Классические искусства могут получить свою новую жизнь в этом новом виде искусства. Ведь мир можно познавать любыми средствами, любыми языками. Главное, не упираться в один-единственный, полагая только его единственно существующим.

Елена Мельникова-Григорьева — один из самых известных и остроумных русскоязычных (поскольку живёт, преподаёт и пишет она в Тартуском университете) семиотиков. Поводом к беседе послужила новая книга-эксперимент, которую Лена писала некоторое время на глазах сочувствующей публики в своём блоге, и это эпистолярный любовный роман, выворачивающий условности и штампы жанра наизнанку.

Нам, однако, Мельникова-Григорьева интересна не только этим обнажением (во всех смыслах) приёма, но и своими необычными взглядами на развитие искусства, которые она исповедует в ещё более странном стиле, смешивающем пафос и иронию над собой, пророческую серьёзность и игривое дуракаваляние.

Слышать, однако, следует не тон, но месседж, не противоречия, но интенции. Они у Мельниковой-Григорьевой самые что ни на есть передовые и демократичные. Доступные и касающиеся всех, каждого.

— В каком состоянии находится нынешнее искусство?
— Современное искусство переживает ту же стадию, что и вся человеческая культура. За остальное ручаться не могу, там всё же очень много подзабыто. Но искусство, как нам известно, всегда авангард любого социального катаклизма.

Искусство прогнозирует будущее и, в значительной степени, его строит. Чем мощнее художественная модель, тем мощнее тектонические сдвиги в истории. Искусство даже раньше философии. Философия — это слово, а искусство — предчувствие. Следующий наступательный отряд — наука. Очень важно заниматься искусством с позиций достаточно строгих научных парадигм, это хоть как-то его фильтрует.

Ну так вот. Искусство в полном говне. И отрицать это глупо. Но. Здесь есть одно очень важное но. В этом говне зарождаются семена нового искусства. Ещё более многомерного искусства, круче, чем любой кинематограф.

Кинематограф, кстати, тоже в том ещё говне зародился. Так что мы на пороге vita nuova…

— Мне казалось, что кино как раз зародилось на пике, где сошлись остатки романтизма, зачатки реализма с импрессионизмом и расцвет натурализма. Впрочем, это всё клички… Какие у искусства есть пути выхода из кризиса? 
— Пик или жопа? Милый, тут такая тонкая разница. В том-то и пойнт, что одному пика, а другому жопа. И ещё неизвестно, кому лучше…

Но. Будущее всегда за теми, кто дерзает. За теми, кто не цепляется за скарб прошлого. Ах, поэзия умерла?! Брык — и от передозы. Это истерия какая-то. Ну умерла так умерла, и что? Что, совсем больше нечем заняться? Ну так иди разбрасывать говно по нивам просвещения хотя бы.

Кино зародилось на полном распаде изобразительного искусства. Это был очередной конец. Как в эпоху поздней Античности у римлян и у египтян. Фаюмский портрет. Всё. Изобразительные возможности воспроизводства видимой «реальности» закончились. Ставится крест, и всё по новой. Буквально с нуля учились рисовать. Но уже рисовали иероглифы, картинки заново, оплодотворённые словом…

И так вот cовершенствовались. Ренессанс, барокко, то-сё, пока не упёрлись снова носом в ту же проблему. Всё. Изобразительные возможности воспроизводства видимого мира кончились. Тут пришлось взяться за миры невидимые…

Но сначала пришлось разложить весь изобразительный язык на атомы. На геометрические формы. И поставить на этом искусстве большой чёрный квадрат.

Мы видели, как символисты собирали, аккумулировали всю предшествующую традицию, копили, архивировали, потому что ощущали себя последними. И уже экспериментировали с базой данных. Тогда-то и появляется термин «жизнетворчество».

Потом приходит авангард (первый, он же последний, не бывает осетрины второй свежести) — все нах с корабля. Всё на атомы. Что после атомов? Говно. Говно Манцони 1968 года нам показало, до какой степени нам засрали мозги этим искусством.

