Глеб Морев: Разговор об издании Бродского в «Библиотеке поэта» поневоле хочется начать, пародируя синтаксис Ленина: книга, о которой так долго говорили в литературных кругах, наконец вышла. А ведь замысел этого собрания возник сразу же после смерти Бродского, пятнадцать лет назад. Обширный том скончавшегося годом позже Булата Окуджавы, поэта, по уровню несравнимого с Бродским, издан в той же «БП» десять лет назад. А тут: готовивший книгу Лев Лосев вот уже два года как умер, его детальное предисловие к стихам Бродского в «БП» в расширенном виде давно успело стать книгой, выдержавшей несколько изданий в разных издательствах. А двухтомник появился только сейчас. В чем причина такой медлительности?

Анатолий Барзах: Все точно: сам Лосев пишет в преамбуле к примечаниям, что эта история началась в 1996 году, когда Александр Кушнер, главный редактор «БП», предложил ему заняться подготовкой книги. Хронология тут такова: рукопись книги поступила ко мне в феврале 2008 года. Причин, почему Лев Владимирович так долго работал над двухтомником, несколько, и, я думаю, они вполне очевидны: сознание невероятной ответственности, усугублявшееся понятными личными мотивами; филологическая, опять же, ответственность (он, например, постарался учесть всю необозримую литературу о Бродском, в том числе и те интерпретации, с которыми был категорически не согласен); наконец, вещи более приземленные, но оттого не менее отягощяющие: загруженность, обязательства, здоровье и т. п. Ответственность и долг, да. Но вы знаете, это отнюдь не исключение для «Библиотеки поэта». Скажем, Андрей Арьев тоже не многим меньше десяти лет работал над томом Георгия Иванова. А есть примеры и более значительных сроков. 

Где-то к маю 2008-го мы закончили редактуру (я говорю «мы», имея в виду, что мы с Лосевым были в постоянном контакте, уточняя различные детали). Затем... затем начался долгий и достаточно сложный процесс согласования текста (всей книги) с Фондом по управлению наследственным имуществом Бродского  (Estate of Joseph Brodsky).  Этот процесс еще более запутался после смерти Льва Лосева в мае 2009 года. И были моменты, когда казалось, что все кончено и книга обречена. Но я не хотел бы сейчас мусолить эту историю: все определяется результатом, а результат налицо — книга вышла. Значит, стороны проявили достаточно доброй воли и способность к компромиссам. И это действительно так. Для внимательного читателя следы этих длившихся почти три года дискуссий в книге легко опознаваемы. Там есть такое нестандартное нововведение, как «Примечания Фонда». И позиция Фонда в них изложена вполне адекватно. Но, повторю еще раз, главное — книга вышла, и лосевский комментарий, который, собственно, и является главной ценностью этой книги (непубликовавшихся текстов Бродского там очень немного), практически не пострадал.

Морев: Да, уже по построению этого впечатляющего комментария, по тому, как он оформлен и преподнесен автором — особенно красноречивы эпиграфы, нестандартный жест для комментатора, — видно, что Лосев придавал своему труду особое значение. Обсуждали ли вы с ним характер и объем будущей работы? Были ли какие-то прежние тома «БП» для него ориентиром?

Барзах: Нет, я сразу же сказал, что объем комментариев никак не лимитирован. Единственно что — попросил урезать статью, потому что в первоначальном виде это была практически целиком будущая жэзээловская книжка. К сожалению, Лосев, видимо, ориентировался отчасти и на старые советские тома «БП», где комментатор был обязан разъяснять широким массам читателей, кто такая Афродита и что Шекспир (годы жизни) — английский драматург. Мы по возможности подобные тривиальности убрали (хотя что-то все же осталось, там, где это сопровождается дополнительной, непосредственно к поэзии Бродского относящейся информацией). Кроме того, довольно забавно выглядело дотошное объяснение обсценной лексики. Я посоветовал кое-где (где это выглядело совсем уж курьезно) эти объяснения убрать. Лосев согласился, но посетовал, что тем самым мы затрудняем чтение иноязычным коллегам. Вообще, должен сказать, что Лев Владимирович был совершенно лишен «авторской фанаберии» и представлений о себе как о главном «хранителе истины». Он со вниманием и уважением относился к любым замечаниям, поправкам, дополнениям и т. п., и даже если не был с ними согласен, старался как-то учесть. Совершенно уникальный случай, особенно если учесть реальный уровень его владения материалом.

