Будет ли уместен Христос в Арканаре братьев Стругацких? Эльфы, гномы и пингвины. От цветочного креста к падшему Серафиму. Капитализм как фактор интерпретации романного (анти)героя.

Поговорим о современной прозе. Точнее, о главном герое современной прозы.

Сюжетные обстоятельства опрокидывают его, ставят вверх ногами, то отправляя к гномам и эльфам, то заставляя выяснять отношения с религиозной ортодоксией.

А он приземляется на четыре лапы.

Капризный жанр

Фэнтези триумфально распространяется по российской литературе.

Лично мне этот жанр не шибко нравится (я предпочту старую добрую научную фантастику).

Полтора года назад в колонке«Таинственные знаки» я уверенно утверждал:  «…повесть в жанре фэнтези почти наверняка не возьмут ни в «Знамя», ни в «Наш современник», ни в «Звезду» — даже если она будет хорошо написана»  .Но что поделать, если сама эпоха подталкивает всех увлекаться эльфами и рунами?

В «Знамя», «Наш современник» и «Звезду», наверное, такую повесть и сейчас не возьмут.

А в «Новый мир» взяли вот.

(Вообще «Новый мир» — самый чуткий к тайным веяниям времени литжурнал.)

Передо мной два текста в жанре фэнтези: повесть Виталия Каплана «Прощание с луной» («Новый мир», 2010, № 12) и рукопись романа майкопского прозаика Сергея Лебедева «Корпус корректоров» (Книга первая: «Путь на небеса»).

На этих примерах хорошо видно, что для жанра фэнтези полезно, а что неполезно.

Ведь жанр-то не так прост, как кажется. Можно сказать, что фэнтези — это чрезвычайно капризный жанр…

К примеру, Виталий Каплан решил скрестить фэнтези с христианским дискурсом…

(Замечу, что фэнтези без того жанр христианский по определению; его основатель Толкиен — убеждённый христианин, а второй его основатель — Клайв Льюис — и вовсе богослов-миссионер; исламского фэнтези или индуистского фэнтези не существует).

«Прощание с луной» начинается как чистейшее фэнтези, а заканчивается — как история о святой мученице.

(Нет, это не житие; скорее это показательная «притча выбора» типа «Сотникова» Василя Быкова или «Дульсинеи Тобосской» Александра Володина.)

Доброй целительнице тётушке Саумари повстречался незнакомец Алан. Он оказался проповедником веры Христовой. В мире Саумари о христианстве никто ведать не ведает; этот мир — языческий. Власть облыжно обвиняет Алана в подстрекательстве к бунту.

Тётушка Саумари (по своим убеждениям стихийная атеистка конфуцианского толка) спорит с Аланом, не соглашается с ним; но она добрая душа и потому ради спасения гостя добровольно отдаётся в руки властей.

От неё требуют лишь одного — отречения от креста. Саумари, удивляясь себе, не отрекается, всходит на костёр, становится первой в своём мире христианской мученицей и после смерти успешно проходит воздушные мытарства…

Что-то во всём этом не то…

Разумеется, Христос пришёл со Спасением ко всем людям. Но Христос пришёл именно что к людям (а не к эльфам, пингвинам или треугольникам). Надобен ли Христослитературным персонажам? Ведь многие персонажи — люди только внешне; по сути они человекоподобные пингвины или говорящие треугольники. Крестить таких персонажей — повторить ошибку героя романа Анатоля Франса.

Скажу больше: не всякие социальные системы, созданные фантазией литераторов, нуждаются во Христе…

Будет ли уместен Христос, допустим, в Арканаре братьев Стругацких?

Между прочим, «Прощание с луной» как раз перекликается с « Труд но быть богом». Алан — посланец иной (христианской) цивилизации; эта цивилизация неизмеримо выше той, куда он прибыл; но и у алановской высшей цивилизации, судя по всему, есть свои проблемы. Случай дона Руматы…

Но дон Румата сражался за просвещение; и начатки просвещения на Арканаре уже имели место (арканарцы даже до книгопечатания дошли своим умом).

Тогда как Алан, подобно взбесившемуся конкистадору, насаждает то, к чему нет совершенно никаких предпосылок.

Ибо в социуме, описываемом Виталием Капланом, христианство понимать нечем. Здесь нет драйверов для запуска христианства. В этом мире христианство — не более чем «белый магизм», а крест — не более чем амулет.

Вот что значит врываться со своим уставом в чужой вертеп, со своей миссией — в чужой жанр (притом, как я заметил выше, в жанр по своему генезису христианский).

