Re: цензії

Мы от воздуха и бескрайнего простора обалдели. Но потом-то поехали в Липки, где Лунгин снимал высоко чтимую мною «Свадьбу», и там где-то вдоль дороги на километры, на километры жуткие мусорные кучи.

Помните Мандельштама? Меня хронически не оставляет ощущение, что живём мы тяжело и безрадостно. И всё тяжелее и всё безрадостнее. Единственное доступное нам утешение — искусство.

Бавильский:
«Нельзя дышать, и твердь кишит червями, и ни одна звезда не говорит...»

Недавно поделился этой мыслью с читателями своего блога и напоролся на удивление девушки, живущей в Германии, которая говорит, что, вообще-то, живём мы неплохо, живы-здоровы и

депрессивное самоощущение — свойство россиян, что в других странах жизнь воспринимается как-то иначе.

Причём речь идёт не только и не столько об общественном неблагополучии, сколько об экзистенциальной заброшенности, которая, как мне казалось, повсеместна, тем более что мы же живём на сломе, на переломе эпох (так мне кажется), когда радикально меняются установки, привитые нам с детства, из-за чего многое обессмысливается. Тем не менее мы продолжаем жить, цепляться за жизнь и даже пытаемся что-то важное сделать.

Предлагаю, Игорь, поговорить о том, что позволяет держаться нам на плаву, о возможности гармоничного существования.

Но для начала скажите — может быть, я неправ в своём мироощущении и давным-давно превратился в хмурого пессимиста, травмированного информационной повесткой дня, обилием ненужной инфы и каких-то дел, не приносящих ни быстрого результата, ни скорых плодов?

Да и нужно ли чего-то ждать? Может быть, дело именно в этом — ничего не жди, мол, просто живи, вот и будет тебе счастье?

Манцов:
Меня, Дима, подмывает перевести всё вами сказанное в социальное измерение.

И в который раз повторить свою излюбленную формулу: у каждой социальной группы свои основания для тоски. Или, наоборот, для безумного веселия. Я категорически против обобщений.

Когда слышу в телевизоре, как жирные телевизионные коты говорят «мы», склеивая всю страну в один колобок, хохочу.

«Вы» — это кто такие??

Кем вы были до семнадцатого года?!

Я — отдельно.

Про искусство как единственное утешение: не уверен, что это универсально. Почти так же, как искусство, я люблю баню у друзей в Скуратове, прогулку со своими или даже с приятельскими маленькими детьми по весеннему лесопарку, много чего ещё.

Но мы же не будем снова о социалке??

Потому что если вы, допустим, «травмированный пессимист», то я тогда вообще зверь, которому иногда (но редко, редко) грезится кровь. Уж и не знаю, чья и к чему бы такие кошмары в обществе тотальной стабилизации…

Бавильский:
Не хочу про социальное, хочу про экзистенциальное. Скажем, про то, что природой (думаю, всё-таки гены) изначально заложен в нас с вами инстинкт саморазвития, ведущий по жизни. Этим движением очень многие цеплялки (причём чаще всего бессознательные) и объясняются.

Так что нам, несмотря на многочисленные душевные травмы, ещё повезло — внутри есть центр, который помогает мотивировать себя на интерес к жизни, принимающий самые разные формы — гурманство, меломанство или же привычка записывать собственные мысли, чтобы, избавляясь от них, таким образом двигаться дальше.

Скажем, вы, когда фильмы описываете, видите в них много чего такого, чего не видят другие. Широту взгляда вам обеспечивает то, что на языке бытового сознания называется кругозором, который на самом деле есть скорость одномоментных ассоциаций, обеспеченных золотым запасом всего предыдущего опыта. Чем опыта больше, тем шире расходятся круги сцеплений, круто же?!

Любите кино, Игорь?

Манцов:
Да, честно говоря, не очень, не фанат.

Уж точно не синефил, мне интересен кинематограф как способ тренировкивнимательности.

И вижу я там то, что привнесли авторы: тупой ноль почти во всех здешних картинах, психологические бездны с антропологической точностью в картинах западных. Настаиваю на социальных мотивациях и объяснениях, гены-то ни при чём!

