Некоторые склонны предположить, что я гомосексуалист, другие верят, что я действительно жру как ненасытная бочка и скоро не пролезу ни в одну дверь. Мне повезло вдвойне: на голову свалился замечательный постмодернистский материал и достался ничего не понимающий постмодернистский читатель!

Саша Гальпер — это наше всё. В Америке. Точнее, наш крупнейший (во всех смыслах) поэт на всю Америку. Ведь он не просто «поэт», как все прочие, а именно ГАЛЬПЕР.

Он не пишет стихи и даже не говорит стихами. Он стихами кричит и визжит — о себе, великом и ужасном, или же о мире, страшном и смешном, что фактически то же самое.

Уже двадцать лет Гальпер живёт в Нью-Йорке. Социальный работник днём (развозит пособия пенсионерам и лекарства больным), по вечерам — танцор танго и поэт. Отпуска проводит, гастролируя в Москве, Питере, Смоленске, Воронеже, Перми, Новосибирске, Лондоне и Берлине.

Гальпер — уникум. Это не русский поэт в Америке, а американский поэт, пишущий по-русски. Только что берлинское издательство «Пропеллер» выпустило сразу два гальперовских сборника: «Орды Чингисхана мчатся на Нью-Йорк» и «Цветик-семицветик» .

Саша Гальпер обо всём пишет крайне откровенно — со всеми подробностями, без утайки. Некоторые подробности мы выяснили, задав ему ряд вопросов.

— Саша, откуда ты происходишь? Где ты родился, подрос, вырос?
— Родился я в Киеве в 1971 году. Тут важно не то, русский это был город или украинский, а то, что я жил в спальном пролетарском районе. Реальностью в этих джунглях были не литературные журналы и художественные выставки, а банды хулиганов в подъездах, детдом за углом, гастроном за другим углом и драки — на каждом углу и в любое время суток.

Мама научила меня читать лет в шесть. Рос я, конечно, на Жюль Верне и прочих детских романтиках. Читать любил, но кто такие Мандельштам и Бродский, узнал только в Америке, когда мне уже исполнилось восемнадцать. До того я не встречал ни одного человека, которому были бы известны эти имена.

— Каковы твои сантименты по поводу родных мест? 
— Каждому приличному человеку полагается лелеять какую-то ностальгию, но у меня её нет абсолютно. Детство как детство — могло быть лучше, но могло быть и намного хуже.

Наверное, я всё-таки интроверт, и для меня гораздо важнее то, что происходит внутри, а не снаружи. Поэтому даже «общественно-политические» вещи типа «Хосе и Терезы» получаются у меня глубоко личными.

— Когда и почему ты добрался до Американского континента? 
— Я выехал с мамой, дядей и тётей из Киева в ноябре 1989-го и приземлился в Нью-Йорке в мае следующего года. Бруклин поразил ужасной жарой: нечем было дышать. Из-за перегретого океана на улицах было влажно, как в парной. А причин для эмиграции было сколько угодно. Вот несколько строчек из поэмы «Четвёртый Астрал»:

Мы уезжали от пустых прилавков,
Дедовщины, 
Чернобыля, 
Афганистана, 
Нагорного Карабаха и 
Счастливых алкашей, храпящих в сугробах, 
Боясь, что завтра захлопнется
Приоткрывшаяся дверь
И вернутся Царь, диктатор или террористы.

Никто из моих друзей или родственников никогда не бывал за границей, не считая армейской службы в ГДР или Афганистане. Америка представлялась раем на земле. Вот ещё пара строк того времени:

А мозг, взволнованный и странный,
Америконебесной ожидает манны!

Ну а если менее художественно, то меня должны были забрать в армию, и мы вовремя успели унести ноги.

— Долго ли ты вживался в американскую среду? Есть мнение, что если эмигрировать в возрасте примерно 14 лет или старше, то вас ожидают почти непреодолимые трудности адаптации. 
— Это абсолютная правда. Общество затачивает человека для жизни в определённом месте в определённое время. И когда он меняет среду, то это, конечно, трагедия.

Дело не только в языке, но и в массе прочих обстоятельств — взаимоотношения полов, соседей, коллег, отношение к работе и т.д. и т.п. Я там до сих пор так и не прижился — чувствую себя пришельцем с другой планеты.