Но ведь в этом самом распаде на атомы родилось новое искусство. Кино. Волшебный мир, подаривший нам столько незабываемых часов раздумий и чувств. Мир без кино? Да вы что? Но, как бы ни было прекрасно кино, нужно двигаться дальше.

— Почему тебе важно употреблять в публичном диалоге о высоких материях крепкие словечки да матерщинки. Я не против, но что ты этим работаешь? 
— Странно, это совсем какой-то малозначительный вопрос. Я говорю и пишу так, как, мне кажется, будет наиболее точным и выразительным.

Русский литературный язык после Вени Ерофеева немыслим без мата, равно как и речь интеллектуала, особенно гуманитария. Я задействую в своей речи всю шкалу русского языка. Я могу спуститься на самое его дно и подняться до самых вершин. Вообще-то для писателя это вопрос профпригодности. А люди, как правило, полагают, что привычный им модус языка — единственно возможный или приемлемый.

— А мне кажется, у читателей нашей беседы наверняка должен возникнуть такой вопрос: проблема в том, повышает ли мат доверие к твоим словам или же отнимает его. 
— О да. Читатели обычно очень чувствительны к форме и тону. И редко кто сквозь резкий тон пробирается к смыслу сказанного. Для меня жёсткая полемическая форма служит ещё и фильтром по отбору тех, кто умеет читать глубже, чем формальная поверхность текста. Тех, кто не цепенеет, как мышь перед удавом, от магии тона.

Тон — это эмоции, они захлёстывают мозг раньше, чем реципиент успевает осознать. Это особенно характерно для женщин. Они практически вообще не могут перейти эмоциональный барьер и вслушаться в слова. Уже не говоря о логике связи этих слов и критике этой связи. Ну и не надо. Таким мои тексты совершенно ни к чему.

— Что же, по твоим ощущениям, будет следующим логическим шагом после кино? 
— Не только после кино, а вообще в логике развития искусства будет искусство жизни. Жизнетворчество. Кино нам показало на очень коротком отрезке времени — буквально жизнь двух-трёх поколений, — как рождается, развивается, достигает расцвета и тут же начинает сворачиваться на себя любой язык, то есть любой организм.

Европейская литература и изобразительное искусство шли к этому свёртыванию гораздо дольше. Собственно, в чём состоит процесс свёртывания в искусстве?

Художник начинает осознавать, что он строит свой мир при помощи специального языка, языка своего искусства. Так рождается метатекст.

Художник осознаёт себя в качестве наблюдателя процесса своего творчества. Нам известны наиболее впечатляющие примеры в истории живописи: ван Эйк, Веласкес, Дали.

У меня есть статья о развитии такого типа сознания художника-демиурга на примере мотива совы у Босха. Наиболее ярко этот принцип сформулирован Шекспиром в «Гамлете» — хрестоматийный пример. Стоппард гениально развёртывает эту логику уже на языке кинематографа.

Вопрос один: кто здесь автор, а кто его персонаж? Этот процесс самосознания наиболее ярко наблюдается именно в искусстве, потому что искусство занято осознанным построением моделей мира одним творцом.

Моделирование мира, репрезентация его в тех или иных терминах — это и есть процесс познания. Искусство — очень мощный инструмент рефлексии, действие которого очень быстро приводит к тому самому базовому вопросу: кто пишет этот текст?

Ну так вот. Искусство достигло такого уровня развития, такого уровня рефлексии, разумеется благодаря интернету, что оно может слиться с жизнью.

Ну не совсем слиться — совсем слиться ничего не даст, — а приблизиться к жизни настолько, чтобы контролировать этот процесс. Однако главная интрига заключается в том, что результаты этого процесса по-прежнему остаются непредсказуемыми. Чем закончится этот наш роман с собой или с Богом, мы по-прежнему не знаем.

Можно сказать и так — наша жизнь-игра повысила степень своей интерактивности. Мы допущены на следующий уровень. Разумеется, не все, а те, которые понимают, о чём здесь идёт речь.

