И так было во все времена. Вначале, если помните, советская власть собрала всю всесоюзную голытьбу литературы в писательский колхоз, после чего то же самое проделала уже власть «независимая», впустив к нам из диаспоры патриотическое издательство «Смолоскип», которое быстрехонько развратило творческую молодежь заверениями в том, что все ее неоперившееся представители – безусловные гении. И даже издав всем им по книжке стихов, а иногда даже прозы.

От колхозного люда хоть некрологи в «Литературной Украине» остались да сбагренная в сельские библиотеки макулатура, а от «смолоскиповой» что? Кто сегодня помнит поэта Руслана Фуфалько? А прозаика Александра Ярового? Не стала исключением литература новейшего времени, изобретшая для себя «пластиковый» аналог «одноразовых» текстов, которые не жалко позабыть на скамейке недалекого пришлого.

Выруби Интернет

Итак, если припомним недавние достижения современной украинской литературы, то окажется, что почти все молодые прозаики в эпоху слэма, кода текст был успешно заменен на жест, оказались авторами одной книжки. О поэтах вообще говорить не приходится, поскольку все они поголовно перешли на облегченную «прозу жизни», то есть на верлибр. Это когда не морочишь голову рифмами, живописуя, как чукча, лишь ближайшие окрестности, да и то в измененном состоянии сознания.

Кроме широко известных в узких кругах авторов двухтысячных годов, кто действительно засветился с одной единственной книжкой прозы вроде Софии Андрухович и Сашка Ушкалова, стоит упомянуть также тех, кто издал не один, а целых два (или даже три) романа. И все равно остался интересен исключительно своим первым, «культовым» текстом. Вроде «Фройд би плакав» Ирэны Карпы, «Замість крові» Светланы Поваляевой, «Колекції пристрастей» Наталки Сняданко, «Зеленої Маргарити» Светланы Пыркало – авторов, которые в дальнейшем просто растиражировали скупые идейки своего дебюта.

Что это было, спросите вы об этих кометах? Всего лишь типичное явление современного «одноразового» чтива, стремящегося стать мейнстримом. И пускай сегодня подросло немало авторов репортажно-дневниковой прозы, и в частности, литературных девушек, которые, по словам Ирэны Карпы, «здатні тягати за собою пересохлі рештки минулого на манер персидського кота, котрому до надто довгої шерсті під хвостом присохла какашка», но читать «об этом» любят именно у вышеупомянутых героинь, дебютировавших в начале двухтысячных, которые не так-то легко уступают место подросшему поколению, штампуя все новые продолжения своих «дневниковых» приключений. Тем более, как утверждает героиня Наталки Сняданко, «життя  – це літературний текст, який можна переписувати безліч разів».

Кстати, о невыдуманной прозе «из себя», то есть об одной из разновидностей вышеупомянутой литературной реальности нашей «пластиковой» эпохи. Можно предположить, что, перестав издаваться в «бумажном» виде, наши авторы ушли в виртуальную реальность. Мол, никакая география уже не влияет на психологию, и Интернет, который в наше время стал основным пространством литературы, окончательно стёр географические границы. Да, стер. Но власть предержащих в одной отдельно взятой жизни местного литератора всегда сильнее власти текста. Интернет стер границы? Ну, так сотрем Интернет. Выруби свет, и исчезнет целое поколение литературы двухтысячных, тексты которых висят исключительно в Сети. Да если даже не только там: история с упрятанными в кутузку «всенародными героями» оранжевой революции в очередной раз напомнила о том, что любой из нас в этой стране может бесследно исчезнуть в ближайшем РОВД. И след его будет смыт в сортире «настоящей жизни».  

Что читать народу?

Неужели литература сегодня – это резервация интеллектуалов, поскольку «всерьез» сегодня уже почти никто не читает, а только в электронных коробочках и обязательно в метро? И адаптированные тексты вместо полновесной «правды жизни» – вот и все, что осталось от «бумажной» эпохи. Но ведь что-то же сегодня все-таки читают, кроме дамских романов и боевиков об убийстве Бешенного в зарослях лопуха? А вот, например, «литературу существования» (когда, не мудрствуя лукаво, тупо пишут о том, что видят), которая для кого-то лучше литературы «новой искренности», представленной Гришковцом (когда над звуком лопающейся резинки от семейных трусов или вскрываемой с бутылки кефира крышечки уже не мудрствуют, а сладострастно ностальгируют – как Глеб Шульпяков или Кирилл Кобрин).

