— Андрий, хочу сразу «перейти к делу», писательскому, кстати. Многие украинские литераторы уже высказались на тему «Как нам обустроить Украину»: Андрухович, Винничук и Шкляр считают, что нужно отделить от нее Донбасс и Крым. А у поэта Бондара какие будут предложения на этот счет?

— Дело-то как раз, Александр, отнюдь не писательское. Просто мнение писателей в нашей стране традиционно всегда на слуху. И трибуна у них есть, и прислушиваются к ним. Да и позволить излишнюю радикальность они могут. То есть в данном случае писатель склонен недипломатично обострить проблему. И это его право.

В случае Андруховича произошла некоторая подмена понятий. Ведь не было сказано об отделении Крыма и Донбасса от Украины! А лишь о праве этих регионов решать свою судьбу в обозримом будущем. Мол, если захотят, то пусть отделяются. Чем не либеральная позиция? Кое-кто не видит разницы, но я вижу. Такие вещи необходимо проговаривать в обществе, а не превращать в табу. Из табу рождаются фобии и взаимная ненависть.

Мое предложение на данный момент — это поиск диалога между «двумя Украинами» на прагматической основе. Без диктата прошлого и войны памятников. То, что происходит сейчас в публичной сфере и особенно на телевидении, является углублением противоречий и поиском образа внутреннего врага. Вполне технологическим. У востока — враг Тягнибок, у запада — Янукович.

Необходим диалог. Прежде всего для рождения политической силы, которая сможет предложить общую платформу. Пока этого диалога нет, есть шанс, что во втором туре следующих президентских выборов Янукович победит Тягнибока, а страна будет по уши в грязи от этой невыносимой любви-ненависти. Нельзя работать на уничтожение будущего.

Если говорить об устройстве Украины, то, на мой взгляд, наиболее приемлемой была бы федерация. Однако политическая система у нас построена так, что любая сила, дорвавшаяся до власти, отказывается от идеи федерации, становясь поневоле выразителем идеалов унитарного государства. В нем работать намного проще, и делиться ни с кем не надо — ни бюджетом, ни полномочиями. Так и живем в ситуации маятника: то рагули-изоляционисты при власти, то гопота.

— То, что вы федералист и противник национального государства, да и вообще противник «духовной Хоружевки» (как и я, кстати), делает вам честь, но ведь это еще не все. А вот готовы ли вы согласиться со статусом второго государственного для русского языка — родного по крайней мере для половины наших сограждан?

— Слишком громко сказано — федералист. То, что, по моему мнению, современной Украине ближе федерализм, еще не значит, что я жизнь отдам за идею федерализма ( смеется ). С русским в качестве государственного проблема тоже не так проста, как может показаться на первый взгляд. Дело в том, что де-факто в Украине процветает двуязычие. Включите телевизор и пройдитесь по украинским каналам. Зайдите в киоск с прессой и сравните. Русскоязычных изданий окажется процентов на 90 больше, чем украиноязычных.

Не забывайте также и о том, что у русскоязычных за спиной — огромный российский архипелаг и экспансивная русская культура сразу в нескольких ипостасях. Прежде всего в информационной и масскультовой. Поэтому уравнивание этих языков в статусе на официальном уровне сразу же ставит украинский в ситуацию слабого. Тогда уже будет не двуязычие, а одноязычие. А это, как вы понимаете, вопрос выживания языка. Вещь тончайшая и деликатная.

Как правило, ратуя за двуязычие, в реальности ставится вопрос о праве не владеть украинским языком. А это уже, по-моему, печально. Кто-то сказал: «Хочешь двуязычия — учи украинский». Но в этом-то и вся проблема: в силу каких-то ментальных причин вы не просто не хотите знать украинский, а часто относитесь к нему с пренебрежением, достойным какого-нибудь полоумного российского шовиниста. Плохо то, что у нас-то на самом деле идет борьба не за право русского, а за бесправье украинского. А это, как вы понимаете, не может не тревожить украинских писателей и интеллектуалов.

Я совсем не против использования русского в качестве второго официального в русскоязычных регионах. Почему бы и нет? Реальность показывает, что это возможно и без официального статуса. В Крыму, к примеру, я не видел ни одной вывески на украинском, ни одной украинской газеты в продаже. Но я не отрицаю, что нам необходимо компромиссное и мудрое решение этого вопроса. Иначе еще лет сорок к власти будут приходить люди, обещающие решить эту проблему в ту или иную сторону, а в реальности — просто торговать газом и распиливать бюджет.