Морев: Конечно, «БП» традиционно ориентирована на уже известный поэтический корпус того или иного автора. Это справедливо и в случае с Бродским, не испытывавшим трудности с публикацией своих текстов после эмиграции в 1972 году. Но все же странным выглядит то обстоятельство, что изданное еще при его жизни (и с его разрешения, но не под его присмотром) Собрание сочинений в его стихотворной части полнее нынешней «БП». Хотя приятным сюрпризом для меня стали публикации вариантов окончания «Одиссея Телемаку» и особенно «Эклоги VI (весенней)». Характерно, впрочем, что в комментариях Лосева упомянут текст «На независимость Украины», но в книге его нет. 

Барзах: Нет, это никоим образом не странно: Лосев в преамбуле к примечаниям четко пишет, что в раздел «Стихотворения, не вошедшие в сборники» «включены некоторые тексты, знакомство с которыми существенно для понимания творческой эволюции и развития мировоззрения Бродского». «Некоторые» — иначе мы бы и в два тома не уложились, да и сейчас я несколько раз уже слышал справедливые упреки, что тексты стихов напечатаны чересчур плотно. При этом понятно, что даже если бы не было ограничения объема, в настоящее время невозможно рассчитывать на «полное собрание», так что какие-то сокращения и пробелы неизбежны.

Соответственно, при составлении этого раздела «невошедших» перед Лосевым стояла непростая задача: он хотел показать «ростки» будущей поэтики Бродского в ранних его стихах, выявить, пускай и предварительно, какие-то тупиковые, не реализовавшиеся ответвления, то есть показать этот мир не «ставшим», «высящимся», как в основном корпусе (шесть сборников), но «становящимся», зыбким, неготовым, текучим, иссякающим. Когда «еще ничего не было решено». Никоим образом не претендуя на полноту, а главный акцент делая на «многообразии».

К сожалению, именно этот раздел и стал камнем преткновения. Основываясь на том, что «Бродский твердо придерживался состава им самим установленного корпуса своей поэзии <имеются в виду шесть «канонических» сборников> и противился публикации не вошедших в него стихотворений  (прим. Фонда) » (т. 2, с. 500), Фонд потребовал существенно раздел «невошедших» сократить. В конце концов, состав этого раздела удалось согласовать, причем Фонд расширил допустимое (по их мнению) количество «неканонических» стихотворений с 10—15 до сорока с лишним (за что я до сих пор безмерно им благодарен — хотя это, я отдаю себе отчет, своего рода «стокгольмский синдром»). Но в результате примерно пятьдесят текстов, первоначально предполагавшихся к публикации в этом разделе, были изъяты. Хочу подчеркнуть, что Лосев успел одобрить новый состав (хотя и с горьким замечанием: «все равно все пропало — как говорила Ахматова»). Так что о нарушении его воли формально говорить нельзя.По той же причине (чтобы сохранить как можно больше текстов спорного раздела) он, как сообщили мне представители Фонда, согласился и на перенос трех текстов (той самой, привлекшей ваше внимание «Эклоги VI» и двух стихотворений цикла «Из “Старых английских песен”») из основного корпуса в текст примечаний — действие, абсолютно противоречащее даже весьма вольно понимаемым принципам организации томов «Библиотеки поэта», да и вообще, на мой взгляд, мало осмысленное. Кроме того, он (по утверждению Фонда) согласился на перенос неоконченного стихотворения «Эрна К., убеждая нас...» из раздела «Неоконченное» в раздел «Шуточные, послания, стихотворения на случай» — что, на мой взгляд, нелепо, ничего «шуточного» в этом тексте нет. Объяснений на этот счет я от Фонда не получил. Ну и ладно, спасибо, что не выкинули.