В отличие от Виталия Каплана, Сергей Лебедев воздержался от жанровых экспериментов, продемонстрировав фэнтези в чистейшем виде.

В мире «Корпуса корректоров» три расы: эльфы, гномы и люди; ныне все они находятся в состоянии непрекращающейся войны (хотя некогда жили дружно). В этот мир случайно попадает человеческий ребёнок (не человек-автохтон, а человек-пришлец); он оказывается на территории эльфов. Эльфы дают ему имя Тэй (то есть «раб»; эльфы относятся к людям как к рабам).

В юношеском возрасте Тэй влюбляется в наставницу — юную эльфийку Элю. Внезапно Тэя захватывают лазутчики людей. Человекоэльфёныш Тэй прилагает все усилия, чтобы выжить (для этого ему надо не угодить в сети инквизиции), — он делается рабом трактирщика, затем взят в школу гладиаторов, благодаря знанию эльфийского боя выигрывает все сражения, становится вольноотпущенником, участвует в войне с гномами и в конце концов достигает предела карьеры — входит в Синклит Двенадцати Верховных.

Всё это время Тэй продолжает любить Элю, в финале романа жертвуя своей жизнью ради её спасения.

По этой фабульной конструкции видно, что жанр фэнтези в своём чистом виде — не фантастика (в «Корпусе корректоров» от фантастики лишь магические приёмы, но они легко могли бы быть и «просто приёмами» — безо всякой магии).

И здесь так явно просвечивают сюжетные силовые линии старинного жанра — романтического «романа пути» (молодой герой волей обстоятельств попадает в разные страны, проходит через приключения и схватки, обретает любовь и по ходу действия мужает). Прямо-таки Вальтер Скотт, Жорж Санд и Стивенсон в одном лице…

(Ничего удивительного; как я неоднократно говорил, ныне романтизм живее всех живых.)

Интересны два момента…

Во-первых, у главного героя «Корпуса корректоров» сложности с социоиерархической самоидентификацией. У него два имени (не считая родного-исконного). Эльфийское имя Тэй, означающее «раб», и человеческое имя Высший (так эльфы именуют себя по отношению к людям, и так люди иронически зовут эльфов — эльфов по крови или эльфов по духу). В социуме эльфов Тэй — наинизший; в человеческой цивилизации он легко проходит путь от наинизшего к наивысшему, но в любом случае он то «ниже, чем человек», то «выше, чем человек», но не может быть «просто человеком».

Во-вторых, эльфы в романе Сергея Лебедева вышли ощутимо лучше, нежели люди.

Есть о чём задуматься — и о руссоизме как базе романтизма, и о многих иных вещах.

Текст Лебедева не только профессионален во всех отношениях (редкое явление для майкопской прозы), он ещё и — при всей непритязательной повествовательности — довольно тонок. Тоньше «Прощания с луной», во всяком случае.

Жанр фэнтези не терпит, когда к нему относятся как к подсобному инструментарию. Он откроет свои тайны тому писателю, который доверяет его природе.

Чужие дети и родные дети

И вновь обстоятельства заставляют меня обратиться к уже затронутой теме христианства.

Недавно я высказывался о взбудоражившем всех «Цветочном кресте» Елены Колядиной.Ко мне по почте пришёл роман нижегородского поэта и прозаика Елены Крюковой «Серафим». Вот о чём я подумал, читая его…

Я говорил, что в «Цветочном кресте» есть два разных уровня, два слоя: индивидуальный (колядинский) и надиндивидуальный (архетипический).

Пороки первого, индивидуального уровня «Цветочного креста» настолько велики, что его надиндивидуальный посыл остался почти незамеченным. Все говорили о том, что:

1. Колядина не осведомлена ни в истории Руси, ни в истории церкви, ни в истории русского языка.

2. Её роман безграмотен во всех отношениях.

3. Колядина одержима срамословием и грязномыслием.

4. Колядина не любит православие, и её текст — как минимум антицерковный (а как максимум — антихристианский).

5. Главная героиня «Цветочного креста» Феодосия — дура.

Всё это, в общем, справедливо, и меньше всего я хочу защищать Колядину.

Но вот появился «Серафим» Елены Крюковой — своеобразный коррелят «Цветочного креста»…

1. Елена Крюкова превосходно разбирается во всём, что относится к православию.

2. Её роман написан грамотно.

3. В нём нет ни срамословия, ни грязномыслия.

4. «Серафим» — произведение, наполненное истовой любовью к Христу.