Просто, когда смотрю кино, пытаюсь культивировать интеллектуальную честность. Предварительно моделирую «ситуацию автора»: кто он в социально-психологическом смысле, к кому обращается, какие цели преследует, какие комплексы изживает, чей заказ выполняет…

Короче, вопрос «Кто говорит?» — первоочередной.

Прагматика высказывания — вот что лежит в основе любого вменяемого анализа, но у нас с этим катастрофа.

Первый раз нападу на «совок» и на его последствия. Плохо в «совке» было то, что во всех мозгах укоренилась идея равенства. С этой идеей до сих пор живут антисоветчики, они-то как раз больше всех заражены и мертвее всех мертвы.

Впрочем, это даже не совковое. Много раз писал: в России романтизм с его идеей разнообразия внутренних миров был не прожит, не выстрадан, а тупо заимствован. Отсюда в конечном счёте и убогий местный демократизм, и революции. Плюс аутентичный отечественный барин-дебил, все инкарнации которого хорошо описаны Гоголем.

Поэтому наш человек смотрит западное кино с позиции некоего безальтернативного типового убожества. Ему в голову не приходит, что мир разнообразен, а у тамошнего автора непременно другое мировоззрение, другие интенции, задачи, другая любовь, в конце концов.

То, что наши городят про западное искусство и про западную ментальность, — тяжелейший случай. Проблема России в том, что здесь живут очень невнимательные люди. Кино — тест, позволяющий сей факт выявить.

А я, наоборот, очень люблю всяческое Другое. Сознавая собственную ограниченность, не терплю людей, которые, корректно выражаясь, выёживаюцца.

Гордость, Россию погубит гордость, стремительно переходящая в гордыню.

Здесь у нас гордость, гонор и гордыня, а нужно культивировать достоинство.

Глядите, Дима, лёгкий смысловой сдвиг, а сразу другая система координат, Другая Страна!

Бавильский:
То, что вы говорите про восприятие кино, легко ложится на чтение литературы, профессиональной работой с которой я занимался два десятка лет, пока не эмигрировал в музыку.

Оттого, кстати, и эмигрировал, что перестала удовлетворять, огрубилась, задубела, как кожа рук у прачки, постоянно стирающей в холодной воде.

С пишущими ныне людьми происходит какое-то чудовищное одичание, схожее с тем, что Лидия Гинзбург наблюдала «после революции». Утрачиваются многие существенные навыки, люди перестают считывать смыслы, реагируют только на прямое высказывание и голую жанровую модель.

Подтексты и сугубо художественные вторые-третьи планы радикально игнорируются, нынешнему читателю важен голый сюжет, не выдающий никакого сухого остатка и не дарящий забвенья. Тупая однозначность — вот что ныне в чести, и я не знаю, какие социологические причины могут быть у этой ласковой дикости.

Может быть, людям, зарабатывающим на жизнь, просто не до искусства и литературы? Де, они тратят время и силы на что-то более существенное?

Но, как мне кажется, в трудные годы значение искусства (успокоительного, единственно возможного для секулярного сознания, а то и утешителя) должно только возрастать. Может быть, оно и возрастает, но уже в формах для моего сознания просто недоступных.

Нынешняя литература похожа на кормовые помидоры, в которые для получения томатного привкуса следует добавлять немного кетчупа. Ну, то есть они яркие и румяные, однако, когда начинаешь есть, кажется, что это влажная вата.

Я перестал получать из нынешнего худла необходимые организму витамины (может быть, за немногими исключениями), оттого и перекинулся на симфоническую музыку. Она меня устраивает, поскольку предельно абстрактна и легко переводится на язык моих личных соответствий — и тогда, чтобы заполучить необходимую дозу кайфа, ты трудишься над этими соответствиями сам. А мне нравится, когда конечный результат зависит не от Другого, с особенностями его личной синдроматики, но от добросовестного тебя.

Возможно, я поступаю, как те не способные к диалогу с Другим русские зрители зарубежного кино, о которых вы рассуждали чуть выше (хотя чувство личного достоинства — важный для меня момент, весьма обострённый, воспалённый даже, что не есть гуд: всё-таки цивилизация учит покою и конформизму), но мы же с вами договаривались рассуждать о чём-то позитивном, поэтому я и говорю очередной раз о музыке.