Или вот еще есть «литература травматизма» – чью жанрово-стилистическую корягу хотят привить на дереве актуальной словесности осатаневшие от безделья американские слависты вроде Александра Эткинда и Марка Липовецкого. Знаете ли вы, например, что все любимые вами тексты какого-нибудь Жадана – это следствие тоталитарного увечья, этакая посттравматическая отрыжка юности, изданная автором, нюхнувшим жизни в СССР? Хотя здесь господа слависты лукавят (ради удобной темы для гранта, конечно), поскольку «посттоталитарная травма» – это явление, выдуманное цивилизацией, а не культурой, и если вынести за скобки литературные тексты, в которых ищут последствия этой самой «травмы», останется негусто. То есть, останется, конечно, достаточно – но не для профанации реального состояния дел на университетской кафедре, а для констатации и без того горькой действительности. Национальные останутся особенности, которые ни в какой травмпункт не снести – ущербные комплексы, жалкие особенности и прочие черты характера. Ну, то есть неизбывное хамство. В иных палестинах оно, конечно, по-другому называется, более культурно. Например, вышеупомянутой «литературой существования».

Гришковцу и не снилось!

Сегодня почему-то считается, что «литература вымысла» себя исчерпала, и романом о вампирах, если его написал не Пелевин, уже никого не удивишь. А вот «литература существования», повествующая о вашем соседе-пьянице или рассказывающая о больничных (шахтерских, учительских, воровских) буднях – это самая соль перспективных планов любого издательства. Да только ведь неправда все это, и такую хронику будней из неисчислимого арсенала бытия любой современный читатель и сам может сочинить, только некогда ему, он работу работает, а дай ему время, он такое вам про себя напишет – никакому Гришковцу не снилось! С драматизмом прямого разговора, с искренней верой в глубокую семантику матерной речи и т.д.

А ведь напишет, даже если писать не умеет, а уж в издательствах нынче кого угодно исправят и отредактируют, а то и заново перепишут. Главная ведь охота идет за темами, и «сегодня писатель важнее литературы и необходимость в авторе выше необходимости в тексте», как почти цитирует Александр Гольдштейн позабытого Розанова, который писал о том, что «нужна вовсе не “великая литература”, а великая прекрасная, полезная жизнь».  

Ну, а если подпрячь сюда еще и Лидию Гинзбург, которая считала, что раз жизнь  продолжается, и тем самым продолжается ее осознание, – романы и повести можно уже не писать, то и вовсе будет оправдан «постинтеллектуализм» российского критика Льва Пирогова, словно Горький плачущего над рукописью и слесаря и мелиоратора. Помнится, в Украине подобное случалось на рубеже ХІХ–ХХ веков, когда украинофилы прощали в прозе все, радуясь, что «уже хорошо то, что человек по-украински написал». То же самое наблюдается нынче в России, где воспетое Гольдштейном желание «дальше уйти от автоматизированных канонов фабульной, сюжетной, анекдотической (в старинном понимании слова) литературы» привело к засилью лихой прозы 90-х, которую там по старинке нынче все еще производят Илья Бояшев, Андрей Рубанов и прочие. А также к появлению «новых реалистов» в лице Захара Прилепина, Сергея Шаргунова и Романа Сенчина и даже «новой готики», представленной Псоем Короленко и Михаилом Вербицким.

Примечательно, что тамошние «постинтеллектуальные» авторы в основном обезличены весьма артистическими псевдонимами: Влад Нескажу и Арт Флавор, Боба Иисусович Рабинович и Эль Воронель-Дацевич, а еще Хакер и Дроздофф и Спайкер и Собакка. Впрочем, аналоги «нового хамства» в Украине тоже имеются, и они также покуда безличны и малоизвестны читающей не с экрана монитора публике: Крюгер Вано, Мультфильм Гагарин, Дедушка Омотэ. Они плывут в потоке обстоятельств, и им все равно, о чем писать – о ядерном коллайдере или о сиськах Алины Сваровски. То есть, литература, как нетравматическая игра в реальность, наконец-то, заняла причитающееся ей место среди сонма воскресных развлечений – где-то между футболом и барбекю – и это вполне «европейская» действительность наших «украинских» будней.

Игорь Бондарь-Терещенко