5. Главный герой романа Крюковой — отец Серафим — умный, искренний и порядочный человек.

А результат получился тот же самый.

Можно сказать, что Крюкова талантливо, компетентно, тактично, глубоко и любовно пишет о том же, о чём Колядина писала бездарно, невежественно, бестактно, поверхностно и зло, — с таким же итогом, что у Колядиной…

…Борис Полянский потерял ребёнка — любимую (и единственную) дочь Анночку. Жена-алкоголичка бросила его. Пережив трагедию, Борис обратился к Богу и возжелал служить Ему.

Бориса рукоположили в священники (в порядке исключения — Борис не имел духовного образования, он даже не прошёл катехизаторские курсы), нарекли именем Серафим и назначили в сельский приход.

Борис подвижничал, собственноручно расписал храм, взял на попечение детдом, усыновил глухонемого мальчика-сироту Яшу.

И тут пошли неувязки…

Во-первых, церковное начальство сочло, что храм расписан не по канону.

Во-вторых, отец Серафим полюбил юную Настю, Настя тоже полюбила его и их взаимная любовь, будучи чистой и светлой, была вполне плотской.

В-третьих, Серафим пожалел матушку-экономку — старую деву Иулианию, внял её безмолвному зову и «вспахал своим мужским плугом».

И в довершении всего Настю стал ревновать когда-то изнасиловавший её одноглазый односельчанин Пашка Образцов. Однажды он подкараулил парочку и направил на неё ружьё. Серафим, спасая жизнь Насти, вступил с Пашкой в драку и случайно ослепил его.

Дело удалось замять, в тюрьму Серафим не сел, но его молниеносно извергли из сана, затем выгнали из приходского села; Настя из жалости ушла к Пашке, а Серафим, пройдя через сокрушительную жизненную и духовную катастрофу, стал вокзальным бомжем.

От него осталась тетрадка — «Святая книга Серафима», проникнутая трогательно-наивным стихийным экуменизмом (в ней Серафим признаётся в братской любви к Будде, Кришне и Аллаху).

К слову, в «Серафиме» добрым словом упомянуты и о. Александр Мень, и о. Иоанн Охлобыстин, и обобщённый старообрядческий батюшка; единственно несимпатичный из выведенной под прозрачными гетеронимами галереи священников — антиэкуменист о. Андрей Кураев (Адриан Каюров) — «любви Христовой в нём нет».

Добавлю, что писан «Серафим» слогом щедрым, ярким, многоцветным — но, на мой вкус, слишком уж эмоциональным — экстатическим, эйфорическим и едва ли не эмфатическим.

Что наводит на раздумья…

Положим, злосчастный «Цветочный крест» — не знак свыше, не сигнал, не предупредительный звоночек, а «обычная глупость».

Допустим, что даже тексты Улицкой, Чижовой, Кучерской — тоже не сигналы: в них речь идёт об интеллектуальных нестыковках личности с церковью (интеллигенту в церкви всегда несладко), да к тому же во всех этих случаях примешивается национальный фактор, тянущий за собою определённые иноконфессиональные хвосты.

Однако «Серафим» — книга о душевных нестроениях. Это куда серьёзнее.

Человек приходит к Богу, ибо Бог есть любовь; и вдруг выявляется, что зачем-то человеку положено вталкивать в себя и ненависть к Аллаху с Кришной, и безлюбо-целомудренную строгость к Насте. Человек не в силах понять, как возможно любить и не любить одновременно (он хочет любить, и только).

«Серафим» — сильнейший крик о неблагополучии, протест, идущий не из пространства иноконфессии или секты, а из самой глуби души, Софии, реальности…

Есть разные духовно-религиозные сигналы и феномены. Не думаю, что церковь должна откликаться на всё подряд: церковь не отвечает напрямую за мормонов, свидетелей Иеговы, сайентологов, «бажовцев», «мистических сталинистов» и эмокидов. Всё это для церкви дети, но — чужие дети.

То, что я вижу в «Серафиме» (да и не только там), — кровное, родное чадо, законное дитя православия (пускай даже дитя непослушное, доставляющее родителю горести и скорби).

Неужели его участь — как всегда — раздражённое невнимание, злоба, воинственное равнодушие?

Антигерой и другие

Серию из двух книг майкопского прозаика Анатолия Пренко выдвигают на Государственную премию России.

Меня более всего заинтересовал роман «Приземляющийся на четыре лапы» — потому что в нём автор исследует то, что далеко от его натуры (и, стало быть, здесь есть момент конфликтности; ведь где конфликт, там и контакт, диалог).