Манцов:
У меня трудное отношение к отечественным писателям. Я когда-то даже эпическую поэму написал «Кем быть или не быть», она нравилась всем нашим здравомыслящим, и там было нечто вроде:

Гадиной-громадиной, грёбаным предателем,
Только не писателем, только не писателем.
Шапкозакидателем, взяткополучателем,
Только не писателем, только не писателем.
Только не Ахматовой, ничего подобного,
И не Солженицыным, рвёт, тошнит, не выдержу!
Может быть, Булгаковым? Нет уж, лучше грузчиком.
Хармсом? Вот спасибочки, тоже отвратительно.
Ваши позы важные, ваши души книжные
Ненавижу до смерти ничего подобного.

То есть я, Дима, целиком и полностью одобряю ваш побег из курятника. Литературе придаётся тут слишком большое значение. И это, кстати, ещё один несомненный, а не придуманный грех сталинизма.

Я против «железных пуленепробиваемых систем», а русская литература — это уже такое железо.

Впрочем, случаются чудеса, когда личное обаяние и личное достоинство перевешивают дискурсивное несогласие. Вот умер совсем недавно актёр и режиссёр Михаил Козаков. Всё, что говорил он в отношении культур-мультур, в отношении литературки, все эти его высокопарности мне в абсолютной степени не близки.

И это ещё мягко сказано! Максимально далёкий от меня в социально-психологическом плане человек.

Однако было во всей его повадке, в его способе дышать, говорить, делать паузы, курить трубку, причмокивать и даже, скажем так, выделывацца нечто побеждающее меня. Я реально опечалился, когда он заболел, когда умер. Козаков культивировалнеабстрактное достоинство. Мало к кому из лично незнакомых людей я испытывал такую сильную нежную привязанность.

Повторюсь, люблю Козакова за то, что заставил уважать себя того человека, который попросту не выносит выдвинувшее и воспитавшее его сословие.

Светлая память Михаилу Козакову; хорошо, что он был.

А ещё мне нравится, что мы достигли стадии тотальной необязательности разговора. В стране, где железо доминирует и вечно побеждает живых, это результат!

Бавильский:
Мне Казаков никогда не нравился. Я всегда видел в нём Актёр Актёрыча. «Торгует чувством тот, кто перед светом всю душу выставляет напоказ…» Очень легко пестовать собственное достоинство под прицелом видеокамер.

Достоинство не с этого начинается, Игорь, достоинство должно быть в первую очередь внутренним, приватным. Пять жён — это не от большого достоинства, как и понимание того, что любые проявления собственной жизни можно обратить в информационные поводы. Вчера по Первому каналу «чествовали» (sic!) Филиппа Киркорова, который показал могилу мамы, благословил жену своего отца (рассказав попутно, что у 75-летнего Бедроса пару лет назад родилась дочка, прожившая всего две недели, причём жена Бедроса сидела тут же). Не обошлось и без визита к Ванге и родового проклятья…

Я даже не знаю, с чем это сравнить, да и нужно ли это с чем-то сравнивать? Очевидно, что смотреть не нужно, но я и не смотрел, слушал, собираясь на премьеру «Утраченных иллюзий». Но ведь и слушать между делом стало противно. И неабстрактное достоинство потребовало у меня выключить телевизор.

Я помню, как долго Казаков собирался в эмиграцию, раздавая направо и налево интервью о том, как всё безнадёжно в России. Затем, переехав, такое же количество интервью было посвящено тому, как он врастает в Святую землю и играет Чехова на иврите. Но что-то не заладилось, Казаков вернулся, и снова потянулись серии публичных бесед о том, почему он вернулся. И всё это с той же самой горькой ухмылкой всезнайки и с этим пронзительным прищуром «промотавшегося отца»…

На дух не переношу такой публичной самонадеянности: «Что мне Гекуба?» Неужели Киркоров или кто-то иной всерьёз полагают, что кому-то интересны обстоятельства их ничтожных мельтешений? Скорее всего, полагают, более того, рейтинги подтверждают всеобщую вовлечённость во весь этот стыд. Значит, люди, ведущиеся на этот подзамочный дискурс, непереносимы вдвойне.

Мне кажется, Игорь, что чувство собственного достоинства должно быть не только интровертным, но и экстравертным. У евреев есть очень хорошая заповедь, которую я часто в последнее время повторяю, — не класть камней перед слепыми. Достоинство в том, чтобы не соблазнять малых сих громокипящей пустотой. И не навязывать себя.