— Вот видите, вы не готовы признать равноправное положение русского языка, и в общем-то правы. Я бы на вашем месте тоже не был бы готов к этому. Равноправие — это смерть и маргинализация для всего украинского. Но ведь рано или поздно русское самосознание тех, кого «по старинке» называют «надднепрянскими украинцами» или «восточными украинцами», проснется. Что будет тогда?

— «Русское самосознание», которое дремлет, по вашему мнению, в восточных украинцах — это нечто известное вам уже сейчас или просто некая умозрительная сущность? Кажется, вы оперируете какими-то фантастическими понятиями. Это очень близко к былинным вещам, Руси изначальной и прочим музейным экспонатам.

Вам-то, Александр, так критически настроенному к «духовной Хоружевке», не пристало апеллировать к историческому нафталину подобного рода. Либо вы перечитались Колерова с Павловским и Холмогорова с Марковым.

Восточные украинцы — не русские. Их идентичность невозможно назвать русской, поскольку в Украине с этим все намного сложнее. При всей кажущейся близости к россиянам, восточный украинец ближе к галичанину и правобережному украинцу, а в некоторых (особенно негативных) аспектах даже абсолютно подобен им.

О двуязычии. Нет, равноправие — это не смерть украинского языка, как вам, возможно, хотелось бы думать. Смерть украинского языка — это смерть его последнего носителя. Вы даже и мечтать не можете о геноциде такого масштаба, коль Сталину с Гитлером это оказалось не под силу.

Поверьте, язык и культура, пережившие запреты и репрессии, выдержат и выживут в условиях равноправия. Тем более что носителей языка вполне достаточно для его удовлетворительного функционирования. Однако для полноценного развития украинского языка статус равноправия с русским в данный исторический момент может навредить. Это отнюдь не значит, что равноправие невозможно в исторической перспективе.

— Когда я говорю о русском самосознании, то не имею в виду никакого Илью Муромца со скатертями-самобранками и прочими кокошниками, упаси Господь. Уверен, и вы это прекрасно поняли, что я имею в виду. Ну как могут обладать украинским самосознанием люди, говорящие на русском, едящие салат оливье и холодное, читающие на ночь своим маленьким детям сказки Пушкина, ностальгирующие по Советскому Союзу, не питающие любви к тем, кого они считают западенцами?

Мало того, ну как можно сказать, что между киевлянином и москвичом меньше общего, чем между киевлянином и иванофранковцем, это же противоречит фактам? Да и вообще треть галичан голосовали за «Свободу», чего невозможно представить себе в Киеве. Если вы в Киеве вывесите красный флаг на 9 Мая, то никому в голову не придет смотреть на это косо. Косо посмотрят в Тернополе. Я еще сто примеров привести могу. Значит, различия есть.

— О каких различиях вы говорите? Речь сначала шла о ментальности, а вы, оказывается, имели в виду холодное и оливье! Если вы говорили о политических различиях, то нельзя, конечно, отрицать отличий такого характера. Но все же, смею заметить, именно в политическом плане киевлянин ближе к галичанину, чем к человеку донецкому. Даже ваш якобы единый «синий» восток в политическом плане неоднороден. Да возьмите хотя бы для сравнения Харьков и Донецк и сопоставьте последнее голосование по мэру. Посмотрите хотя бы по результатам президентских выборов 2004 года.

Киев объективно — прозападный и «оранжевый» город. Другое дело, что «Свобода» здесь не возьмет столько же голосов, как во Львове. И это очень хорошо. Но «Свобода»-то — это как раз новое поветрие. А красный флаг, уверяю вас, так же сорвут в Киеве, как и в Тернополе. Другое дело, что тот, кто его вывешивает, совершенно не задумывается о последствиях, точно так же, как и тот, кто ставит памятник Сталину.

— Вот вы верите в то, что если не будет Донбасса и Крыма, то «украинская Украина» будет построена?

— С идеей построения «украинской Украины» — это не ко мне. Я считаю, что Украина прежде всего должна быть свободной и модернизированной. Я не исхожу из идеалистических построений более чем полувековой давности. Представьте современного польского писателя, который сегодня на голубом глазу скажет: «Подайте мне Польшу Пилсудского!» Или сегодняшнего немца, грезящего об установлении гитлеровского национального порядка. Это нонсенс.

