То есть, по словам одной из героинь Франсуазы Саган, «спокойной и душераздирающей одновременно». Наталия Соколовская — автор трёх поэтических книг, переводчик грузинской поэзии, её роман «Литературная рабыня: будни и праздники» был удостоен премии им. Н.Гоголя. «Часкор» публикует отрывок из повести «Вид с Монблана», вошедшей в книгу «Любовный канон».

По кладбищу шныряли маршрутки-подкидыши. Оно было огромным, с названиями улиц и аллей. Хоронили Вальку Круглова. Валентин хотел, чтобы на Ковалёвском, с родителями, но сын решил, что на Южном: они жили в этой стороне города, и навещать было удобнее здесь. К тому же место купли с запасом, для всех.

В январе опять выдавали подарки блокадникам. На сей раз кроме продуктового набора были ещё две чайные чашки с блюдцами. Аркадию Ивановичу с женой тоже полагалось, общественница Глафира из двадцать пятой квартиры бегала по дому, составляла списки. Однако Аля сделала характерный отметающий жест ладонью и сказала, что наборами они сыты ещё с советских времён, а чашек у них и своих хватает, и попросила в список их фамилию не вносить. А когда узнала, какие чашки, только головой покачала. Вместо обычных узоров эти, оказывается, были расписаны георгиевскими лентами.…Потом пили сладкую кладбищенскую водку, и Аркадий Иванович думал о том, как нелепо умер Валентин. Из-за ерунды, в сущности.

— Всё равно, что руки вытирать флагом. Правильно, что отказались. Лучше бы они в поликлиниках порядок навели, к специалистам попасть невозможно.

Комплект, доставшийся Валентину, оказался с браком: ручка у одной из чашек была отбита. Расстроенный, он стал звонить куда-то по инстанциям, ему везде отвечали, что ничем помочь не могут. Но Валентин не успокоился, потому что это был его праздник, и чашка была не просто чашка, а символ и дело принципа.

Кончилось всё сильной головной болью и обширным инсультом. Умер он мгновенно.

Вделись они с Валентином последний раз два месяца назад, на корпоративной вечеринке, посвящённой юбилею их конструкторского бюро.

В конце восьмидесятых предприятие начало стремительно разваливаться, зарплату платить перестали, народ пустился в бега, а от окончательного краха спасло только то, что они с Валентином да ещё человека три из старой гвардии решили остаться до конца.

В самом начале девяностых предприятие было чудесным образом превращено родственником директора в акционерное общество, и проектировали они теперь в основном яхты и катамараны для богатых клиентов.

И вот теперь их вспомнили и пригласили, потому что «если бы тогда не они, то ничего бы не было».

— Смотри-ка ты, — Валентин обвёл взглядом и ресторан и стол, за которым они сидели. — Смотри-ка ты, как они поднялись на нашем честном слове, и как вообще все они всегда поднимались на нашем честном слове. Помнишь рассказ-то?

Аркадий Иванович помнил. Особенно помнил потому, что впервые услышал его от старика декабрьским вечером сорок первого. Старик достал из шкафа не одну из взрослых книг, которые обычно читал им, а последний предвоенный номер журнала «Костёр», захваченный из школьной библиотеки. Рассказ был про мальчика, в шутку оставленного стоять на часах. Старик читал тихо и однообразно, лишь иногда выделяя голосом слова и фразы, которые считал важными. «С кем же ты играешь?», — спросил прохожий мальчика, и мальчик ответил: «Не знаю». А играл он с большими ребятами, которые поставили мальчика часовым у несуществующего порохового склада, и взяли с него честное слово, что он не уйдёт. И сами ушли. Стоя один в темноте, мальчик догадывался, что обманут, что большие ребята забыли его, но не покидал своего поста, потому что дал слово. Конечно, всё закончилось хорошо, и прохожий, выручивший, в конце концов, мальчика, очень радовался тому, что, вот, растут в советской стране дети, которые не испугаются и действительно страшных вещей.

Тогда, слушая старика, мальчик понял, как ему казалось, главное: рассказ этот — о них, и очень гордился.

Валентин крепко выпил, и всё ему в ресторане перестало нравиться, и вода, декоративно стелющаяся по стенам, и не в меру услужливые халдеи, и чрезмерно обильный стол…

— А в гальюне ты был? Сходи. Этим, что ли, всё должно было кончиться?

