбаясь, отдыхает душой: «Милая Аня, у нас всё благополучно. Детки пока ещё очень умны «То есть тихие, папочке не мешают; погоди, папенька! Ещё разыграются! - с женским злорадством думает АГ». «Я встал в два часа - никто не будил, видно, от слишком ревностного с тобою прощанья». Тут Анна, ещё не вышедшая «из возраста соблазнения, а по мненью своего дражайшего, так только в женское цветенье входящая, слегка покраснела и окунула носик в мех муфты. Уж как она ни уговаривала своего «ловласа», чтоб он не слишком куртуазничал в письмах, муженёк не только сам подпускал вольности, но и от неё прямо требовал, чтобы ответы были «не так сухи».

«Лиля премилая, Федя тоже, но немного отбился от рук - «То есть даёт понять папочке, каково с детьми-то» - усмехается про себя заботливая мать, спеша на «фабрику тряпичной бумаги Варгунина». И ещё одно письмо, и тоже славное: «Федя немножко слишком буянит («знаем мы это немножко») но очень невинно, Лиля очень мила. Заспорили о лопатках, и так как Федя не дал ей свою поиграть, то она объявила, что он «сестру не любит». А Федя отвечает мне: Что она говорит, я её день и ночь люблю».

Дальше напрасные наставленья, как с кем из купцов-фабрикантов себя вести, про докторов, не-простуду и погоду.

И «достоевский» штришок: «Вчера прислала своё письмецо Прохоровна (бывшая прислуга, глубокая старуха - А.М.). Ради Христа, отыщи её и дай ей хоть что-нибудь, но не менее 3-х рублей.

Наконец, все дела поделаны, и АГ, усталая, но довольная, возвращается в старую Руссу, где они жили этим годом всю зиму - и не в последнюю очередь из «экономических» соображений - в Петербурге приличную квартиру стоило снять - тысяча в год, а в Руссе свой дом - первый свой собственный «домок».

ФМ тоже усталый - от «премиленьких деток», но ещё не знает, быть ли ему довольну от поездки дражайшей половины. Она, Анна, кстати сказать, к уже аттестована в кой-каких кругах как «прижимистая» - и те зоилы, верно, прибавляют: «баба». Путь их.

Ямщик, взятый со станции, по самый треух нагружен нарядными кульками. Фёдор, выбежавший в одном сюртуке, суетится и только мешает. Один из кулёчков падает на снег - и ФМ, бормоча: «Это знак. Твоим деткам, любезный! - и протягивает кулёк ямщику в подарок.

-Как у нас дела?

-В дом, в дом, а то простудишься.

-А ты не простыла?

-В дом! Не простыла.

Чай уже готов, что впору. Да и проголодались мы. Но у Фёдора нетерпенье - и Анна Григорьевна прячет глаза, чтоб этот человекознатец не прочитал в один секунд всё, что ей охота предъявить с некоторой драматургией.

Но она не выдерживает характера, выпаливает всё разом. За бумагу и печатанье - полный расчёт. Кредитор подождёт. Типография - даже часть платы книжками возьмёт. Для нашей продажи очистилось семьсот экземпляров.

- А ты помнишь, как мы высчитывали, мечтали, чтоб три хоть сотенки осталось нам?

- Фёдор Михайлович слушал «жёнку», потихоньку приподымаясь, но не замечая того, со стаканом чая в руке. Полусогнутый, он имел вид слегка забавный.

И тут она, как удачливый картёжник, вынула из потайного кармана муфты нетолстую, но всё ж пачечку кредиток и положила на стол. Хотела этак пробросить, чтобы бумажки разлетелись, точно карты из ловких рук, но сдержалась - будет манерно, и может даже обидеть. А он ведь обидчив страшно.

- Ещё и живых денег удалось взять.

- Ах ты, пчёлка моя трудящаяся! Вон и живого мёду принесла, крылышки твои ангельские.

Фёдор Михайлович был обрадован, огорошен, малость смущён.

- Слушай, друг мой сердешный. Раз так научилась дело делать, то никаким комиссионерам в издание ничего не отдаём.

- Ну, вовсе без того, чтоб на комиссию не давать, не получится. Впрочем, посмотрим впредь. Чем строже с ними всеми, чем твёрже, тем они мягшают. Как я сказала? Мягшают? Вот бы мамочка моя услышала!

-ФМ впервые за все годы поглядел на неё с особенным прищуром. Всё-таки финско-шведское в ней что-то есть. А уж в характере-то... Вот и славно.

- Таперича - ФМ хмыкнул и даже подмигнул своей «капиталистке», мы идём гулять...

- И к Плотникам! К Плотникам! Запрыгали дети, прилипшие в мамочке.

- Так привезён сладостей целый воз. Вы уж во все кульки, я вижу, позаглядывали.