Что касается стихотворения «На независимость Украины», то его отстоять не удалось, в исходном составе оно присутствовало (на с. 501, т. 2 имеется «примечание Фонда», где разъяснены критерии, по которым производился отбор, «украинское» стихотворение никак в эти критерии не вписывалось; важно, что критерии эти были «изобретены» — для спасения максимального количества текстов — в основном самим Лосевым). Фонд поначалу настаивал и на устранении всех упоминаний этого стихотворения (имея в виду, видимо, что возникнет именно тот вопрос, который вы мне и задали), но, к чести их, от этого требования отказались. За что я, опять же, могу быть только благодарен. Но по сути дела, это одна из наиболее обидных утрат. Дело в том, что, на мой взгляд, это один из немногих «имперских» текстов Бродского (и уж заведомо самый яркий в этом отношении), текст, в значительной мере «деконструирующий» более или менее стандартный, «романтический» образ Бродского (активно им самим сооружавшийся). Он мог бы служить ключом к достаточно радикальному переосмыслению многих черт его поэтики и «поэтической идеологии». Но это уже совсем иной вопрос; сам Лосев, конечно, ни о чем подобном не думал (хотя он со свойственной ему сдержанностью и точностью счел нужным отметить, что в этом стихотворении, равно как и в стихотворении «К переговорам в Кабуле», «используются карикатурные этнокультурные стереотипы, обычно недопускаемые в интеллигентном дискурсе»).

Эта утрата тем обиднее, что аутентичный полный текст данного стихотворения, насколько я знаю, не опубликован. Еще одна серьезная утрата — стихотворение «Еврейское кладбище...» — менее болезненна, поскольку текст этого стихотворения широко известен и легко доступен. Возражая против включения этого стихотворения, представители Фонда справедливо указывали, что сам Бродский это стихотворение очень не любил и несколько раз вычеркивал из состава различных публикаций. Но вряд ли надо доказывать, насколько важен был этот текст и для восприятия творчества Бродского в 1960-е годы, и для его поэтической эволюции (об этом хорошо пишет Лосев в статье и в книге). Да и сам факт столь резкого отрицания данного стихотворения Бродским весьма многозначителен и значим. Ссылки на то, что оно в поэтическом отношении, мягко говоря, далеко от совершенства, здесь, мне кажется, не работают: присутствует же в основном корпусе такой куда более сомнительный текст, как «Стихи под эпиграфом» («Каждый пред Богом наг...»). И еще жалко инскриптов и четырех «посланий друзьям» — это, конечно, периферийная, но очень «говорящая» и «иная» часть наследия Бродского. Все же некоторое представление о ней можно получить по оставшимся «Посланиям к Виктору Голышеву».

Завершая этот затянувшийся ответ о составе, я хочу все-таки подчеркнуть, что, несмотря на все издержки, книга состоялась в главном именно такой, какой ее хотел видеть Лосев. Точнее: то, чем пришлось пожертвовать, несоизмеримо с тем, что сохранилось. Недаром он сам, пока был в состоянии, шел на все возможные (и не очень) компромиссы.

Морев: Подготовленное Лосевым издание интересно не в последнюю очередь и как опыт архивации и «академизации» совсем недавнего прошлого, событий, литературных и житейских, свидетелем, а иногда и участником которых был сам Лосев. Но в комментариях заметно, как строгий филологический тон, которого автор придерживается на всем пространстве комментария и который и подобает такой серии, как «БП», вдруг сменяется на иной — уже не научный, а скорее художественный, намекающий. Это явным образом происходит в тех местах комментария, которые требуют обращения к обстоятельствам частной жизни автора — ну, например, при комментировании «Пьяцца Маттеи», но и не только. Остались не раскрыты некоторые посвящения. Характеристику отношений Бродского с важными для него персонажами подменяют кое-где шаблонные формулы, характерные скорее для советской (да даже, пожалуй, и российской в целом) эвфемистической традиции. Иногда — в рамках этой же традиции — выходит довольно забавно: так, Сьюзен Зонтаг, с которой у Бродского был роман в конце 1970-х, названа «другом» поэта, а его действительный приятель Геннадий Шмаков — «близким другом».

Барзах: Нет, не согласен с вами. Мне кажется, Лосев очень последовательно выдерживает несколько охлажденный и вполне строгий тон. «Художественность», если она и возникает, тут более тонкого, «вторичного» порядка.