Аркадий Иванович сходил и обомлел: в сливном бачке, прозрачном, подсвеченном снизу зелёным светом, от чего вода казалась морской, плавала золотая рыбка. Он даже не обратил внимания на шум прибоя и крики чаек, которые заполнили уборную, как только он оказался внутри, а стоял и с немым удивлением смотрел на сливной бачок.

Рыбка была не больше мизинца величиной, с нежными, отливающими красноватым золотом чешуйками, с длинными мягкими плавниками и длинным раздвоенным хвостом, настоящая рыбка из сказки. Справлять нужду при ней показалось Аркадию Ивановичу непристойным, но делать было нечего. Чертыхаясь, он расстегнул брюки, а потом долго не решался нажать на спуск, боясь повредить прекрасной узнице.

… И вот теперь Валентин умер, а из той жизни осталась у него только его жена, которая слабела день ото дня, а он ничем не мог помочь ей.

Но ведь однажды так уже было, и оказалось, что это был не конец, а начало.

В конце шестидесятых Аркадий Иванович получил от работы отдельную квартиру. Теперь они с Алей жили неподалёку от тех мест, где жил когда-то старик. Но не в центральной части острова, а на окраине. Прочный циничный сталинский ампир соседствовал там с новой, беспородной застройкой хрущёвско-брежневской эпохи.

Эти стили не противоречили друг другу в главном: они были оскорбительны. Наземные павильоны метро образца пятидесятых вроде Автово, Площади Восстания или же Кировского завода своей показательной нарочитой избыточностью напоминали помпезные древние мавзолеи. А выложенные серым линялым мрамором станции шестидесятых-восьмидесятых — будь то Академическая, Проспект Большевиков, или Ладожская конфигурацией напоминали городской крематорий. Ритуальная эстетика тех и других построек была не совпадением, а тенденцией, и в этом городе казалась особенно неприличной. Всё это можно было передать одним словом: унижение. Привычное унижение, которое одни — ведая, что творят, или не ведая, — культивировали, а другие, кто от равнодушия, кто от безысходности — не замечали, потому что так всегда было.

Лет десять назад в их районе опять начали много строить. В основном это были торговые одноразовые павильоны, отчего всё кругом начинало смахивать на приличную, но временную барахолку.

Но самым непостижимым был двухэтажный ангарообразный торговый центр, возведённый на месте бульвара, где выросло несколько поколений местной детворы. На эту «стройку века» Аркадий Иванович с Алей ходили смотреть специально, и каждый раз глазам своим не верили.

Опоры и перекрытия казались полыми, а стены сделанными сплошь из застывшего герметика. Стёкол для конусообразной крыши проектировщики не пожалели, и первым же летом и продавцы и посетители ощутили на собственной шкуре все прелести парникового эффекта.

Воздушность конструкции можно было оправдать только одним — поставили это чудо градостроительной архитектуры аккурат над подземным царством: под зданием находилась ветка метро, и не просто ветка, а непосредственно станция.

И Аркадий Иванович, и Аля хорошо помнили, как тридцать лет назад её строили открытым способом. Сначала со знанием дела рыли котлован, который потом накрыли бетонными плитами. Поверх плит насыпали песок, поверх песка землю, а в землю посадили деревья, безжалостно изничтоженные перед новым строительством.

Посетителей в новом торговом центре было много. Поначалу кто-то замечал вслух, что «пол дрожит». Потом, как водится, привыкли, перестали обращать внимание.

Заходили туда несколько раз и Аркадий Иванович с Алей. И пока она, беззвучно шевеля губами, разглядывала витрину парфюмерного отдела, никак не решаясь войти в роскошное нутро, он наблюдал безмятежно снующих мимо людей: может быть, для изготовления гвоздей они и не годились, зато обладали надёжно закреплённым путём неестественного отбора навыком существования над пустотой.

В торговом центре Аркадий Иванович делал покупки дважды, и оба раза это были духи. Первый раз он купил гранёный флакончик фирмы «Герлен» на день рождения Али. Как-то она углядела эти духи в витрине и сказала, что такими душилась её мама, когда сама она «была совсем-совсем маленькая», а маме они достались от бабушки, «ещё с тогда», и вот Аркадий Иванович решил сделать ей подарок.