У меня нет ни одного близкого друга-американца. На работе перебрасываюсь словами с коллегами — иммигрантами со всего мира. Очень приятные люди, но у нас с ними нет ничего общего.

У меня куда больше друзей в Москве, Питере, Воронеже, Смоленске, нежели в Нью-Йорке. Другое дело, что американская популярная культура очень демократична и доступна выходцам из любой точки земли.

Так что в меня она вошла очень легко. Думаю, что с французской или немецкой культурой я бы не подружился так легко.

— Где ты учился в Америке и чему? 
— В 1994-м я поступил в Бруклин-колледж на факультет киноискусства. Быстро выяснилось, что кино — это 1% творчества и 99% организации.

Я был разочарован, перевёлся на философию, потом перепробовал ещё кучу разных предметов — всё без толку. Но в один прекрасный день оказался перед дилеммой: биться за диплом по интересующему меня предмету или же бросать колледж.

Я выбрал литературу и посещал семинары Аллена Гинзберга — не зря я выбрал именно литературу! В 1996 году получил диплом.

— Через какие стилевые поиски ты прошёл как поэт? 
— Я бы сказал так: русский абсурд Хармса и французский — Арто, Беккета. К этим разновидностям абсурда я добавил свой — еврейско-эмигрантско-анархистский. Ну и, естественно, юмор, без которого вообще никуда! Меня удивляет, что одни во мне видят нежного лирика, другие — пошлого панка, третьи — гражданина, а четвёртые — юмориста. Мало кто способен разглядеть полного Гальпера! Ведь для этого надо хотя бы научиться читать.

— Кто ты — американец, русский, еврей, украинец, инопланетянин? 
— Я об этом даже не думаю, потому что существует столько критериев, что разобраться в этом почти невозможно.

Что важнее — язык, место проживания, национальность?

Немцы, например, считают Кафку своим, чехи — своим, евреи — тоже своим. Все они правы и неправы одновременно. Я думаю, что национальность — это пережиток XIX века.

Сейчас уже ясно, что главное не то, какая у человека пятая графа, а то, что и как он пишет. Я вон в Полинезии на острове Мауи жил и участвовал там в поэтических вечерах. Кто после этого посмеет отказать мне в праве считать себя полинезийским литератором?

— В каких контекстах ты ощущаешь себя комфортно, а в каких — аутсайдером? 
— Меня трогает только то, что работает и в России, и на Западе, — универсальные вещи. Это касается литературы, кино, музыки. Если что-то может существовать только в одном контексте, мне это абсолютно неинтересно. Я повсюду аутсайдер, но зато глобальный и универсальный, а это сильно меняет дело.

— Что ты делаешь для того, чтобы выжить? 
— Работаю в районном собесе с наркоманами, спидозными и бездомными. Это даёт хоть и небольшой, но стабильный доход. Конечно, мне хотелось бы вообще не ходить на работу и посвятить себя полностью литературе. Но в нынешних экономических условиях это не представляется возможным.

— Каково это — жить и работать в Америке, а вместо отпуска разъезжать по Европе и России с чтениями? 
— Очень нелегко, но это часть жизни русскоязычного литератора, живущего в Америке.

Никуда от этого не деться. Кроме того, в век интернета личное общение очень много значит. vse mogut bit pankami, xuliganami ili revolucionerami v comforte i uyute svoey kvartiri.

— Как бы ты охарактеризовал то, что пишешь? 
— Это надо критиков спросить, но, думаю, им не так легко разобраться, тем более что многие из них не читают тексты, о которых пишут. Я живу на стыке разных реальностей — эстетических, политических, географических. Очень люблю читать отзывы на мои выступления или книги — любые. Читаешь и вдруг понимаешь: ага! — вот, оказывается, чем я занимаюсь. А я и не знал!

— Да, мне тоже нравятся эти отзывы: «Неприятный, даже мерзкий, пожалуй, мужик… который считает, что поток гнилых поверхностных мыслей о политике, литературе, сексе и фастфудах… и есть то самое underground-искусство», «бабуин типа Гальпера… озвучивающий лирические переживания о собственных испражнениях», «Гальпер — генетический мусор». Очевидно, что читатель не остаётся равнодушным! 
— Мне никакая реклама не помешает. Мы, американцы, всячески приветствуем рекламу!