Казакова при всём этом, разумеется, можно уважать — не за то, что всю жизнь искал, где глубже (все же, поди, ищут), но за выхлоп: много чего после себя оставил. Сухой остаток ощутим, однако и это не самое главное — многие люди ведь проходят по жизни незаметными и незамеченными. И ничего, при этом своего достоинства не теряют.

Игорь, ну вот мы ведь тоже публично беседуем. Тоже, получается, овнешняем свои действия. Хотя и не навязываясь сильно-сильно, не трясём анонсами, на выводим себя в топ. С другой стороны, всё ли в наших действиях правильно с точки зрениянеабстрактного достоинства?

Манцов:
Ха-ха-ха, но в России же и правда всё безнадёжно?? Старик смотрел в корень.

Впрочем, как и я.

Впрочем, я уже тоже фактически старик. Родина-мать хочет, чтобы некоторые поскорее вымерли. Очень нравицца, как выразился встреченный нами в прошлом году в скверике у «Сокола» (помните, Дима?) русский националист Константин Крылов: «Уже принято решение по замене неэффективного населения». У Крылова какие-то свои спекулятивно-политические резоны, но в метафизическом смысле и я, не будучи русским националистом, думаю такое же.

Хотя мы ещё поглядим, кто кого тут заменит.

Мне, кстати, не нравится публично беседовать, и даже публиковаться не нравится.

Русскоязычная писака — нечто донельзя неприличное, какое уж тут, Дима, достоинство?! В том числе потому, что в массе своей русскоязычный читатель, мягко говоря, сомнителен.

Однако профессию менять поздно, денег по-прежнему нигде не платят, поэтому я решил развить чудовищную активность для того, чтобы всюду влезть и всё-всё завоевать. Так велит мне псевдоквазикапиталистическая Родина-мать!

Хотите, Дима, в ближайшие месяцы завалю вас текстами?

Хотите не хотите, а завалю. Намереваюсь превзойти нелюбимого Киркорова в искусстве наглости.

К вопросу о Козакове. Вот вы именуете его Казаковым. Это значит, что мы говорим, хе-хе, о разных персонажах. Ваш Казаков неприятен, он, кстати, и с КГБ какой-то договор подписывал, о чём сам же в новейшее время и рассказал.

Мой же Козаков превосходен, сногсшибателен!

Пять жён — это мне нравится. Много детей и внуков — вообще прекрасно.

Не должно быть железобетонных априорных представлений. Козаков не мой человек, но он, парадоксальным образом, мой человек. Мы можем и должны противопоставлять тупому постсоветскому железобетону живое чувство.

А знаете, кстати, кто мои любимые русские писатели? Вы удивитесь, но это Аксёнов и Лимонов. А почему? Потому что первый, приезжая в любой город мира, имел с собою в сумочке спортивный костюм и кроссовки, чтобы совершать необходимые его организму пробежки.

Второй же описал в одной из своих весьма, на мой вкус, нудных книжек, как он занимается в тюремной камере гимнастикой: каждый час — обязательная серия трудных, изматывающих, едва ли не ритуальных отжиманий.

Люблю, когда человек делает усилие. Советский Союз при всём его неоспоримом скотстве требовал усилия и декларировал даже, что усилие это необходимо для души.

Постсоветская Россия декларирует единственное: «Жрать и ещё то, что рифмуется со словом «жрать»!» А тех, кто культивирует Усилие, Рост и Путь, собираются технологично заменить на тех, кто «жрать и то, что рифмуется».

Мне передали, кстати, что Лимонов почитал каких-то моих текстов в периодике и отозвался озадаченно: «Надо же, такой умный, а не еврей!» Очень-очень насмешило.

Не то насмешило, что «умный», и не то насмешило, что «не еврей», а то, что такая парадоксальная конструкция употреблена в отношении меня — человека, претендующего лишь на тишь, гладь, благодать, семью, детей; человека, презирающего претенциозный «ум» с сопутствующими выеб…ми.

Но, глядите, моё существование нужно каким-то весьма значительным людям для доказательства каких-то ихних значимых тезисов. Это к вопросу об оправдании того, что, презирая писателей, я по-прежнему, теперь уже за бесплатно, строчу.