Но коснулись вы опять одной из «болевых» точек. Насколько знание реальных событий, людей и обстоятельств необходимо для понимания стихотворного текста? Где кончается необходимый минимальный биографический контекст и начинается смакование посторонних тексту подробностей? Сам Бродский категорически отвергал «биографическое» комментирование. Следуя его недвусмысленным высказываниям, Фонд последовательно стремился, насколько возможно, минимизировать биографические отсылки. С моей точки зрения, именно в данном случае необходимости в этом не было: Лосев в своей книге, а уж тем более в комментариях, дал, на мой взгляд, образец корректного решения этой, в случае Бродского особенно непростой, проблемы. И потому он не счел нужным уточнять, скажем, характер отношений Зонтаг с Бродским: комментируемый текст к этому, по его мнению, иррелевантен. Морев: Вообще я хотел бы сказать, что выход собрания Бродского важен не только для читателей и исследователей. На мой взгляд, это рубежное издание и для самой «Библиотеки поэта». Издан первый из классиков неподцензурной литературы второй половины ХХ века. Совершенно закономерно, что им стал именно Бродский: «победительные» особенности его биографического текста таковы, что, если бы вопреки неписаному правилу «Библиотеки поэта» не издавать живых современников, эта книга вышла в первой половине 90-х, при его жизни, никто бы не удивился. Но теперь, с изданием Бродского, для «БП» встает проблема, связанная с другими выдающимися и уже посмертно в той или иной степени канонизированными фигурами литературного процесса советской эпохи в его «неофициальной» части. Многие назовут сразу же имена Елены Шварц и Виктора Кривулина — и это понятно, учитывая их принадлежность — и биографическую, и литературную — к «петербургскому локусу», существенному для «БП», изначально, с 1931 года, базировавшейся в Ленинграде (кстати, в этом году у серии 80-летний юбилей!). (Приближенное к академическим стандартам собрание стихов Леонида Аронзона, выпущенное Издательством Ивана Лимбаха, пока снимает, видимо, очевидный вопрос о его издании в «БП».) Но я бы сосредоточил здесь внимание на другой фигуре — и не в последнюю очередь именно в связи с Бродским. Это, конечно, Геннадий Айги, противоположный Бродскому в эстетическом смысле, но единственный русский поэт с «неофициальным» генезисом, сопоставимый с ним по уровню международного признания. Условно говоря, если Бродский — это «правый» фланг, то Айги — «левый». Выдержанность своего рода баланса в распределении академического эдиционного внимания по отношению к нашей новой классике — вот, на мой взгляд, принципиальный момент в будущей работе «БП» с текстами, лишь недавно целиком отошедшими в область истории литературы. Возможно, эти соображения покажутся кому-то само собой разумеющимися, но, глядя на состав редколлегии нынешней «БП», я вижу, что (за вычетом когда-то писавшего о концептуалистах Андрея Зорина) самый, так сказать, эстетически радикальный из входящих в нее филологов — Александр Жолковский — хотя и был в свое время тонким интерпретатором замечательных стихов Эдуарда Лимонова, но применительно к авторам следующих поколений остановился на консервативном Гандлевском и тривиальном Борисе Рыжем. А главный редактор Кушнер и вовсе давно занимает почтенное место резонера-традиционалиста. Все это, как говорится, не может не волновать.

Барзах: Вы не совсем правы в оценке редколлегии: вкусы у всех, конечно, разные, но, скажем, предложение об издании тома Кривулина в «БП» никаких дискуссий не вызвало. Кстати, я надеюсь, этот том уже в будущем году выйдет в свет. Тут ведь дело не в пристрастиях, а в филологическом профессионализме, по крайней мере отчасти.

К сожалению, все годы «несоветского» существования «БП» отмечены очевидным отсутствием «системности». И дело тут не в легкомысленности или лености, а в куда более простых вещах. «БП» была не в состоянии вести последовательную эдиционную политику (хотя в меру возможностей и пыталась), потому что все определялось не только и даже не столько представлениями о том, кого и в каком порядке издавать, а наличием конкретного человека, который за очень небольшие деньги готов потратить год жизни, а то, как мы видим, и значительно больше на сложную, кропотливую работу. И чтобы этот человек был к тому же профессионально к подобной работе готов. Замечательно (и удивительно), что такие люди тем не менее находились — и мы имеем том Ивана Коневского, подготовленный Александром Лавровым, Константина Фофанова (Сергей Сапожков), Ильи Эренбурга (Борис Фрезинский), Георгия Иванова (Андрей Арьев) — и этот список можно продолжить.