— Мне кажется, 90% современных русских поэтов погрязли в средневековье, то есть в лучшем случае застряли на Бродском. Какова поэзия, таков и читатель: читая Гальпера, публика тупо ассоциирует лирического героя твоих текстов с тобой самим. Как ты это откомментируешь? 
— Если человек рассказывает анекдоты про чукчу — неужели его кто-то ассоциирует с лирическим героем идиотского анекдота? Некоторые читатели склонны предположить, что я гомосексуалист, другие искренне верят, что я действительно жру как ненасытная бочка и скоро не пролезу ни в одну дверь. Мне повезло вдвойне: на голову свалился замечательный постмодернистский материал и достался ничего не понимающий постмодернистский читатель!

— Многих девочек — и даже мальчиков! — смущает прямота откровений твоего лирического героя…
— Когда живёшь в эмиграции, то стесняться совершенно некого и нечего. Порой по нескольку дней не приходится говорить на родном языке. Если потом ещё вспоминать, что на нём «можно» говорить, а что «нельзя», то можно начать заикаться, а то и сойти с ума. Я готов извиниться за моего лирического героя, но сделать с ним, к сожалению, ничего не смогу!

— Как ты определяешь своё место в литературе? (Если, конечно, есть это место и если мы хотя бы приблизительно одинаково понимаем то, что называем литературой…)
— Если такое место есть, то это, наверное, гибрид американских битников и русских абсурдистов-обэриутов. А наше с тобой понимание литературы? Оно, конечно, разное. Тут нам с тобой не сойтись: для тебя рифма — это нормально, для меня — признак отсталости.

— Хорошо, что хотя бы до драки не доходит! Кстати, что в современной русской литературе тебя вдохновляет и радует? 
— Мне много дал Сорокин. Наиболее интересны Нугатов, Родионов, Лесин и Емелин. А радует то, что после 70 лет железного занавеса русская литература нагоняет Запад семимильными шагами.

— Ну, ты, может быть, и нагоняешь. Насчёт других — звучит весьма спорно, тем более что большинство твоих любимцев пишут как раз в рифму… А пытался ли ты, американец, писать по-английски? 
— Конечно, пытался, но, знаешь, не то удовольствие! И ведь по большому счёту на поэзии ничего не заработаешь. Значит, надо сконцентрироваться на том, что идёт легко и приятно, — вот я и пишу по-русски! К тому же у меня отличные переводчики на английский и немецкий!

В Берлине хорошо известное тебе издательство «Пропеллер» выпустило уже три мои книжки на двух языках — по-русски и английски. Готовится и немецкое издание.

— Да, симпатичные книжки. Где их можно заполучить? 
— У меня. Вот, дарю обе. А остальным придётся идти в книжный магазин «Фаланстер».

— Я читал немало твоих сочинений, которые скорее отнёс бы к прозе, нежели к поэзии. Собираешься ли ты посвятить больше времени именно ТАКИМ текстам? 
— Я не делю свои произведения по жанрам. Я просто разбиваю текст на строчки так, как мне представляется правильным в каждом конкретном случае, — вот и весь секрет деления на жанры!

— Конечно! Учитывая то, что перед этим нужно ещё расставить в правильном порядке все слова! 
— Вот именно! И больше никаких творческих секретов! Конечно, я пытался писать прозу и потом разбивать её на поэтические строчки. Или наоборот, писал стихотворение, но потом вдруг понимал, что это скорее проза и надо переписать текст как рассказ.

Эти откровения, наверное, могут шокировать поборников жанровых строгостей, но мне, честное слово, плевать! Кого сегодня волнует литература?

Когда-то, в XIX веке, это было наше всё. Теперь есть интернет и куча других развлечений. Литература превратилось в ничто. На ней не заработаешь ни денег, ни статуса. Так что, слава богу, можно спокойно писать и ни о чём не беспокоиться.

Литературе предрекали смерть кучу раз. Вот, говорили, после Гомера ничего уже не напишешь. Что нельзя писать после Шекспира, Пушкина, Толстого и Набокова. Что после холокоста литература невозможна — и так до бесконечности. По этому поводу приведу фрагмент из одного старого стихотворения:

Дорогой Арто!
Смерть литературы затягивается, 
Но я докончу начатое тобой благородное дело —
Напишу ещё тридцать томов о том, 
Что писать не стоит.

Беседовал Константин Зубрицкий