Нельзя в начале ХХI века строить «Украину Бандеры» или «Украину Щербицкого». В нашем мире мечты о национальном государстве — позавчерашний день. Они обречены на поражение так же, как и возврат к тоталитаризму советской эпохи.

— Я у кого-то прочел, что приход к власти Ющенко — это победа на Украине «восставших хуторян», т. е. чего-то такого жлобского, малокультурного, антиевропейского, куркульского. Вот вы, горожанин, эстет, известный борец с рустикальностью и прочей деревенщиной, какой внесли вклад в борьбу с «духовной Хоружевкой»?

— Я бы не был столь категоричным в оценке Ющенко хотя бы потому, что ни до него, ни после него не было иначе. Культурные доктрины Кучмы с Кравчуком ведь тоже были ничем не лучше. Ющенко поощрял некий фантастический образ культуры, эдакую смесь официозной шароварщины, пафоса шестидесятничества и романтических видений, совершенно оторванных от реальности. Все эти восхождения на Говерлу и восстановление казацких столиц больше походило на мифотворчество и шаманизм, чем на культурную политику современного государства.

Согласен, «духовная Хоружевка» — глубоко регрессивный образ культуры. Как можно было бороться с этим? Да так же, как и с проявлениями сегодняшней, уже глубоко «урбанистической» культурной доктрины новой власти. Критикой, публицистикой, эссеистикой. Как же иначе? Только вот проблема в том, что на смену, как вы изволили выразиться, «духовной Хоружевке» пришла, по меткому выражению Алисы Ложкиной, «глубокая Горловка». Настолько же антиевропейская и малокультурная. Разве что не куркульская. С куркулями в восточных краях покончено было в 1932—33 годах.

— Андрий, крупные города Украины — Киев, Харьков, Донецк, Одесса, Днепропетровск — русскоязычные. Как в таком случае возможен, например, украинский роман, ведь герои в нем будут говорить по-украински, а это не соответствует правде жизни? Тогда героями там могут быть только селюки и западенцы. Нет? Ведь, согласитесь, в романах Жадана о жизни Восточной Украины (например, роман «Ворошиловград») нет ничего украинского, кроме языка.

— Ваша концепция русскоязычности Киева мне знакома. У меня все-таки несколько другая версия. Киев как раз двуязычен. Наверное, единственное место в Украине, где в языковом плане установлен довольно высокий градус терпимости. Относительно Жадана и перспектив романа, скажу лишь, что его читатель прежде всего живет на востоке страны и в центре, голосуя гривней. Вы спросите у Красовицкого из «Фолио» о статистике продаж современной украинской литературы на востоке. И будете искренне удивлены.

Вообще популярность современной украинской литературы именно в русскоязычной среде требует, видимо, особых исследований. Я не вижу проблемы в том, что его герои разговаривают на украинском языке. В этом нет фальши, как и нет непреодолимых барьеров восприятия для читателя. Русскоязычный читатель все понимает правильно. Жадан не украинизировал своего героя. Он имманентно украинский, если хотите. Впрочем, как и сам Жадан, уроженец Луганской области и харьковский писатель. А знаете, еще в 1920—30-х гг. именно Харьков был столицей самой что ни на есть прогрессивной украинской литературы.

— Это и понятно, Харьков ведь в то время был столицей Украины, а тогда шла тотальная украинизация, и советская власть, столь нелюбимая Василем Шкляром, поощряла развитие именно украинской культуры в этих местах, а не русской.

— Да, но вы-то знаете, чем закончился процесс большевистской украинизации. Совершенно конкретным сталинским террором и окончательной русификацией востока. Так что, как говорится, недолго музыка играла.

— Вы верите в то, что в городском парке Донецка когда-нибудь юноша будет читать девушке стихи поэта Бондара?

— Да не будет читать, а уже читает! ( смеется ) Вот именно сейчас, в этот момент. И не только в Донецке, а и в Коктебеле на набережной, и на одесском Ланжероне. Почему юноша может читать мои стихи девушке в Варшаве и Берлине, а в Донецке — нет? Все мои публичные выступления на востоке Украины, будь то Харьков, Днепропетровск, Одесса или Херсон, были восприняты ничем не хуже, а может, даже и лучше, чем во Львове или Ивано-Франковске. И никаких проблем!