Да, надо ещё добавить, что этот новый этап не отменяет все предшествующие виды искусства. Отнюдь нет. Наоборот, классические искусства могут получить свою новую жизнь в этом новом виде искусства. Ведь мир можно познавать любыми средствами, любыми языками. Главное, не упираться в один-единственный, полагая только его единственно существующим.

— Какие формы это жизнетворчество может принимать? Хорошо, если бы ты описала несколько примеров. 
— В качестве примера я могу привести наш роман, который мы пишем в соавторстве прежде всего с Денисом Соловьёвым-Фридманом на протяжении вот уже почти шести лет. «007. Письма о любви. Берлинский дневник» — это только небольшая часть айсберга, которую я специально подсобрала в файл, чтобы зафиксировать определённый участок этой герменевтической спирали смыслопорождения.

Это, конечно, ещё и естественно-научный эксперимент. Там есть и литература самых разнообразных жанров, и искусствоведение, и критика, и социология, и лингвистическая антропология, и семиотика, семиотика, семиотика. И это любовный роман — классическая love story, полностью проигранный в реал-лайф и реал-тайм. Со скандалами, разборками, авантюрами и прочим.

Но возможны любые формы такого жизнетекста. Например, мне говорили, что есть такойблогер на Камчатке . Он там смотритель заповедника и просто пишет о том, что происходит.

Кстати, он мог бы и не писать! Всё равно это его персональный жизнетекст. Или мой кузен Костя, который играет и пишет виртуозную музыку, работает на микроуровнях. Его музыку при этом мало кто слышал, он с ней практически один на один. Зарабатывает на жизнь татуировками.

И таких жизнетворцев полно на бескрайних просторах нашей семиосферы. Спасибо тем, кто сумеет донести свой опыт до собратьев по жизнетворчеству.

— Чем опыт блогера с Камчатки отличается от многотомного опыта дневников наблюдения за природой Пришвина?
— Пришвин дошёл до нас в качестве удалённого во времени источника, а блогер с Камчатки — в реал-тайм. Разумеется, можно проследить эволюцию любого автора по любым его текстам. Этим и занимается классическое литературоведение.

Но в случае с жизнетекстом важно то, что ты сам себе и Пришвин, и литературовед. Непрерывная сверка себя нынешнего с собой предшествующим и последующим. Ведение дневника очень помогает в этом процессе.

В случае с Пришвиным мы имеем законченный корпус текстов, а в случае жизнетворчества мы имеем возможность повлиять на ход дальнейшего развития текста. Я же говорю — повысился уровень интерактивности. Нас допустили на следующий уровень контроля над реальностью.

— То есть ты говоришь не об историческом бытовании того или иного текста, которое более-менее объективно, а о субъективности переживания мира по принципу «если я не видел Австралии, то её вроде как и нет вовсе»? Я просто в твоей методологии разобраться пытаюсь. 
— Да нет. Любая форма репрезентации здесь возможна. Можно вычислять на кончике пера свою Австралию. Ну, вот Перельман, который вычисляет пустоты во Вселенной. Он вообще сидит в четырёх стенах, ему практически не нужен никакой внешний опыт. Но он — хозяин своей жизни.

Это и есть свобода. Свобода выбирать тот мир или ту сеть миров, которая тебе больше всего подходит. И свобода строить эти миры, сообразуясь с их правилами, но и привнося желаемое тобой изменение.

Субъективность/объективность — это всего лишь слова. Мы, с одной стороны, не можем выйти из своего мозга, а с другой — можем и выходим. В частности, при помощи терминов «субъективность»/«объективность». Без диалектики в жизнетексте делать нечего.

— Что ещё для жизнетекста необходимо? 
— Жить своей и только своей жизнью, не покушаясь на жизнь другого. Сверяясь с другими, всегда находить в себе сходства и отличия, по возможности максимально честно перед собой.