Анатолий Пренко — уроженец станицы Кужорской, и он очень любит родную Кужору.

Нет, Пренко не «деревенщик», он пишет и о станичниках, и о горожанах (притом городскую жизнь обрисовывает без деревенщицкой истерики). Но, обращаясь к реалиям города, Пренко как-то сникает. Заметно, что его душа лежит к землякам-кужорянам с их колоритным говором (кубанской «балачкой»), с их простодушием, с их патриархальной системой ценностей.

В городе (даже в таком тихом городе, как Майкоп) этой душе слишком сложно. Ориентиры размыты — ни добра, ни зла, сплошь «неоднозначные жизненные обстоятельства».

Можно вообразить, что творится с ней, когда почва Кужоры вдруг порождает не бабу Нюру и деда Митрофана, а успешного бизнесмена, миллиардера, губернатора. Был расторопный сельский парнишка Сашка Булыгин — и вдруг он ворочает миллионами, вращается во властных верхах.

Пренко не решается подступиться к этому феномену, долго ходит вокруг да около.

«Приземляющийся на четыре лапы» — роман в рассказах, ведущихся от лица разных людей.

В трёх первых историях об Александре Булыгине речи почти нет.

Сначала отставной офицер-афганец знакомится в купе поезда с семьёй кужорян Храмовых, и баба Нюра Храмова рассказывает ему о своей внучке Настеньке.

Потом студент вспоминает, как сказал в лицо правду бездарному преподавателю и однокурсница Настя Храмова его поддержала. Затем газетный сотрудник говорит о том, что к нему в редакцию пришёл автор-дебютант с рассказом о военных учениях в окрестностях Кужорской, и тут снова всплывает тема Насти.

Не девушка, а средоточие всех добродетелей — красивая, честная, смелая, трудолюбивая, скромная, целомудренная.

И только в четвёртой истории нарратив наконец-то сворачивает к Булыгину. Оказывается, этот парень цинично обольстил и бросил Настю. После этого она покончила самоубийством.

Стало быть, роман Пренко — «досье на антигероя»?

В общем, да.

Александр Ефимович Булыгин — негодяй. Развратник, карьерист, холодный торгаш, сутенёр, деловой партнёр уголовников и сам преступник, безжалостный «тигр бизнеса», «сэр Доллар».

Он идёт к деньгам и власти по головам, он при больной жене заводит роман с Беллой Тхаган и унижает свою любовницу, он расправляется с конкурентами и не церемонится с друзьями, ставшими неугодными.

Но Пренко не спешит обличать того, кто на обличения прямо-таки напрашивается.

Он подмечает, что Александр Булыгин — мастер своего дела, производственник, хозяин, что Дбинская область, при прежнем губернаторе лежавшая в руинах, при Булыгине восстановилась и успешно развивается.

Пренко даёт слово самому Булыгину; тот вспоминает урок бизнесмена Иконникова, некогда расчётливо подставившего малоопытного компаньона («Сейчас, когда страсти улеглись, я с благодарностью думаю о Сергее Михайловиче. Это во многом благодаря ему я стал тем, кем являюсь сегодня»).

Дело-то не в Булыгине или Иконникове. И Пренко понимает всё это.

Неслучайно он вводит в роман не имеющую прямого отношения к Булыгину сюжетную линию врача Ивана, полюбившего девочку по вызову Маню и женившегося на ней (эдакого Нехлюдова наших дней).

Через полгода Маня ушла от Ивана, оставив записку: «Меня не ищи… семья — не для меня…

Прости, если сможешь. Ты — настоящий и очень хороший». Булыгин, между прочим, заранее предупредил Ивана об этом. И кто теперь антигерой — он или Иван, снисходительно поучающий Булыгина с вершин своей добродетельности?

Анатолий Пренко (как и все остальные местные литераторы старшего поколения) не может принять новую, капиталистическую действительность. Но (в отличие от этих самых остальных) он не делает из персонажа-капиталиста козла отпущения, демона, неизвестно откуда залетевшего к непорочным ангелам.

Он осознаёт: из кувшина может вылиться только то, что содержалось в кувшине. Не больше того. Но и не меньше того.

И если то, что мы имеем сейчас, — «джунгли дикого капитализма», значит сии джунгли взрастали в людях задолго до того, как капитализм пришёл к этим людям.

Повсеместно. В том числе в милой сердцу Кужоре…

Кирилл Анкудинов, Майкоп