— А нельзя ли побольше рассказать о чтении стихов Бондара в Донецке?

— В Донецке я лично стихов не читал. Еще не приходилось. Но точно знаю, что и там есть мои читатели.

— Вы на полном серьезе думаете, что украинская культура сможет победить на Украине русскую?

— Мне не понятен ваш милитаристский пафос, Александр. Особенно когда речь идет о культуре. Непонятен приблизительно так же, как и пафос Тягнибока и Фарион, которые грозятся установить национальную диктатуру во всех сферах жизни. Я знаю лишь то, что украинская культура в Украине будет развиваться несмотря ни на что и ни на кого. Культуры не воюют, воюет политика и бескультурье. Другое дело, что кому-то выгодно постоянно нас сталкивать лбами. Но это путь в никуда.

— Андрий, у поэтов особенное зрение и слух, и даже бывает пророческий дар. Вот Эдуард Лимонов напророчил себе в юности в одном из стихотворений, что его посадят в Саратове, и действительно, в начале нулевых он там сидел в СИЗО. Чувствуете ли вы как поэт, что на Украине может быть бунт, как в свое время революцию почувствовал Блок?

— Я, видимо, плохой пророк. Да и нет у меня таких амбиций — предсказывать. У меня, наверное, совершенно иные функции. А по этим вопросам у нас обращаются к проверенным кадрам пророческого ведомства. Да хотя бы и к Лине Костенко. Скажу как гражданин: бунт нам совершенно не нужен, а вот настоящая революция — жизненно необходима.

— Вот вы вспомнили Лину Костенко. «Записки украинского самашедшего» — это провал?

— Нет, книга Костенко — это не провал. Просто некий литературный феномен, обостривший определенные противоречия в украинской культуре. Книга, поднявшая вопрос о роли и месте писателя в общественной и культурной иерархии. Некоторые люди, склонные к апокалипсическому мышлению, воспринимают ее чуть ли не как откровение последних дней. Нашлись, однако, критики, трезво ее оценившие. Но, опять же, это всего-навсего политический роман, местами просто не выдерживающий критики. Что, наверное, не умаляет заслуг Лины Васильевны перед украинской культурой.

— А какая революция — социальная, национальная (если да, то какой нации) и так далее?

— Однозначно — социальная революция. Обществу необходима встряска, радикальная смена политической парадигмы и системы. И, конечно же, развитие, невозможное без стандартного набора: четкий геополитический (европейский) выбор, либеральная демократия и политические свободы.

Любая национальная революция в современной Украине — это путь, обреченный на провал, — в кратко- или долгосрочной перспективе. Любая национальная революция в современном украинском обществе была бы сродни исламской революции в Иране 1979 г. или приходу к власти Саддама Хусейна в Ираке.

Кроме всего прочего, цель людей, например, из «Свободы» (именно эта политическая сила приходит на ум, когда речь идет о национальной революции в украинском духе) — антизападный, изоляционистский путь, так называемый «третий путь». На самом деле идея национальной революции — это, конечно же, в первую очередь страшилка с «кровожадным бандеровцем» в главной роли, для идеологического объединения постсоветского электората востока и юга страны. Очень хорошо технологически просчитанная вещь, которой уже сегодня пользуются, а завтра разыграют по полной программе.

— Не думаете ли вы, что сразу за этой «встряской» произойдет распад Украины? Вон кто ж думал, что после перестройки — «встряски» — СССР канет в Лету. В общем, «хотели как лучше, а получилось как всегда».

— Нет, распад Украины не произойдет по этой причине. Более того, я думаю, что социальная революция может начаться как раз с востока, который традиционно считается спокойным и сервильным, всегда голосующим за «своих». Уже сегодня недовольство новой властью там достигло определенного накала. Да кто его знает: может, завтра «кровожадный бандеровец» вам покажется малым дитем по сравнению с полуголодным шахтером, вылезшим из забоя? Всякое может быть. Ведь мы живем в мире твиттер-революций. Поэтому изменения возможны очень стремительные.

— Как вы познакомились с вашей женой, писательницей Софией Андрухович, дочерью классика западноукраинской литературы Юрия Андруховича?