— Что такое честно?
— Не знаю, это некоторый внутренний навигатор, который тебе указывает, истинно или ложно то или иное высказывание. Это какой-то внутренний стержень, что ли, как земная ось. Её вроде бы и нет — воображаемая линия, но почему-то именно вокруг неё всё вертится. Важнейшее условие — чувство юмора, то есть дистанции между собой и собой. Особенно ценна самоирония. Редко кто на неё способен.

Дистанция между собой и собой обеспечивает продуктивный диалог между этими двумя воображаемыми функциями. И цель. Зачем? Мотивация, прагматика. Без этой также воображаемой точки, света в конце тоннеля, тоже ничего не сработает.

Нужна цель. У каждого своя. Какую цель поставишь, такую и достигнешь в конечном итоге. Тут тоже важно быть с собой честным, как можно более честным, чтобы идти, куда тебе действительно хочется, а не туда, куда ломанулось всё стадо.

Но некоторым, понятно, ничего этого не надо. Да большинству человечества этого не надо. Они живут просто потому, что живут, никогда не задумываясь, а чем же это они занимаются-то? Это другая, уже чуждая мне раса.

Я действительно полагаю, что человечество вырождается ан масс. Они всё хуже видят, всё хуже слышат, всё меньше разбираются в нюансах, всё реже видят целое. Но не все.

Как уже было замечено выше по поводу кинематографа, в говне зарождаются мощные ростки нового. Можно назвать это новое поколение богочеловечеством. Это новые боги, асы, достигшие следующего уровня в игре под названием «Эволюция».

— Постой-постой, но какое отношение то, что ты перечисляешь (моральные качества порядочного человека), имеет к развитию искусства? 
— Не просто порядочного человека, а интеллектуала. Это очень разные вещи. Мораль и интеллект. Мораль подлежит контролю локальных конвенций. Интеллект в пределе границ не имеет.

К развитию искусства это имеет то отношение, что обладающий этими качествами человек способен создать своё собственное искусство — искусство своей собственной жизни.

Разумеется, используя весь культурно-традиционный материал в пределах досягаемости. Мы не можем строить ни на чём. Необходим фундамент, правильный выбор места и времени, ориентация по авторитетам и коррекция по контексту.

Ну и так далее. Главное, что ты сам принимаешь на себя ответственность за построенное. То есть становишься автором своего творения. Соавтором своего сотворения.

В этом смысле наш роман «007. Письма о любви» — это буквально мануал, руководство к тому, как стать богом. Там в романе есть такой момент, когда героиня переходит на сигналы из космоса: Белка и Стрелка слушают вас! А герой отвечает позывными любви: люлюлюлюлюлю. Ну вот как-то так душа отлетает вкупе с духом.

Мануал не в том, что надо подражать нашим авантюрам, им как раз не надо подражать. Всё дело в принципе. В подходе. Жизнь должна быть прекрасно выстроенным храмом, тогда ты сможешь занять в нём своё законное место бога.

— Что такое мануал? 
— Руководство к действию…

— Чем нынешнее жизнетворчество отличается от мифологий разных деятелей эпохи романтизма или Серебряного века? 
— Принципиально ничем. Отличается контекст новых коммуникативных и технологических возможностей. Ну и ещё, я думаю, разнообразие форм проявления.

Всё же жизнетворчество даже символистов, не говоря уж о романтиках, было уделом очень небольшой группы достаточно обеспеченных людей, получивших, как правило, классическое образование.

Когда деньги обесценились с революцией, которую, кстати, большинство жизнетворцев приветствовали, тут же начались проблемы с управлением собственной жизнью. Эмиграция либо сотрудничество с властью, нищета, самоубийства.

Сейчас принцип жизнестроения может получить каждый, кто в этом заинтересован. В этом больше нет ни тайны, ни образовательного, ни имущественного ценза. Но всё же некоторая эзотерика есть.

Отнюдь не все способны понять принцип. Но это зависит не от данных социальных условий, а от условий, перечисленных мною выше: в сумме — способности к честной рефлексии над собой и окружающим миром, которая даёт доступ к контролю над собственной жизнью. Человек может сотворить себя сам. Ну, пересотворить, чтобы быть точнее.