У Лимонова мне нравится множество стихов, а у Аксёнова читал только «Мой дедушка — памятник» в журнале то ли «Костёр», а то ли «Пионер», и это было симпатично.

Достоинство, короче, в том, чтобы бегать и отжиматься.

Бавильский:
То, что вы говорите, Игорь, не противоречит тому, что говорю я. Просто мы с разных сторон заходим. Бегать и отжиматься следует для себя, для собственного здоровья, а не для других.

Кроме того, спортивные занятия — их никому не предъявишь, ими особенно не похвастаешься. То есть пафос моего достоинства — в жизни для себя. В том, чтобы жить своими, незаёмными ценностями и занятиями.

У меня такое ощущение, что многие психологические проблемы, порождающие всеобщую фрустрированность, возникают из-за того, что наши люди в своих жизненных основаниях зависят от других людей. Причём не только материально, но и психологически — отрыжка родовой общины или, если хотите, соборности.

Люди живут коллективным умом, а не своим собственным и постоянно смотрят на себя со стороны, вместо того чтобы смотреть на себя изнутри. Причём совершенно непонятно, чьими глазами они на себя смотрят, что за конструкт такой переживают как неотделимую от себя данность.

А ведь очевидно, что управлять тем, что вне тебя, труднее, чем собой (хотя бы потому, что Другой непредсказуем, его не просчитаешь). Но вместо того чтобы пестовать самостоятельность и тренировать ум, наши люди подключаются к трансляторам коллективного бессознательного, доживая до полного размягчения мозга и превращения в траву. Я и сам, между прочим, люблю приговаривать: «Не моего ума дело…»

Это, знаете ли, как с матом, который экономит наши усилия. Ведь можно (нужно) конструировать для выражения своих чувств сложные семантические конструкции, а можно заменить их матерным штампом. Один раз заменил, второй, третий. Потом это входит в привычку и ты уже легко проносишься мимо усилий формулирования. Так, собственно, навык и трансформируется.

Лень хороша в сочетании с умом. В сочетании с инфантильностью она превращается в быдлячество. Говоря «не моего ума дело», я признаю ограниченность собственных возможностей, но не отказываюсь от стремления идти дальше.

И тут мы подходим к очень важному для меня обстоятельству — смысл существованию даёт инстинкт саморазвития и самосовершенствования. А без него ничего не интересно. Важно уметь себя замотивировать на интерес (и в необходимости мотивации и лежит главный наш экзистенциальный труд), тогда всё остальное отстроится — легко и просто.

Зачем-то (не знаю зачем) нужно постоянно развиваться, идти дальше, разрабатывая и придумывая что-то новое. То, что не делал раньше. Только интеллектуальное сопротивление внутренней траве позволяет наращивать мускулы мыслям и чувствам.

Ни Лимонова, ни Аксёнова не люблю и не читаю (как-то странно любить писателя за одну книгу или пару фраз), а вот обещание завалить «Часкор» текстами всячески приветствую. Ждём-с!

Манцов:
Тексты воспоследуют.

Хочу, кстати, выразить восторг по поводу бесед с композиторами о музыке прошлых лет и веков. Одни говорить не умеют, другие слишком упиваются формулировками, но в целом это и для меня пир духа, нечеловечески прекрасная тематика, читаю и порой едва ли не рыдаю: родные, так сказать, подобрались человечки.

Допустим, хорошо говорил про Бетховена Владимир Раннев . «Пропорция и напряжение — универсальные категории» — это уже совсем в нашу тему. Усилие, напряжение, м-да.

Дима, идея Пути — ключевая. Банальная, но ключевая.

Идея Пути, а не Жратвы!

Надо бы, кстати, сделать и всюду поразвесить такие лакокрасочные баннеры, три-четыре миллиона баннеров. Через год страна была бы другою. Но не сделают, не поразвесят.

Бегаешь и отжимаешься для себя, именно. Поэтому иной раз полезнее в одиночку побегать и покачаться, нежели читать нового общеупотребительного «пелевина», на которого типа положено наброситься. Хотя против Пелевина как такового ничего не имею. Ну, кроме того (см. выше), что он тоже «писатель земли русскай».

А про общинные архаические структуры мы уже говорили, но нужно повторять регулярно.