- И попробовали!

- Да видно. Все мордашки в «сладкостях». Но в лавку Плотниковых, конечно, зайдём - как не зайти. Они вам, небось, и сюрприз какой приготовили.

- А что такое «сюрприз»?

- Вот сейчас и узнаем, спросим у братцев-кондитеров. Мы же не знаем.

Погода стояла как нарисованная. Ни ветерка. Деревья, все в золоте на фоне небес цвета серебра старого, чуть тёмного. Где-то лаяла собака - лаем звонким, радостным, будто смеялась. Клесты, дрозды перелетали с куста на куст.

Сюрпризом оказались шоколадные зайцы фабрики «Эйнемъ», наряженные в кукольные штанишки и платьице. Отец семейства приготовил отдарок - две коробки сигар, которых у него был запас после того, как жена одержала половинную победу над мужем, отчаянным «курякою» - во время работы, то есть по ночам, курить папиросы, так уж и быть. Привычка многолетняя, и бороться с ней - только время терять, отвлекаться, а это нельзя. Но уж днём - вот сигары. Всё вреда поменее. Папиросы ФМ набивал сам, письменной ручкой, которой и писал. Ручка звалась по-питерски «вставкой». Ах, кабы заранее знать... Об этом - ещё придётся сказать, но позже, позже.

Сегодня - только праздник.

К привезённым из Петербурга сладостям прибавились ещё и фрукты, булки, крендели. Это в семье любили все. В обмен на обязательство курить днями сигары муж потребовал, чтобы Анна «не наблюдала фигуру», тем более, что ей, дескать, полезно «для соблазна» поправиться.

Дети, набегавшись по прохладе, не заставили себя уговаривать спать.

И вот они уединились в кабинете, и стали расчислять, что можно получать с изданий. Бумагу надо брать не самую дешёвую - не любит публика, когда от книги газетой веет. Так. Продавать прямо с квартиры, по десятку штук минимум. Так уже Анна делала. Издала «Бесов» и продавала сама. Сначала по десяточку брали, потом и до сотни пошли заказы.

Достоевский по привычке взялся было набивать папироску, но под строгим взором жены закурил сигарку.

- А помнишь, Аня, как мы «Бесов» продавали. Первый твой опыт издательский...

- Наш, Федя, наш.

- Нет, твой.

-Давай по рюмочке за это дело. За тебя.

Пригубили. И завспоминали, посмеиваясь, как первый раз издавали. То были «Бесы». Название позывало посыльных называть девушке, выдававшей книги, роман то "вражьей силой", то «анчутками». Иной говорил: "Я за "чертями" пришёл", другой: "Отпустите мне десяточек "дьяволов". Старушка-няня, слыша часто такие худые слова, даже жаловалась хозяевам и уверяла, что с тех пор, как завелась в доме "нечистая сила" маленький Федя стал беспокойней днём и хуже спит ночами.

Как начинали это дело, ещё только задумывали - страх брал. Фёдор Михайлович объездил знакомых книгопродавцев и разных прочих знакомцев - и вернулся удручённый. Всё подгрёб под себя крупняк - Базуновы, Вольф, Исаков, Маркс, ещё с пяток воротил, не больше - и не дают никому никакого шанса. Многие из литераторов, и порядочные авторы есть среди них, что и имя себе смогли составить, дерзали своевольно издавать сочинения - и... и что? Пшик, разоренье. Да разве только у нас? Вот, во французской газете статья попалась. Про Бальзака, которого ФМ ценил высоко, и даже начинал, давным-давно, литераторское своё поприще с перевода «Евгении Гранде». И Бальзак, тоже истомившись писать роман за романом, которых насочинял тьму тьмущую, намерился стать издатель. И - тот же результат. Жил во дворце, но на обед порой у привратника занимал! Француз!

Во-первых, сделал ошибку сам, веля набирать по-газетному, в две колонки. Оказалось - в газете так читать легко, а большая вещь - невпрочёт. Ну, и бумагу ему подсунули дрянную. И сколько ещё опасностей стережёт издателя, сколько надо знать, уметь!

А какая Анна-то молодчина. Вот тебе и марочки. Это она в пику ему себе занятие придумала, ещё когда за границей жили. И автографы собирает. Как будто ей его собственных мало. Он даже был недоволен этим, ибо ревнив, но исправно помогает собирать «почтенные раритеты».

Теперь же у неё такое занятье, что ай, да ну.

ФМ переступая с пятки на носок, подошёл к органчику, купленному, понятное дело, детям, но и сам пристрастился бренчать на нём походя, и тогда дети плясали, и Анна, в детства не танцевавшая, была заодно со всем семейством.

Этот год они счастливо жили в Старой Руссе до конца сентября.

Погода стояла прекрасная.