Аля открыла флакончик и заплакала. Потом, утерев слёзы, прыснула себе не шею, за ушами: «Это для всех». Потом прыснула на локтевые сгибы: «Это для меня». Потом посмотрела на Аркадия Ивановича и прыснула в ямочку между ключицами: «Это для тебя. А дальше знаешь?» Аркадий Иванович не знал. Аля расстегнула верхние пуговицы блузки, прыснула в ложбинку на груди и засмеялась: «А это — для того нахала, вот для кого! Так мама приговаривала, когда душилась, собираясь с отцом в гости или в театр».

Аркадий Иванович обрадовался Алиной радости, но ещё больше обрадовался и подивился тому, что осталось что-то, о чём они друг другу ещё не сказали, что-то, о чём они за свою долгую совместную жизнь ещё «не переговорили».

Позже Аля созналась, что запах маминых духов был «совсем другим, а то наименование, видимо, уже давно снято с производства, но ничего, ведь и эти духи оказались просто восхитительными».

Через два года Аркадий Иванович опять купил те же духи, ведь Але они понравились, она даже сказала, что привыкла к ним настолько, что их запах стал ей казаться запахом тех духов.

Но случилось это, когда она уже умерла.

Он спал, и ему снился старик. «Одному как согреться…» — говорил старик, и укрывал их, холодных, и одеялом, и периной, и своим тяжёлым зимним пальто, а они лежали рядом, как две дощечки, высохшие, чистые…

Аркадий Иванович проснулся и всё понял. Он обнял Алю, радуясь тому, что может не бояться этого холода, ведь так уже было прежде, а прежнее — прошло.

На другой день, получив в поликлинике свидетельство о смерти, Аркадий Иванович поехал в Бюро ритуальных услуг. Там дама-менеджер с печально— оптимистичным выражением лица оформила ему необходимые бумаги. На ней был тёмно-синий костюм, наподобие тех, в которые одеты служащие подземки.

Дама, приятно улыбаясь, подсказывала всё, о чём он забывал.

Подушечка? Покрывало? Венок? Нет, венок не надо, слишком казённо. Хорошо, вычёркиваем. Автобус от крематория до дома? Да. Отпевание? Да. Большой, средний, малый? — Господи, зачем она перечисляет проспекты Васильевского острова? — Вы меня слышите? Что? Какой зал? Зал? Ну да, для прощанья. — Аркадий Иванович попытался вспомнить каждый. В одном стояли в кадках нелепые пальмы, отчего помещение напоминало африканский оазис. В другом ему запомнилось настенное панно, изображающее двух разнополых комсомольцев образца семидесятых в скорбных и одновременно жизнеутверждающих позах. — Сколько будет провожающих? Ну… Пятеро, наверное. Тогда средний или малый. — Аркадий Иванович судорожно вспоминал, где комсомольцы. Прощаться с Алей в их присутствии ему не хотелось. Единственный зал, где он никогда не был, это малый. Значит, они не оттуда. — Малый. Хорошо. Поминки? Что? Поминать в крематории будете? Нет! Нет! Нет! Хорошо, только не волнуйтесь так, пожалуйста. Вот документ на получение компенсации от государства. Компенсации чего? Похоронных затрат.

Сумма этой компенсации была раз в пятнадцать меньше той, которую только что нащёлкала на своём калькуляторе дама-менеджер, и к тому же для её получения нужен был ещё какой-то документ.

Аркадий Иванович, не глядя, подписал всё, что требовалось, и с облегчением вздохнул. — Спасибо. Вы мне очень помогли. — Дама смотрела на него с приветливой выжидательностью. — Ах, да, позвольте… — И он подсунул под лежащий на краю стола скоросшиватель купюру, составляющую половину назначенной компенсации. — Ещё раз спасибо, и до свиданья.

Дама среагировала мгновенно:

— Ах, что вы, не до свиданья, а прощайте!

Аркадий Иванович посмотрел даме в лицо, но и следа издёвки не заметил. Видимо, эта фирменная шутка считалась здесь хорошим тоном. «Так ведь и пошлость должна иметь пределы», — подумал Аркадий Иванович, махнул рукой и вышел: до конца рабочего дня он должен был ещё успеть в морг.

Вход в больничный морг оказался не там, где были залы для прощанья, а чуть дальше. Толкнув тяжёлую металлическую дверь, Аркадий Иванович спустился на несколько ступенек вниз и оказался в пустом длинном коридоре, по обе стороны которого шли комнаты.