— Юрий Андрухович, несмотря на вашу иронию, все-таки классик украинской литературы. Видимо, вам бы хотелось всех украинских писателей записать в западноукраинское гетто, но такого не было и не будет никогда. Западноукраинское — это синоним общеукраинского. А познакомились мы с Софией уже довольно давно. Встретились под колоннами киевского Главпочтамта десять лет назад.

— Как у вас складываются взаимоотношения с тестем? Что он сказал Софии, когда она сообщила, что вы ее бойфренд. Ссоритесь ли вы с Андруховичем по творческим или политическим вопросам? Много с ним водки выпили?

— Взаимоотношения с Юрием у меня складываются вполне здоровые и спокойные. Живем в разных местах, встречаемся по праздникам. Полная идиллия. София никому ничего не сообщала. Наши отношения с ней родились как раз практически на глазах ее и моих родителей. Так сложилось, и это уже в далеком прошлом. С Юрием мы не ссоримся, но часто дискутируем по разным вопросам — политика, футбол, погода. Но вот творчество для нас никогда не является предметом для спора. Тут каждый из нас — автономная единица. Водки выпили мы немного. Все больше сухого красного вина.

— Есть очень много творческих тандемов, которые были прочными и успешными. Например, Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар, Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский. Но залогом прочности была сексуальная свобода, которую каждый из них друг другу предоставил. В итоге — никто друг друга не ревновал, а романы на стороне воспринимались, как мелкие интрижки. А что в вашем семейном и творческом тандеме является залогом прочности?

— У нас нет ни залога, ни кредитной истории. Все происходит так же, как и у всех живых людей. Наверное, есть вещи, которые нас с Софией сильно объединяют. Это общие ценности — аскетизм, нестяжательство, трудолюбие и взаимоуважение. А также схожее чувство юмора.

— Почему вы с Андруховичем взяли сторону Василия Шкляра? Сколько денег вы внесли на «народную» Шевченковскую премию писателю? Понравился ли его роман? Какие сцены впечатлили?

— Роман Шкляра мне не понравился. Мне в принципе не нравится такая проза. Я читаю и люблю совершенно другую литературу. Да и дело не в романе Шкляра, а в том, что ситуация была крайне политизирована. И в этой тяжелой политизированной ситуации простая человеческая симпатия была на его стороне. На войне как на войне. Если хотите, это было проявление писательской солидарности. Человек попал в сложную ситуацию с этой абсолютно дурацкой премией и оказался втянут в грязные разборки и чьи-то подковерные игры. Все было разыграно как по нотам.

Впрочем, вы, Александр, тоже сыграли в этой игре свою роль, превратив исторический роман о событиях почти столетней давности чуть ли не в политический манифест и руководство к действию. Никому бы не хотелось оказаться на его месте. Денег на «народную» премию Шкляру я пока что не давал. Да и не собирает никто.

— Вот вы не западенец, выходец из Центральной Украины, как находите общий язык с западными украинцами? Чем, на ваш взгляд, они от нас отличаются?

— Я не разделяю украинцев на западных, центральных и восточных. Общаясь с галичанином, я разговариваю в первую и последнюю очередь с человеком. Никаких особенных западноукраинских черт не существует. Как и нету никаких проблем в общении.

Есть стереотипы, шаблоны о западных украинцах. В их распространении некоторые «технологи» тоже изрядно преуспели. Но как человек, знающий Западную Украину вообще и галичан в частности не понаслышке, могу сказать лишь, что от меня, например, они ничем не отличаются. И от вас по сути тоже, смею вас заверить.

— Вы говорите: нет различий между западными украинцами и гражданами центра и юго-востока. А вот почитайте, что мне написал один из бывших руководителей тягнибоковской «Свободы» в одной из восточных областей, когда я попросил его ответить на такой же вопрос. «Українець — відкритий та хлібосольний хазяїн. Це основна риса притаманна як нації. Ці зовсім інші — закриті, хитрі, підступні, за копійчину готові різати навіть у політичному аспекті. У нас — коло, громада, виборна посада, побратимство. Там — вождизм, ієрархія, відсутність плюралізму думок, сам за себе». Задумайтесь, Андрий, это говорит отнюдь не Табачник, а украинский националист.

