Алексей Варламов. Андрей Платонов.
– М.: Молодая гвардия, 2011. – 546 с. (ЖЗЛ)

Кто крупнейший русский писатель XX века? Булгаков? Платонов? Глупый вопрос. Почему, собственно, он должен быть один? Есть двухвершинные горы. Например, Эльбрус. А ведь бывают горы трехвершинные, четырехвершинные и т.д.

Вспоминается «тест Ахматовой». Что вам больше нравится, спрашивала Анна Андреевна, чай/кофе, собаки/кошки, Пастернак/Мандельштам? Напрашивается продолжение ряда – Булгаков/Платонов. Кстати, этот тест легко объясняется с помощью биполярной теории (циклоиды/шизоиды) основателя клинической психиатрии Эрнста Кречмера: к первому элементу каждой пары тяготеют циклоиды, ко второму – шизоиды.

Написать жизнеописание Платонова – задача титаническая. И по объективным причинам: «…платоновская мемуаристика уступает довольно скудной булгаковской, не говоря уже о богатейших воспоминаниях об Ахматовой, Пастернаке, Мандельштаме, Цветаевой, Волошине, Горьком, Бунине… Платонов был не только очень сложен и закрыт от окружающих как личность, но был меньше всего озабочен своим посмертным портретом и инстинктивно хотел уйти от литературной среды, не желая отражаться в ее прямых и кривых зеркалах и множить, как это было свойственно иным из его современников и современниц». А еще больше по причинам субъективным – нужно запастись дерзостью, слишком велика ответственность. Варламов запасся, дерзнул и написал.

С психологической точки зрения маловероятно, что один человек может одинаково комфортно себя чувствовать в творческих вселенных столь разных писателей, как Михаил Пришвин, Алексей Толстой, Михаил Булгаков и Андрей Платонов. Ну не верится в такой универсализм.

По-видимому, секрет Варламова – в специфическом ракурсе. Все источники перемалываются им очень индивидуально – с акцентом на том, что Шопенгауэр окрестил метафизикой половой любви. Иной раз кажется, будто цель биографа – разглядеть в том или ином писателе сексуального мистика (выражение Варламова).

Конечно, метод сгущения никто не запрещал. И своеобразный почвеннический фрейдизм, несомненно, добавляет занимательности текстам Варламова. Но за это приходится расплачиваться. Варламов только тогда поднимается до настоящего вдохновения, когда материал дает простор для подобной интерпретации, как в случае Пришвина и Платонова. А вот жизнеописания Булгакова и Толстого, к сожалению, получились средненькими.

Биография Платонова – творческая удача Варламова, резонанс материала и творческого метода. Оттого книгу сложно рецензировать. Как сказал бы Платонов, «надо читать всю вещь, а не шнуровать цитаты».

Кое-какие ляпы, конечно, есть. Особенно умиляет упоминание Веннигейнера (с. 39), с которым якобы вел диалог Платонов в своей публицистике. И это у скрупулезного и эрудированного Варламова! Сильно, должно быть, надо недолюбливать пылкого австрийского юношу Отто Вейнингера (1880–1903), чтоб так исказить его фамилию. Бьюсь об заклад, Варламову не близки идеи Вейнингера и юного Платонова о всеобщем отказе от половой любви.

Выдающийся психотерапевт Марк Бурно как-то признал, что в современной характерологии нет характера, приложимого к Платонову. По-видимому, это так, но кое-какие подсказки имеются.

В первую очередь «тамбовское видение», которое Варламов сравнивает с «арзамасским ужасом» Льва Толстого. Знаменитые строки из письма Платонова жене: «Два дня назад я пережил большой ужас. Проснувшись ночью (у меня неудобная жесткая кровать) – ночь слабо светилась поздней луной, – я увидел за столом у печки, где обычно сижу я, самого себя. Это не ужас, Маша, а нечто более серьезное. Лежа в постели, я увидел, как за столом сидел тоже я и, полуулыбаясь, быстро писал. Причем то я, которое писало, ни разу не подняло головы, и я не увидел у него своих слез. Когда я хотел вскочить или крикнуть, то ничего во мне не отслушалось. Я перевел глаза в окно, но увидел там обычное смутное ночное небо. Глянув на прежнее место, себя я там не заметил. В первый раз я посмотрел на себя живого – с неясной и двусмысленной улыбкой, в бесцветном ночном сумраке. До сих пор я не могу отделаться от этого видения и жуткое предчувствие не оставляет меня. Есть много поразительного на свете. Но это – больше всякого чуда».