Вот смотрите, сейчас в телевизоре идёт передача про детское кино, там беседуют с режиссёром Грамматиковым и с подростками, девушками и юношами, которых Грамматиков на каких-то курсах и семинарах, в «Орлёнке» что ли, учит кинематографу. Это нечто абсолютно чудовищное!

Грамматиков рассказывает про работу с детьми, которые у него играют безобразно, да и в целом фильмы убогонькие, фальшивенькие, элементарного обаяния нету. «Шла сабака по роялю», умереть не встать.

Но ещё страшнее, когда поднимается в большом орлёнковском зале красивая, уже фактически половозрелая девочка и, стилизуя работу мысли с волнением, говорит, работая и на Грамматикова, и на камеру: «Конечно, мы смотрим зарубежное кино, и мы смотрим российские фильмы. Но в зарубежном кино — там что-то не то, и поэтому мы хотим смотреть отечественное кино».

Я визжал от восторга: «…там что-то не то».

Уже второе «непоротое поколение», примите и распишитесь.

Не страна, а косноязычный фальшак.

Да, ещё. Грамматиков, перед которым молодой корреспондент почему-то всё время лебезил, говорит: «Творческий человек не совершит большого зла!»

Не, эта отечественная культурка абсолютно уже за гранью добра и зла. Как много и про неё, и про себя, культуркиного типового представителя, рассказал этот «режиссёр-постановщик» в одной фразе.

Бавильский:
Ну, слушайте, есть такие явления в отечественном кино, в сравнении с которыми Грамматиков кажется Бергманом. Далеко ходить не надо — на территории детского дискурса есть «Ералаш» с постоянно кочующим из передачи в передачу, с канала на канал г-ном Грачевским. Вот где запредельные пошлость и непрофессионализм, выдаваемые за любовь к школьникам и компетентность.

Причём особенно досаждает именно что перевёртыш подачи — примитивные, несмешные, дурно снятые короткометражки этого альманаха принято считать чем-то прямо противоположным —явлением ярким и независимым, весёлым и смешным. А уже давно не только не смешно, а попросту противно — всё та же официальная фальшь, маскирующаяся под свободу.

Но если начинать говорить про подмены, то есть опасность не остановиться, так этого добра сегодня много. И мы тоже уже говорили с вами об этом — наше время сплошь состоит из перевёртышей, прямо противоположных тому, что надо. Врачи не лечат, а калечат, учителя не учат мыслить, но сооружают горы стереотипов, милиция (она же полиция) не защищает, но воплощает одну из главных общественных опасностей. Попы не утешают верой, но составляют бизнес-планы.

В этой ситуации (да, плохо у нас с вами, Игорь, получается говорить про оптимистическое, хотя от темы — что же держит нас на плаву — мы тем не менее не отклоняемся) главным оказывается сопротивление этому мутному, несущемуся на тебя потоку, который уже многих сбил с ног и раздавил.

Сохраниться тут можно только одним способом — жить своим умом, интеллектуально преодолевая соблазны очевидного. Но это же ведь и самое трудное — стихийно становиться вопрекистом перманентно длящегося Судного дня, ибо посеешь привычку — пожнёшь характер. Сам не заметишь, как превратишься в странного ворчливого человека, брызжущего желчью. Мизантропа.

После того как нас отпустила советская идеология некоей социально-политической общности, люди не стали свободнее: свобода — это тяжкий труд и тяжёлая ежедневная обязанность. Не зная себя, многие дрейфуют в сторону первой сигнальной системы, раздражаясь и транслируя простые физиологические реакции.

Жить стало трудно, жить стало труднее, чем раньше, однако совершенно не хочется поддаваться мизантропии — в тяжёлые времена неабстрактным достоинствомкажется не поддаваться унынию и не транслировать депрессию. Знаете, я даже в метро стараюсь ехать не с каменной физиономией замордованного жизнью существа, но улыбаться. Помогает.

Манцов:
Про Грачевского практически сняли с языка.

Я вот даже на листочке себе пометил: «Вмазать Грачевскому и его ералашику». Согласен и с каждым вашим словом, и с вашим пафосом: запредельная гнусь этот современный «Ералаш». В советское время редактура хоть как-то его чистила, а сейчас — квинтэссенция пошлости.