— Тут другая возникает проблема. Когда жизнетворцев много и это превращается в массовое явление, как отделить зёрна от плевел, как найти и пробиться к тому, кто тебе интересен? Как вообще узнать о его существовании? И как в этом бесконечном потоке ненужной инфы он узнает о твоём? 
— Зёрна сами отделятся от плевел. Это естественный процесс. Просто ищите себе подобных, пользуясь своими собственными фильтрами. А там посмотрим на результаты.

Я знаю людей, которые вообще не переносят моего тона. То, что они слышат в моих текстах, — это очень сильный, зашкаливающе сильный сигнал опасности — гевалт! наших бьют!

Большинство сваливает немедленно, банят, скринят, выкидывают и т.д. Иные держатся до последнего, но потом — всё! последняя капля, — я сказала — литература мертва! Без литературы дальше — ни шагу!

Бывает, что мне бывает очень горько и обидно, что мой сигнал о сотворчестве был понят таким образом…

Но ничего не поделаешь, фильтр есть фильтр. Фильтр — это, по сути, верность себе. Какому себе? Хрен его знает, опять что-то вроде земной оси. А подобная реакция страха — это нормально, это естественный отбор. Разумеется, мой собственный в данном случае.

Я могу так высоко и вот так низко. А ты? К сожалению, это очень и очень редукционистская модель. Да. Это тоже пирамида. И в конечном итоге любой человек остаётся один на один с Богом. С самим собой, каким ты мог бы быть и каким ты стал.

Это и есть Страшный суд. Кому-то — вообще тьфу! это нормальное сравнение, чувак, я бы только вот тут поправил бы и вот тут прибавил, а вот тут, извини уж, ты налажал…

А кому-то и ад кромешный. Причём каждый сам за себя, каждый сам себе судия. И в каждом Он есть. В том-то и проблема. Сколько бы ты ни творил беззаконий, все перед Его лицом.

И накапливаются, накапливаются непрощённые, то есть неотрефлексированные, грехи-долги, пока не разъедят и не истерзают твою грешную именно плоть. И, что ещё хуже, не только твою, но и твоих соседей, и твоих потомков.

И человек всё дальше и дальше закапывает в недра бессознательного свою веру в Бога, потому что верить в Него — значит признаться себе во всём. Впустить этих гарпий в своё сознание. Таких называют безумными, а, на мой взгляд, безумны те, кто не видит этих гарпий. По крайней мере, когда ты их видишь, они оказываются не такими уж и страшными. Что-то голливудское в них проглядывает. Вот так как-то... Энтропия. Кали-юга.

Но кто хочет слышать, тот слышит. Тот, кто хочет верить, поверит. А другие здесь не нужны. Даже умные не нужны, нужны верные. Проверенные-перепроверенные. Но, заметь, на совершенно свободной добровольной демократической основе:) Все были призваны, у всех был шанс.

Многие и сами добились того же. Ура и поздравления коллегам! Я просто всех приглашала принять участие в этом полёте Летучего Цирка Ковчега Арго. Из чистой благотворительности:) И любопытства:)

Мне нравятся интриги и приключения. Но вообще-то я, разумеется лично я, совсем здесь ни при чём. Это всё совершенно естественная динамика эволюции природы. Говорю как учёный-естественник, то есть семиотик.

— Кстати, о твоих постоянных апелляциях к науке, к научному эксперименту, к семиотике. Почему это для тебя так важно? Это делает твои слова более устойчивыми? 
— Потому что я учёный. Я — учёный-естественник, а не только художник и философ. Я разделяю эти виды деятельности достаточно чётко, но материалом для всех этих модусов мысли является всё та же моя единственная и неповторимая жизнь.

Почему мне важно подчеркнуть, что результаты своих артистических экспериментов я обрабатываю научной традицией? Потому что их можно повторить.

