Если Бог — фотограф, кем является автор? Фотокамерой? Линзой фотокамеры? Плёнкой, на которой запечатлены эти образы? Мир Меклиной визуален и ощутим, он привлекает и отталкивает: плоть, секс, физические отправления.

Малая проза хороша тем, что в крайне сжатом тексте, на малом пространстве автор вынужден предоставить читателю квинтэссенцию своего художественного мастерства.

Таковы условия искусства миниатюры, что подобного рода упражнения не дают художнику возможности сфальшивить — любого рода ошибки бросаются в глаза.

Поэтому выживают наиболее яркие, самые искусные — такие, например, как Маргарита Меклина; и это ещё раз подтверждает её только что вышедший миниатюрный сборник «А я посреди».

Среди своих персонажей

В нашу сиротскую эпоху Гарри Поттера, когда каждый в той или иной степени ощущает себя лишённым если не прав, то по крайней мере голоса, сиротой в мире бесконечных связей — электронных, шоссейных, глобальных, в мире посткафкианском и постпостмодернистском, тексты Меклиной странным образом перекликаются с растущим отчуждением между лингвистической реальностью и реалиями физического мира.

Письменный язык стал не только средством общения, инструментом истории, искусства, культуры, хранилищем общих ценностей.

Письменные тексты, создающие виртуальную реальность, приобрели пугающую мощь. Что происходит с человеком в этом мире текста — мире, где мы настолько связаны друг с другом и тем не менее отчуждены и одиноки?

Французский социолог XIX столетия Эмиль Дюркгейм писал об отчуждённости, которую испытывает человек в индустриальном мире.

Дюркгейм утверждал, что анонимность делает людей преступниками. Анонимность также делает людей отчаянно одинокими.

Можно ли говорить об отчуждённости от языка и текста в мире постиндустриальном? Как вырваться из этой немоты и безликости?

Меклина решает эти вопросы, населяя свои тексты персонажами, чья анонимность создаёт некий обезличенный мир. Тем не менее мир этот детализирован и обозначен словесно и визуально.

Маргарита Меклина визуальна изначально. Она рисует словами свой мир. Подробный, странный. Словно бы создавая новый язык, когда персонажи начинают соответствовать тексту, а текст — персонажам. Мир усреднён, опасен для жизни, но спасён!..

Новая книга Меклиной «А я посреди» населена странными персонажами. И вправду, Маргарита — посреди. Окружённая своими персонажами, она словно бы ищет ответов, удивляясь нелепости мира. Вот вам Лейла Свишер — «эксцентричная литераторша в брюках клёш». Альтер эго автора? А вот «вышедший из кадра» доктор, заболевший, по всей видимости, той самой болезнью, «излишне поджарый педиатр Переда».

В первой главе «Бог — это фотограф» — скажем, в первых кадрах повествования — мы читаем:

«В глубине цветочного магазина... работают Донни и Мэтью, утончённые, с точёными профилями, филиппинец с японцем: они изготавливают бутоньерки, наливают воду в матовые неотсвечивающие плошки для икебаны, пускают в плавание отражающиеся в воде лепестки».

Обратите внимание, насколько «утончённые» оттеняют «точёные» лингвистически, настолько филиппинец оттеняет японца визуально. Сама фраза напоминает икебану. Маргарита строит свои тексты как архитектор, художник, музыкант. Вот она, визуальность и музыкальность прозы Меклиной: «Угольные круглые головы утопают в головках цветов».

Порой Меклина позволяет себе, казалось бы, непозволительное — с точки зрения литературы. Но читатель готов к ней прислушиваться. Она играет с языком. Или работает? И то и другое требует определённой смелости и свободы.

Помимо редкого сочетания изысканности прозы и видения, Меклина обладает почти мальчишеским залихватским задором в сочетании с интенсивностью чувства и мысли.

Её проза требует внимательного прочтения и вдумчивого соучастия в текстотворчестве. Маргарита работает с культурными и метафизическими символами.