Есть там один автор, Щеглов кажется, вот он придумывает хотя бы профессиональные микросюжеты: начало, конец, структура, всё как положено. Если даже не смешно, то хотя бы вменяемо. Все остальные — за гранью.

Но у них же собственная гордость, которую озвучила девочка-сексапилочка из «Орлёнка»: «В иностранном кино — там что-то не то».

А у этих — то самое.

И конечно, появление этого несмешного г-на Грачевского, десятилетиями выпускающего пошлую неумную халтурку, во всех подряд программах с лейблом «маэстро», с подзаголовком «эффективный менеджер» — это диагноз и стране, и её культурке.

Я, кстати, полон оптимизма. Повторюсь, время работает на меня: скоро сами придут и всё дадут. Скоро их кукольный домик из банкнот рухнет. Вопрос полутора-двух лет.

Вот я не очень интересуюсь Достоевским; считаю, прав Лимонов, написавший, что эффект достоевских романов достигается рррезким ускорением чувств и движений персонажей, словно крутят кино на многократно повышенной скорости. Однако есть у него важный для меня образ-эпизод. Это когда Ганя, кажется, Иволгин отказывается лезть в печку за миллионом. Достоинство взыграло даже в подлеце.

Вот об это достоинство самых неожиданных, может быть, даже и подлецов постсоветское скотство разобьётся.

Бавильский:
По-вашему, чем хуже — тем лучше. Я бы, может, и согласился, если бы не одно обстоятельство: на условное «хуже» приходится время нашей жизни. Одно «радует» — чем сложнее жизнь, тем важнее в ней роль искусства. Ведь других утешителей просто нет.

А если важно искусство, то существенной оказывается экспертиза, причём даже не общественная, но твоя собственная, личная, позволяющая отличать фуфло и подделки от чего-то настоящего.

Именно в этот момент все наши занятия, безнадёжные с точки зрения денег и конкурентоспособности, оказываются важными и востребованными — хотя бы в нашей частной жизни.

Манцов:
Я снова настаиваю: баня, побегать и поотжимацца бывает соизмеримо с искусством!

Или вот на 1 Мая с многолюдным семейством Касаткиных выезжал на природу, подальше от Тулы. Выпили шампанского брюттт за трудящихся и против, естественно, кровопийцев; было воистину прекрасно.

Жжжуткие.

И душа моя была уязвлена тогда страданиями.

Не такова ли и вся наша родина: загаженная, чтобы не сказать засранная — не пойми кем и не пойми для чего.

Но потом мы снова как сумасшедшие слонялись часами по весенним полям, лугам и холмам, стремительная импортная машина едва, хе-хе, за нами поспевала. И снова стало на душе хорошо. Искусство было вчера на втором, короче, плане. На четвёртом.

Наши туфтогоны не понимают, кстати, насколько Запад озабочен категорией «достоинство». Там на каждом социокультурном уровне осуществляется соответствующая работа. Положим, любимая многими и у нас, и во всём мире модель мира по Кастанеде. Этот его «концепт воина», наследующий некоему базовому для Запада рыцарскому канону:

«Поступки обладают силой. Особенно когда тот, кто их совершает, знает, что это — его последняя битва. В действии с полным осознанием того, что это действие может стать для тебя последней битвой на земле, есть особое всепоглощающее счастье».

«Утешение, небеса, страх — всё это слова, которые создают настроения, которым человек учится, даже не спрашивая об их ценности. Так чёрные маги завладевают его преданностью».

Совсем скоро наиболее проницательные из отечественных нэпманов догадаются, что их постсоветская эволюция — путь не на Запад, а, наоборот, во тьму тьмутараканской архаики.

И самые совестливые из этих наиболее проницательных либо, ко всеобщему удовольствию, наложат на себя руки, либо, к ещё большему всеобщему удовольствию, возглавят наше новое социальное движение.

Я согласен с вами, Дима, а вы, в свою очередь, говорите то же, что Кастанеда: необходимо постоянно «спрашивать о ценности слов, которые создают настроения».

Никто не даст нам избавленья,
Ни бог, ни царь и ни герой.
Добьёмся мы освобожденья
Своей собственной рукой.

Бавильский:
Своя рука — владыка: ты царь, живи один. Что и требовалось доказать. Точнее, то, что ни в каких доказательствах не нуждается…