Художник-творец после Ренессанса неизбежно стремится к уникальности и своей личности, и своих творений. Художника бесполезно повторять. А наука имеет дело с регулярностями, с законами природы и текста. Именно эти законы я вскрываю своими текстами. И каждый может проверить ход моих экспериментов и корректность аналитических выводов из них. И каждый может взять мой метод себе на вооружение. Я учу этому своих студентов.

— А тебя кто этому научил? Откуда, из каких составляющих взялся твой метод? 
— Всегда приятно вспомнить своих учителей. Конечно, в первую очередь это Тарту, тартуская школа семиотики. Я была семинаристской Зары Григорьевны Минц. После окончания университета работала под началом Юрия Михайловича Лотмана в Лаборатории истории и семиотики.

Мы занимались историей и её законами на материале XVIII века, но и не только — занимались и мозгами. Приезжала Татьяна Черниговская на семинары по функциональной асимметрии мозга.

Собственно, модель такого функционально асимметричного мозга нейролингвистам подсказал именно Лотман. На меня произвёл большое впечатление курс по мотивному анализу Бориса Михайловича Гаспарова.

Мы, первокурсники, успели на него, после Борис Михайлович уехал в Нью-Йорк. Разумеется, я старалась читать всё, что положено по философии, не гнушаясь французским постструктурализмом. Многие из наших просто вообще ни строчки из французов не прочли…

Поскольку основной узкой специализацией моей была визуальная культура и визуальная семиотика, я естественно вышла на традицию так называемой истории идей, или уликовой парадигмы, как её определяет Карло Гинзбург.

Это Аби Варбург, Эрнест Гомбрих, Эрвин Панофский, Фрэнсис Йейтс, Мейер Шапиро, Карло Гинзбург. Работа последнего «Мифы, эмблемы, приметы» объяснила мне многое в стратегиях моделирования картины мира.

Особое значение в этой парадигме имеет психоанализ, который я предпочитаю определять как археологию сознания. Ну и огромный плюс: биосемиотическая и экосемиотическая направленность нашего отделения семиотики в Тарту, где я преподаю и занимаюсь наукой вот уже почти 20 лет.

Я в своих исследованиях постаралась преодолеть жёсткий антропоцентризм гуманитарной науки, который был характерен, кстати, даже для Лотмана. Оттого модель семиосферы пришлось серьёзно пересмотреть и достраивать до логически неизбежного допущения лингвистической природы всей Вселенной.

И ещё очень важный фактор — интернет. Именно интернет, и в частности ЖЖ, помогли мне осознать и опробовать на практике базовые механизмы тексто- и смыслопорождения.

— А чему ты учишь своих студентов? Каковы конкретно темы и аспекты твоих нынешних научных интересов? 
— У меня два основных курса, которые я веду уже много лет, постоянно обновляя и поворачивая новыми проблемными гранями: семиотика бытового поведения и визуальная семиотика.

Первый я читаю как введение в уликовую парадигму и археологию мозга. Я показываю, как по уликам-симптомам слов или изображений мы можем добраться до мотиваций тех или иных стереотипов поведения.

Собственно, я демонстрирую законы и алгоритмы смыслопорождения на конкретных примерах. Мы разбираем разные типы аналитической логики, дедуктивный и индуктивный метод расследования проблем, то есть когнитивных диссонансов.

Вообще мышление — это всегда расследование проблемы. Без проблемы нет мысли. Результатом этого курса в зимний семестр 2010 года стала книга стихов о бабочке, моих и моих студентов.

Я задала им некоторую матрицу смыслопорождения, студенты буквально за десять минут уловили логику и сгенерировали свои тексты.

В курсе по визуальной семиотике я показываю процесс эволюции знаков разного типа и обучаю некоторому протоязыку, языку концептов или идей. Показываю эволюцию изобразительного искусства, которую я сжато представила в начале нашей беседы.

Разумеется, что в лекциях всё это сопровождается обильным визуальным материалом. Студенты сами тоже находят и анализируют свои примеры, составляют свои базы данных. Всё это обсуждается и на лекциях, и в дискуссиях онлайн.