Меклина играет с языком, создаёт его. Происходит взаимопроникновение всего литературного, художественного, языкового запаса автора. Маргарита Меклина — активный создатель современного русского языка.

Прочтение текстов Меклиной — это путешествие на неизведанную территорию. Разглядывание, казалось бы, ординарных персонажей — таких обыденных в рамках текста, таких странных для русскоязычного читателя. Выделенных из толпы, одиноких, не знающих о своём одиночестве чудаков.

Чудаков из чужого мира, в чьих словах и поступках узнаёшь нечто знакомое. Инопланетяне, но инопланетяне, умеющие страдать и любить, — как ты, как я...

Но что-то здесь не то. Эти персонажи живут по другим литературным законам. Может, дело в том, что знакомыми словами (не всегда знакомыми — Маргарита занимается словообразованием) автор описывает чуждую жизнь. Словно бы это переводная проза. Но переводчику было дано право удивляться переводимому тексту.

Вот, к примеру, любовь двух латиноамериканок с рабочей окраины. Что может быть более экзотичным для русскоязычного читателя? Ан нет!

Сколько тоски, окраины, заброшенности, обыденности во внешних реалиях этой любовной истории, которую представляет себе Лейла:

«На двоих разделили буррито и, раздеваясь, оставили жирные отпечатки на волмартовских майках? С попкорном посмотрели кино про поющих пингвинов, а затем выпили пива?»

А может, Меклина за приметами чужой жизни пытается найти нечто понятное, пусть обыденное, хорошо, что обыденное, — общечеловеческое? Приравненное к нам, к ней самой?

Обнажённость и интенсивность прозы, почти болезненное отсутствие эмоциональности, вернее, эмоциональность зажатая, чтобы не выплеснуться через край текста.

Но автор, которого хочется поскорее отыскать между строк — ведь взгляд столь обнажён, — скрывается. Как будто совсем рядом, угадывается за маской того или иного персонажа, но опять прячется меж строк:

«Лейла подносит акварель к своим вдумчивым тёмным глазам, пытаясь представить, что чувствовал, получив это послание, Мэтью, она понимает, что сама-то она не чувствует ничего, как будто смотрит на чужую смерть и страдания сквозь странную, превращающую события и людей в музейные экспонаты, прозрачную плёнку».

Или это автор текста смотрит на окружающие её страдания сквозь эту странную прозрачную плёнку? Защищая, оберегая себя? И события, и люди превращаются в музейные экспонаты? И жизнь — музей, паноптикум, кунсткамера, люди — экспонаты за стеклом, заспиртованные в банках. Так гораздо легче существовать в мире. Но...

Безликость, анонимность, безличность. Жизнь, превращённая в текст.

«Я никогда не могу приблизиться к наслаждению или горю вплотную», — думает про себя Лейла. «Между мной и событиями — всегда вот этот буфер, этот фотограф, которого я и желаю; фотограф, нацеливающий на голое, незащищённое тело странно посверкивающий металлический фотоглаз».

Кто нацелил на нас этот фотоглаз? Кто судит нас, наши поступки, наши желания, наши чувства? Где кончается искусство и начинается жизнь? И каким образом жизнь преобразуется в текст? Где судья и режиссёр, кто постановщик этого странного действа?

«Бог — это фотограф, — неожиданно заключает она. — Мне кажется, что он расставляет людей на сцене и потом сам для собственного удовольствия делает моментальные снимки». «Бог — это фотограф», — повторяет она сама про себя, не совсем понимая смысл всей фразы, но инстинктивно чувствуя, что тут кроется правда. «Он никогда не приближается к своим объектам вплотную. Он никогда не входит с ними в контакт. Он всего лишь выбирает точку съёмки и делает снимки, а я, то вожделея, то восхищаясь, наблюдаю за ним».

Выдуманное имя

Второй текст сборника под названием «Инсценировка» приводится в действие несколькими персонажами (вернее, некими иными механизмами — метафизика всегда присутствует в текстах Меклиной, но люди в этих текстах — наиболее видимые «детали» этих механизмов).