— Есть тут кто-нибудь? — позвал Аркадий Иванович, разглядывая облупившуюся зелёную краску на стенах и зашарканный каменный пол. Здесь пахло кошками, и ещё чем-то, о чём Аркадий Иванович запретил себе думать.

Из дальней комнаты вышел санитар с бутербродом в руке.

— Заходите вон туда. Я сейчас.

И он указал бутербродом на нужную дверь.

В глухом, без единого окна помещении, стояли обшарпанный письменный стол со стулом и два кресла с прорванной матерчатой обивкой. На стенах висели старые календари и какие-то графики. С потолка свисала голая лампочка. Всё это было похоже на красный уголок в сельском клубе. Может быть из-за прислонённой к стене швабры, чья ручка напоминала древко.

Пришёл санитар в несвежем халате, забрал у Аркадия Ивановича документы, и стал писать в большой конторской книге.

Вероятно, Аркадий Иванович должен был что-то спрашивать, потому что в ответ на его молчание санитар начал говорить сам.

— Вскрытие показало, что сердце у неё было закальцинировано. Как она с таким жила ещё, не понятно. Под грудью была опухоль, не злокачественная, кажется, но знаете...

Года два назад Аля действительно сказала ему, что была в поликлинике у онколога просто провериться. Отчёт её был коротким, и не внушил ему никаких опасений: «Представляешь, отсидела очередь, захожу в кабинет, а там врачиха жжёт серу, чтобы не заразиться!»

…— В общем, хорошо, что так, а то могли бы вы с ней намучиться.

Аркадий Иванович мысленно хлопал руками себе по ушам, как тогда, в кладовке. И отчёт этот, и комментарии были бестактны и отвратительны. Но бросить всё и уйти он не мог, а велеть санитару заткнуться — не хватало духу.

…Среди вещей, которые перечислил ему санитар, значились пудра и одеколон.

— Можно туалетную воду, или духи.

Во флакончике, купленном на Алин день рожденья, оставалось ещё порядочно духов: пользовалась она ими редко, под настроенье. Однако нести початый флакон показалось Аркадию Ивановичу неприличным. Будто он хотел сэкономить на Але.

По пути домой он зашёл в тот же торговый центр и купил те же духи, и ещё пудру, которую порекомендовала ему девушка-консультант.

Утром, уже передав пакет с вещами, он понял, что поступил опрометчиво, и не надо было для этого использовать Алины духи. «Уж лучше бы он… — подумал Аркадий Иванович о том санитаре… — Уж лучше бы он оставил их себе, что ли…» И на следующий день даже удивился, как легко сбываются иные желанья.

…За урнами была очередь, и пришлось ждать. Сотрудница крематория брала документы, делала соответствующую запись в журнале, и шла во внутреннее помещение. Аркадий Иванович увидел в открытую дверь несколько рядов стеллажей, заставленных урнами разных цветов и конфигураций.

Люди упрятывали свой груз кто во что: в кошёлки, сумки и даже в сумки, перекинутые через плечо. Одна молодая женщина поставила прямоугольный ящичек урны в пакет с разноцветными весёлыми квадратиками и надписью РИВ ГОШ.

Люди шли по территории крематория в сторону выхода: кто к машине, кто к автобусной остановке. Они шли, как ни в чём не бывало, и несли сумки, точно в них были продукты или промтовары из магазина, и в этом было что-то оскорбительное по отношению к праху. «Неужели и я сейчас так же…» — опять удивился Аркадий Иванович.

Когда пришла его очередь, он осторожно завернул урну в белую бумагу, но в сумку укладывать не стал, а прижал её левой рукой к груди и вышел.

Первую часть плана он выполнил, и даже устал не очень. Теперь можно было ехать на кладбище.

В конторе недавно побелили потолки, и уборщица, плотная молодая баба в телогрейке и галошах на босу ногу, отмывала заляпанный пол.

— Вам бригадира? Ходит он где-то.

Аркадий Иванович смотрел на тряпку, которую выкручивала уборщица, на мутно-белую меловую воду, стекавшую в ведро. От тряпки шёл знакомый школьный запах.

Решив, что её не расслышали, уборщица повторила:

— Говорю, ходит где-то.

Аркадий Иванович вздрогнул и молча поворотился.

Бригадира он увидел во дворе. Он моментально признал его в мужчине лет сорока, ступавшем по-хозяйски, расслабленно и твёрдо. За ним поспевал молодой рабочий с лопатой. На пареньке были камуфляжные брюки, заправленные в кирзу, и ватник.