На каждый курс я завела по специальному комьюнити. Но, кроме того, я работаю не только со студентами и не только в академических системах.

Мы наблюдаем и аккуратно, стараясь особо не вмешиваться, направляем молодёжную субкультуру в Таллине. Это молодые музыканты и журналисты.

Они издают журнал «Плуг». Я регулярно в нём печатаю свои самые авангардные, самые кумулятивные философские тексты. Более того, мы даже совершили десант в русскую провинцию, в Вятку.

Когда три года назад мы приехали в Вятский гуманитарный университет с предложением о сотрудничестве в изучении молодёжных субкультур, нам сказали, что у них таковых нет.

Зато теперь в Вятке субкультуры процветают, ведь иногда достаточно просто одного точного слова, чтобы люди осознали, что они уже живут по новым законам…

— Лена, а зачем нужны новые законы? Почему нельзя жить по-старому? 
— Да это так только говорится — новые: все законы природы — это законы природы. Просто мы наблюдаем их проявления в разных фазах.

Закон смены центра и периферии культуры, открытый русскими формалистами, имеет определённые этапы. Ну, вот сейчас мы и наблюдаем фазу, когда маргиналы постепенно осознают свою определяющую и доминантную роль в культуре.

— И чем это чревато?
— По меньшей мере культурной революцией. Смена парадигмы. Собственно, очередной конец света. Несомненно, что человечество уже переживало локальные концы света. Падение Римской империи, буржуазные революции.

В моей статье о сове у Босха как раз анализируются процессы в коллективном сознании на рубеже XV—XVI веков, которые приводят к смене социальной и культурной парадигмы. Это время смуты, попыток выразить то, что до того было невыразимо, во всяком случае в ближайшем прошлом.

Мы живём в эпоху потопа. Информационного потопа. Это торжество энтропии. Текстопорождение обесценилось, притом что объёмы многократно возросли. Ускоряется время, нам его постоянно не хватает. Даже на чтение, притом что мы постоянно что-то читаем. И не только в Сети, достаточно проехаться по любому городу на автобусе — граффити, растяжки, постеры, стикеры, флаеры.

Сжимается пространство — людей на единицу площади всё больше. Ну и так далее. Это всё природные процессы, которые сопровождаются природными же катаклизмами. И можно только уповать на чудо, что человек в этом катаклизме вообще уцелеет.

Учитывая, что ядерная энергия довольно широко используется по всему миру, шансов у человека, прямо скажем, немного.

— Это как-то связано с окончанием постмодернизма, без упоминания которого ещё пару лет назад не обходилось ни одной «умной» статьи? Или постмодерн продолжается?
— Да, я думаю, можно сказать, что постмодерн, то есть деконструкция, продолжается. Додеконструировались до говна, гонят его уже с Манцони тоннами. Но, как я и говорила, в этом говнопотопе вызревает нечто совсем новое.

— Постиндустриальное?
— Возможно. Вообще-то, согласно лотмановской теории культурного взрыва, в такие минуты роковые возникает ситуация очень высокой степени потенции, то есть непредсказуемости. Возможно всё. Мы представляем этот этап в самых общих чертах. Мы знаем, что обязательно рванёт, но где, когда и как — это очень трудно просчитать. За возможными моделями советую обратиться к научной и прочей фантастике. Мы же видим, как многие прогнозы уже осуществились. Многие модели оказываются вполне рабочими.

— Кстати, а сколько в твоей методологии лотмановского? Насколько сильно он на тебя повлиял?
— Разумеется, я продолжаю его идеи. Лотман не просто повлиял, он ставил мне софт, вернее, они на пару с Зарой. Не проходит и дня, чтобы я не обращалась к своим учителям.

Я достроила модель семиосферы, проверила её экспериментально. Дополнила мотивным анализом и психоанализом. Археология сознания невозможна без психоаналитических методов. Но ни Фрейд, ни Лотман просто не имели современных технических возможностей отслеживания мысли. Доводка модели стала возможной только с появлением интернета.