Персонажами, которые могут быть угаданы или узнаны подготовленным читателем. Меклина любит оживлять личности из прошлого.

В тексте «Бог — это фотограф» Меклина, к примеру, использует образ Клод Кахун. Обращение к этой сюрреалистке, которая прожила всю свою взрослую жизнь под андрогинным выдуманным именем, не случайно. Известный фотограф, она создала серию автопортретов. Всё её творчество, в котором она была занята самой собой, за что не раз её обвиняли в нарциссизме, — это попытка самоидентификации.

В «Инсценировке» Меклина обращается к знаменитым битникам, поэтам, писателям. Под именем Дианы Секонды выведена поэтесса Диана ди Прима, Джек Керуак узнаётся в «обрюзгшем от сливянки и славы авторе романа «Путаный путь». Само понятие «инсценировка» — это сценическое оформление литературного текста. Речь идёт о литературном театре.

Тексты Меклиной не случайно напоминают некий минималистический театр, населённый странными персонажами.

Если Бог — фотограф, кем является автор? Фотокамерой? Линзой фотокамеры? Плёнкой, на которой запечатлены эти образы?

Мир Меклиной визуален и ощутим, он привлекает и отталкивает: плоть, секс, физические отправления, материальная манифестация сущего.

А персонажи — неуловимы, скользят, ускользают от восприятия. То ли автор отражает изменчивость человеческого воплощения, то ли пытается воплотиться в множественность своих персонажей, не желая конкретности, устойчивости.

Её стиль привязчив. Она подмечает, и ты начинаешь подмечать вслед за ней. А вот и декларация автора, с которой можно не согласиться, но и со счетов уже не сбросишь: «Люди считают, что, рожая детей, они встают одной ногой в вечность. Наоборот... производя что-то ещё, вне себя, из себя, они просто подчёркивают своё несовершенство, изъян». Это о творчестве?

А вот ещё, в тексте «Жёлтый клык», всего на две странички, мы находим вот такие откровения (или это литературные — жизненные — принципы?):

«...Любить и понимать art — ещё не значит понимать artist... Из любой неудачной любви можно извлечь литературную выгоду... Многие творцы разграничивают искусство и жизнь — но не она... хотелось, чтобы будущие биографы, вместо того чтобы обращать внимание на рой запятых или муравейник омонимов в её книгах, сказали бы вот что: «Она была неотразима, никогда не испытывала поражений, и за ней числилось немыслимое количество любовных побед».

Фотограф выбрал её

Если в начале сборника «А я посреди», в первом тексте, читатель получает серию фотографий, не означает ли это, что, поместив текст «Инсценировка» вслед за текстом «Бог — это фотограф», Меклина пытается создать свой некий литературный театр, воспользовавшись идеями, которые Божественный Фотограф выбрал для неё?

Нельзя также забывать, что под тем же названием в 1993 году вышел американский фильм, основанный на американских мифах, в основе которого лежит блестящее знание европейской классической культуры.

«Инсценировка» (Frame Up, США) была поставлена Джоном Джостом, ценителем европейского кинематографа, в особенности Годара, любителем живописи (известны его ленты «Смеющийся Рембрандт» и «Все Вермееры в Нью-Йорке»).

Его стиль причудлив и изощрён. В переводе с английского «Frame Up» означает также: «подтасовка фактов», «ложное обвинение», «фальсификация» или... «судебная инсценировка».

Есть ли здесь параллели? Зная Меклину и её страсть к современному изобразительному искусству, сомневаться не приходится.

Если Джост занимается инсценировкой жизни (раскадровкой) американской глубинки, можно предположить, что Меклина создаёт свой собственный театр калифорнийской провинциальной жизни, в которой стареющие битники превращаются всего лишь в бледные тени отошедшего прошлого, которое тогда нечто означало, но что оно значит для нас и для самой Меклиной в контексте сегодняшней культуры, современной реальности?