Как замечает культуролог Вадим Руднев, неважно – подлинная это галлюцинация, гипнопомпическое видение (то есть видение при пробуждении, когда человек еще не до конца проснулся) или же это просто все привиделось Платонову во сне – сон во сне. Налицо две субличности.

Цитирует Варламов и «Записные книжки» Платонова: «Когда я вижу в трамвае человека, похожего на меня, я выхожу вон»; «Я не смотрюсь никогда в зеркало, и у меня нет фотографий»; «Если я замечу, что человек говорит те же слова, что и я, или у него интонация голоса похожа на мою, у меня начинается тошнота».

Так и хочется противопоставить Платонова I, мягкого, терпеливого, сострадательного, совестливого, и Платонова II, жестокого, озлобленного, фанатичного, без слез на глазах. Собственно, Варламов так и делает, приписывая повесть «Котлован» мистическому двойнику писателя.

Раздвоены и многие герои Платонова: «...этот человек думает две мысли сразу и в обеих не находит утешения» («Чевенгур»); «Мы думаем всегда сразу две мысли, и одну не можем! У нас ведь два органа на один предмет! Они оба думают навстречу друг другу, хотя и на одну тему…» («Счастливая Москва»). Причем это не просто две мысли, а две диаметрально противоположные мысли – А и не-A, не снимаемые никаким синтезом. Интересно, что согласно большинству богословских и мистических систем так мыслил бы Бог, Абсолют, если бы о нем можно было сказать, что он «мыслит»...

Платонова действительно можно сравнить с природным, стихийным, атмосферным явлением, подпитываемым разностью потенциалов, температур, давлений. Только эта разность потенциалов возникала между двумя субличностями писателя.

Отсюда и кентаврическая природа Платонова – прозаик, драматург, поэт, сценарист, литературный критик и одновременно электротехник, мелиоратор, инженер, изобретатель, прораб. И, подчеркиваемый Варламовым, контраст жизни Платонова с жизнью символистов, только грезивших переустройством мира, а в действительности «преимущественно занимавшихся уводом друг у друга женщин, стрельбой на дуэлях и отражением неудачных покушений, а потом сочинением на эти темы романов и стихов».

Благодаря этой раздвоенности Платонов – невыносимо монотонен и потрясающе разнообразен. «Я думаю всегда об одном и том же… Человек призван закончить мир, найти место всему и дойти и довести с собою все, что видимо и что скрыто, не до блаженства, а до чего-то, что я предвижу и не могу высказать». В этом смысле Платонов – типичный «всегдаст».

Там же коренится и двоякое отношение Платонова к «могучей древней страсти». Если любовь, по формуле Семена Франка, есть предельное самопожертвование, самоотдача, самовычитание, которое приводит к своеобразному сложению: A – A = A2 + B, где A2 – внутренне обогащенное A, то Платонова I больше всего интересует внутреннее обогащение, а Платонова II – самовычитание. Для первого важна связь пола с бессмертием, второй в духе Шопенгауэра считает, что «кто хочет истины, не может хотеть женщины» (как писал Александр Лоуэн, «шизофреническое Я, оторванное от тела, не находит смысла в сексуальном взаимодействии»).

Первый – жизнепоклонник, второй – смертобожник. Оба обращены на внутрителесное, сверхвосприимчивы к чужой и собственной боли.

Однако Варламов привлекает мистического двойника только для объяснения «Котлована». А мне кажется очевидным, что оба Платонова всегда работали в соавторстве.

Именно Платонов II призывал истребить буржуазию не идеологически, а телесно, как сумму живых личностей, и выводил в 1919 году: «Мы взорвем эту яму для трупов – вселенную, осколками содранных цепей убьем слепого, дохлого хозяина ее – бога и обрубками искровавленных рук своих построим то, что строим, что начинаем только строить теперь». Желал научиться у природы ее беспощадности, чтобы убить вселенную хитроумными машинами. Потушить унылое водородно-гелиевое солнце и зажечь другое – металлическое. Осушить до дна человеческие тайны и вложить в людей железные души. Усилить обмен влаги, чтобы земля была яснее видна с других планет. Пролить теплый дождь небытия на почву сознания, чтоб старое человечество испустило дух, как скошенная нива. Построить химзаводы по добыче из трупов цветметзолота, различных стройматериалов и оборудования. Воспеть психиатрическое царство ослепляющей свободы. Ликвидировать разрыв между человеком и обросшими шерстью существами, живущими в мутном разуме.

Иначе не объяснить загипнотизированности Платонова бесчеловечным коммунистическим гнозисом, сверканием коммунистического кристалла в миллионы каратоватт. И, наконец, то, как Платонову в отличие от многих своих современников удалось состояться не вопреки социализму, а благодаря ему.