— Александр, особенно много «откровений» подобного толка можно почерпнуть, к примеру, в психбольнице. Вы не пробовали обращаться с таким вопросом к умалишенным? Думаю, восточноукраинский человек из «Свободы», вменяющий галичанам «вождізм» и «ієрархію» и, одновременно, черту «сам за себе», либо не в себе, либо не понимает значения слов. Если задаться целью разделить, можно разделить кого угодно. Даже целостную личность. Было бы желание. Вот у вашего коллеги из «Свободы», кажется, классический случай такого разделения, часто именуемого раздвоением личности или шизофренией.

— Ну, он ведь имел в виду, когда говорил, что западный украинец «сам за себе», отнюдь не индивидуализм, а то, что он «сам себе на уме». Моя мать и бабушка, работавшая до войны и после на Западной Украине учительницей математики (ее однажды чуть бандеровцы не убили, еле убежала), помню, в детстве мне всегда рассказывали о «плохих западенцах», причем с конкретными примерами, и не на публике, а в домашней, ни к чему не обязывающей обстановке. И таких примеров я слышал множество, а вы говорите «шизофрения».

— Но ведь я тоже могу рассказать о конкретных примерах поведения советских оккупантов Галичины в 1939 году, которую политические лидеры вашей бабушки и мамы разыграли по мирному договору с Гитлером. Все эти годы люди в семьях на западе рассказывают о страшных, поистине жестоких преступлениях НКВД. Я тоже сейчас могу рассказать о кровавых реках и забитых в чрева рожениц младенцах в тюрьме на Лонцкого.

Но это не разговор, а исторические счеты, в которых ваша позиция несколько сомнительна. Ваши предки пришли на эту землю без спросу. Злой бандеровец пришел учить вас в Донецке уму-разуму или ваша бабушка пришла учить его математике?

Вы постоянно апеллируете к прошлым расколам. У вас, видимо, установка такая. Я же, исходя из общения с живыми людьми, пытаюсь найти точки соприкосновения. И их достаточно. Да, отличия есть, но скажите, где их нет?

Если бы, к примеру, в современной Испании возродились разговоры об отличиях так же интенсивно, как у нас, то она распалась бы на следующий день. Видимо, вы просто мечтаете о чем-то подобном. А может, и отрабатываете определенную технологию. Иначе вашу «любовь к истории» я интерпретировать не могу.

— Вот в Большой Украине отцы рассказывают своим детям о том, что их прадед воевал под Сталинградом или там брал Берлин. А вас не смущает, что своему ребенку вы будете рассказывать, что его прапрадед был эсэсовцем и погиб от советской бомбы? Ведь именно так было с дедом Юрия Андруховича.

— Почему это должно смущать? Дело в том, что своему ребенку я могу много еще чего рассказать. И мои рассказы будут своеобразной историей Украины ХХ века во всей ее сложности. Я расскажу, что мой прадед Василь погиб в конце двадцатых годов в Нью-Йорке, упав с 27-го этажа небоскреба Эмпайр Стейт Билдинг, который он строил. Я расскажу о прадеде Антоне, которого репрессировали в 1937 г. и расстреляли, обвинив в пособничестве панской Польше и оставив трех детей без кормильца и средств к существованию.

Я расскажу о моем деде Панасе — молодом советском офицере, расстрелянном гитлеровцами в первые месяцы войны, и его вдове с двумя грудными младенцами на руках.

Я расскажу о своем деде Павле, члене ВКП (б) с 1926 г., до конца своих дней носившем в левом кармане рубашки партбилет и возившем в качестве конвоира политзаключенных на Соловки. Я расскажу о своих прабабках Текле и Юзефе, которые с ранней молодости и до глубокой старости жили без мужчины в доме.

«История твоей семьи очень непростая, — скажу я своей дочери. — Как и вся история Украины последней сотни лет». Надеюсь, она все поймет правильно.

— Говорят, помимо того, что вы хороший поэт, вы еще и великолепный рецензент. Что посоветуете читать из новинок украинской и русской литературы?

— Мои вкусы в украинской литературе довольно хрестоматийны. Я люблю последнего Юрия Издрыка и Тараса Прохасько. Мне всегда интересен Сергей Жадан. В любой ипостаси — и поэтической, и прозаической, и публицистической. У нас растет сильное поколение молодых поэтов и прозаиков. Если брать мейнстрим русской литературы последних лет, мне по-настоящему понравились два текста — «Журавли и карлики» Леонида Юзефовича и «Метель» Владимира Сорокина. Это романы, к которым я буду возвращаться довольно часто.

Александр Че