В авторском сборнике Эргали Гера «Кома» собраны произведения, написанные и опубликованные с 1982-го по 2009 год, однако время, о котором в них идет речь, представляет собой более сжатый промежуток — с начала восьмидесятых до начала девяностых. Имеет значение и тот факт, что время действия легко определимо, и то, что в сборнике читателю предлагается хронологическая картина

жизни нашей страны и ее обитателей. Это не значит, что повести и публицистические очерки связаны между собой сюжетно или сквозными героями. Но это значит, что одним из главных героев Гера можно назвать само время.

Гера хочется назвать ностальгическим писателем. Это ностальгия по прозе восьмидесятых, печатавшейся в «толстых» (и не очень) журналах, и ностальгия по самому времени. Впрочем, с одной оговоркой — Гер не настаивает на щемящей тоске, его воспоминания, охватывающие глухие восьмидесятые и лихие девяностые, воссоздают эпоху в таких порой неприглядных подробностях, что слово «ностальгия» в данном случае может быть отнесено разве что к сожалениям о прошедшей молодости. Да и дело не столько в эмоциях, сколько в самой направленности взгляда назад, в прошлое.

В свое время скандальную славу писателю принес эротический рассказ «Электрическая Лиза» (он есть в сборнике), напечатанный в рижском журнале «Родник» в 1989 году. Сейчас так даже и не скажешь без кавычек — эротический рассказ, а для перестроечных времен это был вполне уместный жанр. Последняя повесть Гера «Кома», давшая заглавие сборнику, тоже вызвала скандал в прошлом году, на вручении премии Белкина. Гер и его «Кома» вошли в шорт-лист, но жюри выбрало Ульяну Гамаюн, что, в свою очередь, вызвало приступ обострения вкуса у некоторых представителей литературной общественности.

Как бы то ни было, «Кома» достойна большего, чем вечной рифмы с неполученной премией, и не скандал связывает ее с «Электрической Лизой», а более глубокие отношения, на уровне поэтики текста. А если продолжить поверхностное сравнение, невозможно не упомянуть, что и «Кома» напечатана в «толстом» журнале, в «Знамени» за 2009 год. Сюжет же отбрасывает нас на двадцать лет назад, в эпоху, которая раньше уверенно ассоциировалась со словом «свобода», а теперь ее все больше принято проводить по категории «дикого капитализма» и «эпохи первоначального накопления капитала». Одно другого не отменяет, конечно, весь вопрос в расстановке акцентов и выборе слов. И Гер, пожалуй, выбирает второе, оставляя свободу восьмидесятым.

Кома — женщина с советской судьбой, живущая вдвоем с сыном-историком:
«А в начале девяностых спровадили на заслуженный отдых. Время для пенсии подгадали самое то: рубль уронили, газету “Правда” с потрохами, со всеми архивами продали грекам, комбинат делили промеж своих — такие, как она, только путались под ногами. Главный правдопродавец восселся потом в Государственной Думе, а Кома, чистая душа, седая старуха с нищенской пенсией и больным сыном, поняла, что ее обманули. Обманули жестоко и навсегда. Обманули по жизни».

Она меняет упоение коммунизмом на религиозное сектантство, теряет квартиру, сына (здесь, правда, сектанты не виноваты), но не теряет характера и принципа жить не по лжи. На судьбу героини мы смотрим глазами рассказчика, родителей которого когда-то познакомила Кома, поэтому он называет ее своей крестной. Собственно, появляется он дважды — в самом начале, чтобы сообщить о том, откуда знает героиню, и в самом конце, чтобы сказать прощальные слова, которые служат своего рода обобщением жизненного опыта и пути Комы и других «всех наших мам». «Кома» — рассказ о времени гораздо в большей степени, чем о человеческой судьбе. Или, скорее, о человеческой судьбе, полностью подчиненной законам времени.

В «Чертановском лото» время еще более раннее — крепкий застой, а точнее можно судить по некоторым деталям: «Вокруг нашего старого доброго Чертанова понастроили кооперативов с улучшенной планировкой, когда под нас подкапываются подземными гаражами, а в наших чистых источниках вод, как сказал дядя Коля, мутят воду отдельные загребущие граждане, поднаторевшие, так сказать, в добропорядочности, в достижении своего жалкого иллюзорного успеха...».