— Подхоранивать? Документы в порядке? — Проходя мимо Аркадия Ивановича, спросил бригадир и, не глядя, протянул руку.

Аркадий Иванович опустил сумку в снег, и, торопясь, потому что бригадир всем своим видом давал понять, что очень занят, стал доставать документы.

Бригадир грубо листал чуть дышащие, вытертые на сгибах справки и свидетельства.

— Где подтверждение?

— Подтверждение чего? — Ноги у Аркадия Ивановича ослабели. Этого-то он и боялся больше всего: не хватит какой-нибудь бумажки.

— Того, что к своей матери подхораниваете.

— Но ведь фамилии у нас одинаковые. И вот свидетельство о смерти мамы, и штамп с указанием участка.

— Мало ли что. Метрика ваша нужна.

Появилась уборщица с ведром. От её красных голых икр шёл пар. Она выплеснула воду за угол конторы, и, возвращаясь, бросила через плечо, весело и добродушно:

— Ладно тебе, Палыч. Здесь-то чего выёживаться…

Бригадир зацепил взглядом сверкнувшие в дверном проёме икры и хмыкнул. Паренёк, стоя чуть поодаль, наблюдал за происходящим.

Левой рукой Аркадий Иванович продолжал прижимать к себе урну, а правой принял так и не пригодившиеся документы. Он, как школьник, виновато стоял перед бригадиром в своём пальто с серым каракулевым воротником, в каракулевой шапке-ушанке, и казнил себя за то, что вырядился. Может, думал Аркадий Иванович, он сделал это специально, на всякий случай? Чтобы выглядеть позначительней? Надеялся, что тогда с ним не посмеют вот так? И к чему было это детское — «мама»… Разжалобить хотел, что ли? От этих мыслей ему стало ещё тошней.

Теперь всё было поздно. Колокол кладбищенской церкви пробил четыре. Начинало смеркаться. То, что он так тщательно спланировал ещё вчера и уже почти осуществил, в один миг рухнуло.

Аркадий Иванович сунул бумаги в карман, поднял сумку и, тяжело ступая, двинулся к выходу с кладбища. Сейчас он не имел права сносить унижение.

— Старик! Эй, старик, погоди! — Только со второго раза Аркадий Иванович понял, что зовут его, и остановился. — Ладно. Документы потом донесёшь. И расплатишься потом. А ты, дембеля, — и бригадир стукнул по плечу молодого рабочего, — шуруй, учись.

...Утром Аркадий Иванович думал, что будет всё делать один, спокойно, с душой. Но получилось иначе.

Могильщик размотал проволочку на калитке, и они вошли в ограду. Земля под снятым слоем снега показалась Аркадию Ивановичу очень чёрной, свежей. Он попросил копать ближе к кресту, чтобы ещё место осталось. Когда он собрался опустить урну, могильщик остановил его.

— Родным не положено.

Он забрал урну из рук Аркадия Ивановича и теперь они стояли друг против друга молча.

— Ну, что же вы, — в голосе могильщика звучала укоризна. — Попрощаться надо.

Аркадий Иванович смотрел, не понимая.

— Просто коснитесь, — могильщик протянул ему урну, и Аркадий Иванович расслышал сухой царапающий звук пересыпающегося песка.

Они снова стояли молча.

— Теперь левой рукой возьмите три горсти земли и бросьте в могилу, а потом правой рукой три раза перекреститесь.

Аркадий Иванович послушно сделал, что было велено.

Лёгким движением лопаты могильщик засыпал ямку и утрамбовал землю.

— А теперь кладите цветы.

Когда всё было закончено, паренёк довольно вздохнул:

— Ну, вот. Похоронили.

Спохватившись, Аркадий Иванович достал деньги. Но паренёк замотал головой:

— С вас не возьму. Тут других для заработка хватает.

— Нет-нет. Тебе по должности положено. Отказываться нельзя. — И Аркадий Иванович неловко сунул ему в карман ватника тысячную бумажку. — Вот, пустяк, на пиво и сигареты.

— Спасибо. Только я пива не пью, а курить бросил. — Паренёк улыбнулся: — Ну, я пошёл. А вы тут не засиживайтесь. Через полчаса темно будет.

Пока они разговаривали, могилу укрыл снег. Она стала такой, как до похорон.

Снег падал легко и тихо. Он был нежный, похожий на лебединый пух. И он был повсюду.

Наталия Соколовская