Но в случае с недавно умершими поэтами есть и еще одна серьезная проблема. Очень редки случаи, когда наследие данного автора может быть издано на достаточно высоком текстологическом уровне. А ведь образцовая текстология — едва ли не главная задача «БП». Планка требований в этих случаях неизбежно понижается. Собственно, с этим мы столкнулись и при подготовке книги Бродского. Когда Лосев начинал свою работу, архивы еще не были толком разобраны, потом они перешифровывались — и вместо корректного указания на архивную единицу он был вынужден ограничиться просто указанием архива. При этом к 2008 году ситуация радикально изменилась — но книга-то уже была готова. Заново проводить архивные изыскания? А при этом всплывет непременно масса новых сведений, вариантов и т. п. То есть, по существу, все переделывать. Это тоже был один из дискуссионных моментов: Фонд справедливо указывал, что лосевский комментарий (в его архивной и текстологической части) уже, можно сказать, устарел. Причем главные проблемы возникают как раз в отношении несчастного раздела «невключенных», основной корпус трудами Лосева и Сумеркина в значительной степени уже доведен до кондиции. Но мы понимали, что ценность книги (в некотором противоречии с принципами «БП») не в текстологии, а в комментарии. Кроме того, как некий шаг вперед в освоении архивных материалов работу Лосева, конечно, также можно (и нужно) рассматривать. Для поэтов же менее счастливой издательской судьбы (а таковыми являются все представители «неподцензурной литературы второй половины XX века») проблемы текстологии возрастают многократно. Мы в этих условиях рискуем получить не просто неточную, а совершенно искаженную картину. Это не значит, что этим не нужно заниматься — но некий базовый уровень, базовое понимание принципиальных текстологических моментов должно уже иметься, чтобы приниматься за подготовку книги в «БП», мне кажется. Нет, конечно, можно начинать и с нуля, такие примеры тоже были, но тогда сложность работы еще увеличивается. Кто за это возьмется? Не знаю. (Между прочим, и для «советских» поэтов, таких как Слуцкий или Тарковский, архивно-текстологические проблемы почти неподъемны — из-за чего этих книг до сих пор в «БП» и нет.)

Видите ли, случай Лосева-Бродского совершенно уникален (разве что в случае с Кривулиным произошло нечто подобное): ближайший друг, поэт, филолог — такие совпадения нечасты. И в силу трагических обстоятельств теперь эта книга не только «памятник» Бродскому, но и «памятник» Лосеву, его последний труд, говорящий о нем самом, пожалуй, не меньше, чем о Бродском (ну, это, конечно, риторическое преувеличение). Безумно жаль, что он не дожил до его издания. И еще раз — благодарность Фонду за то, что, несмотря на все наши серьезные разногласия, они с должным уважением к этому труду отнеслись. В конце концов. (Впрочем, что это я все время отсылаю к некоему безличному анонимному Фонду — речь идет об Энн Шеллберг, переписка на заключительном, конструктивном этапе велась именно с ней.)

Ну вот, а закончить я хочу цитатой из письма одного из членов редколлегии «БП», Романа Тименчика, который ознакомился с комментариями Лосева еще в рукописи: 

«...Это удивительный текст, памятник дружбе, диалог поэта с поэтом, письмо к следующим поколениям, тщательно выписанный автопортрет комментатора, это еще и гимн во славу комментаторства, голос крови талмудистов и ешиботников, это и боль от невозможности спросить и переспросить друга о каких-то местах, это досада (как бы) младшего брата и обида, что старший не всем делился. Как их жалко обоих. И себя.

Комментарий увлекателен и заразителен. Он, пожалуй, заставляет задуматься о перекраивании границ комментариев в связи с изменившимися за век обстоятельствами. Он не может не породить подражателей, но он уникален — только этот комментатор и только об этом поэте смеет так писать».

Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы. В 2-х т. Вступительная статья, составление, подготовка текста, примечания Л. В. Лосева.  — СПб.: Издательство Пушкинского Дома, Вита Нова, 2011 ​

Глеб Морев,  Анатолий Барзах