И здесь жизнь растворяется во времени, а повествование к финалу растворяется в самом себе, возвращается к изначальной точке, не принося никаких изменений в состояние героев. Очередная встреча с бывшей возлюбленной и возвращение к прежнему распорядку. То же самое было и в «Электрической Лизе», и в «О погоде за городом», и в «Казюкасе». Четкая фиксация времени, описание довольно важного события в жизни героя и возвращение к началу.

«Казюкас» — это Вильнюс конца восьмидесятых, знаменитая «маевка», собиравшая хиппи и других неформально настроенных граждан со всей страны, слухи из Москвы о каких-то движениях, о том, что начинают печатать авторов и готовить стихотворные подборки, о которых раньше и подумать было нельзя. Главный герой — писатель, которого пока, впрочем, не печатают, переживает сильное любовное чувство, но финал рассказа возвращает его к прежней точке.

«О погоде за городом» — это подмосковная дача, на которой старуха Вера Яковлевна переживает цепь немаловажных событий, в том числе смерть сестры, но финал опять поворачивает к заведенному распорядку («Ровно в одиннадцать, ни на минуту не отступая от обычного своего распорядка, Вера Яковлевна легла спать. К этому времени стихла музыка в новом баре между первым и вторым пляжем, отрясавшая вечернюю росу с окрестной сирени. В волглой, оглушенной ночи не сразу стал слышен шорох тумана, потом робко щелкнул, послушал тишину и еще раз щелкнул шальной соловей, то ли перепутавший август с маем, то ли не успевший спеть свое по весне»). В каждом из рассказов есть событие, которое вполне годится на то, чтобы всколыхнуть жизнь, но перемены участи не происходит. «Кома», кажется, выбивается из этого ряда, так как финал недвусмысленно указывает на смерть героини, и герой-рассказчик прощается с ней. Но итог по большому счету тот же: и люди, и описанные места, и описанные обстоятельства жизни остаются приметой времени, без перспективы развития и движения вперед.

Помимо повестей в сборник включены несколько текстов, которые не относятся напрямую к художественной литературе — то ли мемуары, то ли публицистические статьи. Таким образом, вслед за художественным преломлением действительности идет прямое авторское высказывание. Картина становится более достоверной в том плане, что к персонажам добавляются вполне реальные люди, друзья и знакомые Эргали Гера, он сам, его путешествия между Москвой и Вильнюсом и его жизнь в этих городах. Кстати заметим, что в публицистической прозе не меняется ни время, ни место действия. Фактически сборник представляет собой единый текст, одно повествование. По крайней мере на него можно взглянуть с этой точки зрения, чтобы погрузиться в воспоминание. И если в рассказах где-то на передний план выходят переживания героя, где-то — характеристики времени, то во второй части как будто сделана попытка масштабного обобщения и описываемого времени, и действующих лиц. В этом смысле показательно начало очерка «Белорусское зеркало. Записки нелегала»: «Тридцать лет мотаюсь между Москвой и Вильнюсом, из них последние лет пятнадцать — уже при новом миропорядке».

И тем интереснее, что сам автор становится героем, отдельные обстоятельства жизни которого совпадают с обстоятельствами жизни его персонажей; Москва и Вильнюс превращаются в факты автобиографии; а то, что в художественном тексте было угадываемым фоном, теперь становится фактологической основой: «Вильнюс под конец восьмидесятых стал главным бастионом перестроечных сил. Здесь печаталась демпресса всего Союза, обкатывались новые форматы конгрессов, налаживались каналы поставок главного оружия демократии: компьютеров, принтеров, ксероксов, факсов, видеокамер, диктофонов и — непременно — степлеров. Последние в силу недоступных моему тогдашнему пониманию резонов сопутствовали любому западному набору оргтехники. Их тестировали на обоях, ягодицах секретарш, собственной одежде; во всех демредакциях можно было обнаружить придурка, не выпускающего из рук степлер».

Для традиционно журнального писателя, чьи произведения появляются в периодике, занимая нишу актуальной литературы, этот сборник — хорошая возможность сложить единую перспективу из написанного. Для читателя — опыт возвращения к перестроечной литературе и перестроечной эпохе.

Эргали Гер. Кома. — М.: Астрель, 2011 ​

Татьяна Григорьева