— А что изменилось?
— Почти ничего. Просто мы получили возможность фиксировать улики мысли — слова, мотивы — во времени в публичном пространстве при свидетелях. Дальнейшее — дело статистики.

Но я не статистик, я теоретик. Для меня было важно построить динамическую модель смыслопорождения, и я её построила. Но это действительно опытная модель, я строила свой текст вместе со своей жизнью, в том числе со своим романом.

Это очень точная модель моего сознания, подтверждённая присутствием наблюдателей. Я могу вытащить всю цепочку своих мыслей, во всяком случае всех своих мыслей по построению данной модели за десять лет.

Отматывая ленту, я вижу, как и откуда появился тот или иной мотив в моём жизнетексте, как он развивался и что из него получилось. Это всё равно что следить за тем, как проклёвывается семя, как из него тянется росток, как этот росток превращается в дерево и даёт плоды.

Здесь очень важен момент диалогичности. Ты видишь, что происходящее рождается не только в твоём мозгу, но и приходит извне.

— А предыдущие твои книги были о чём? 
— Моя первая книга «Эмблема. Очерки по теории и прагматике регулярных механизмов в культуре» рассматривает специфическую риторическую и мнемоническую фигуру, сочетающую слово и изображение. Я выделяю эту фигуру в качестве четвёртого типа знаков в дополнение к знаковой триаде Соссюра или Пирса.

Эмблема, по сути, повторяет строение человеческого мозга. Можно сказать и так, что элементы эмблемы функционально соответствуют временному и пространственному параметрам существования сознания. Я рассматриваю соотношение пространства и времени в культурном сознании в специальной главе книги.

А вторая книга «Безделушка. Философическо-семиотические заметки по пустякам» посвящена «пустотам» в культуре, промежуткам между знаками, которые и есть зона смысловой потенции.

При этом мы видим, что эти «пустоты» всегда фиктивные, это всегда тоже знак, но вот такой специально зарезервированный за отсутствием значения.

«Безделушка» построена довольно специфическим образом, когда научно-философский текст постепенно переходит в артистический и автобиографический проект.

Фигура наблюдателя постепенно утрачивает свою академическую нейтральность. Уже в «Безделушке» я довольно много использую интернет-ресурсы, в первую очередь ЖЖ.

— Такое ощущение, что твои эксперименты над собой необратимы, как и несводимы к чему-то конкретному, — твоё исследование самодостаточно, оно и есть жизнь. Чем ты собираешься заниматься дальше? 
— Любые эксперименты необратимы, но почему несводимы к конкретному? Вот книга стихов с моими комментариями «X-mas Butterflies» в сентябре выйдет в качестве отдельного номера — приложения к молодёжному журналу «Плуг». Нашлись нефтеспонсоры на это.

«Берлинский дневник» готовится к первому эксклюзивному изданию в одном частном берлинском издательстве. Форматом почти в куб с многочисленными иллюстрациями. Тоже в сентябре-октябре. Собираюсь подсобрать две оставшиеся части трилогии «007. Письма о любви» — «Рождественская интермедия» и «Шенгенские протоколы».

Когда собираешь разные линии в текст, получается совсем другой эффект, чем когда их держишь в ленте, даже по тегам. Буквально через неделю начинается наша Летняя школа по семиотике, надеюсь, будет интересная полемика.

Я пишу статьи, преподаю, читаю очень нетривиальные курсы лекций по новой методике, основанной на своих изысканиях. Не только в Тарту, но и в Москве. Я всегда работаю над несколькими проектами. Сейчас пишу большую статью в сборник по языкам субкультуры о матрице Тарту и готовлю курс «Введение в русскую матрицу для бизнесменов».

Жизнь вообще не бывает самодостаточной, только в диалоге, обмене между тобой и средой обитания. Продуктом моей жизни, видимым и слышимым другим, являются многофункциональные тексты. А жизнь для меня — это процесс текстостроения в соавторстве с Богом и миром. Вот этим и буду дальше заниматься.

Пророчествам внимал Дмитрий Бавильский