Странная эротическая сцена, лишённая сексуальности, где секс существует отдельно от самой героини инсценировки, — словно знаковое прошлое со всеми его мифами, оргиями и лихорадкой, поделённое на два сценических плана. Словно бы отражая и нашу, сегодняшнюю, виртуальную, двойственную, множественную реальность.

Если Меклина подшучивает, подсмеивается над своими персонажами — возможно, что в её тоне проскальзывает и трагизм.

Не была ли наша с вами сегодняшняя драма заложена кирпичиками в фундамент прошлого, ставшего настоящим, именно этими, теперь постаревшими, одряхлевшими персонажами-битниками, так странно распорядившимися своей молодостью?

Тексты Меклиной объединяет присутствие смерти, некой трагедии, проходящей рядом, но персонажи в неё не вовлечены, они лишь свидетели.

Как реагировать на близкую смерть, на соседство со смертью? Отстранённость и вопрошание, неучастие и невозможность безучастия. Касается ли это меня лично, а если да, то как мне жить с этим и что изменится в моей жизни после этого знания?

В «Инсценировке», как и в тексте «Бог — это фотограф», центральное место занимает супружеская пара, на этот раз Клаудина и Марио. Он тоже цветочник, а она так же, как и Лейла, заглядывается на женщин или задумывается о них...

Возникает вопрос — лесбийская ли это проза? Думаю, что нет. Поскольку вопрос гендерной самоидентификации здесь не стоит. Да и сам вопрос однополой любви проходит (хоть и лейтмотивом) настолько обыденно, настолько наравне со всеми остальными жизненными вопросами...

Экраны

В центральной зарисовке сборника «А я посреди» мы находим автора в музее современного искусства имени Руфино Тамайо в Мехико-Сити.

Предваряя свой рассказ, Меклина признаётся в своей нелюбви к телевизионным экранам, мёртвым, призрачным образам, загробным голосам, поставляемым масскультурой, массцивилизацией.

И вот она стоит в музее, окружённая этими экранами. Затем — сцена в арт-музее Беркли в Калифорнии. Со всех сторон нас окружает этот выдуманный мир, наша современная пластиковая цивилизация. Те, кто был до нас, кто писал и создавал прежде, теперь сами превратились из художников и создателей в «материал искусства»:

«На экране... тонкая, лёгкая фигурка художника, падающего на велосипеде в амстердамский канал. На экране в Беркли — тонкая, лёгкая фигурка художника, пронзающего на своём «Кадиллаке» пирамиду пылающих телевизоров. И моя фигурка, висящая в воздухе между не отражающих мою жизнь, параллельных друг другу экранов. На одном — Бас Ян Адер, на другом — Aнт Фарм, а я посреди».

Кровь и почва

Маргарита Меклина и вправду посреди. В своей неопределённой литературной ипостаси, меж культур, стран, между пристрастий. Героиня текста «Красавица», завершающего сборник, странствует от одной пристани к другой — то ли она с мужчинами, то ли с женщинами. Поделившись с мужем секретами из своей прошлой жизни, она раскаивается:

«Зря всё ему рассказала, зря открыла частичку себя».

Этими словами заканчивается сборник короткой прозы Маргариты Меклиной. Может быть, признательность её читателя должна прежде всего исходить из того факта, что автор именно открывает нам частичку самой себя.

Это не исповедальная проза, но проза, проникнутая глубоким внутренним исповедальным отношением к жизни и к искусству, где искусство есть продолжение жизни, а жизнь — сверкающий, переливающийся, переполненный жгучими красками и чувствами литературный материал. Переливающийся из провинциальной повседневности непосредственно в художественную форму.

Проза Меклиной отрывочна. Как жизнь.

В странном, причудливом, почти диком — аномальном — мире Меклина пытается обрести некую, хотя бы временную устойчивость.

Единственной устойчивой реалией мира Маргариты Меклиной является её текст. Её прозу называют альтернативной, интеллектуальной, метафизической.

Мне представляется, что проза Меклиной — искусство выживания — в эмиграции, в литературе и в тексте.

Женя Крейн