Несмотря на популярность, Анатолий Рыбаков остается загадкой. Его писательская биография распадается не на две и не на три, а минимум на пять неравных, совершенно различных частей. Первая — приключенческие произведения: повесть "Кортик" 1948 года (вместе с "Выстрелом" и "Бронзовой птицей" она образовала трилогию). Вторая — романы "Водители" (1950) и "Екатерина Воронина" (1955) — произведения эпохи позднего сталинизма. Хотя их вообще нельзя назвать сталинскими — в том смысле, что они не были образцовыми для социалистического реализма. Я застал эти годы совсем юным и помню ту атмосферу: появление в эти годы в литературе чего бы то ни было живого, как, например, повесть Юрия Трифонова "Студенты" (вышедшей в те же 1950-е годы, за которую он, так же как Рыбаков, получил Сталинскую премию), по эффекту воздействия можно сравнить с нынешними романами Пелевина. Причем тогда ведь все официально признанные произведения активно читались и обсуждались читательскими массами, на конференциях, при встрече с литераторами. В "Водителях" и "Екатерине Ворониной" не было какого-то особого вранья и лакировки, что уже само по себе примечательно. Тем более у Рыбакова была выигрышная позиция: он сам был профессиональным автомехаником, прошел всю войну в автобате и ему не нужно было специально "изучать жизнь", как это было модно среди советских писателей, которые брались за производственную тему. Рыбаков знал все, что связано с машинами, как говорят американцы, inside out. Не менее поразительна и история о том, как Сталин дал ему премию за этот роман (см. диалог Соломона Волкова и Анатолия Рыбакова ниже.— "О").

Эти два романа сделали его уважаемым советским писателем: его охотно экранизировали, предлагали войти в редколлегии ведущих журналов, что по тем временам было очень почетно (хотя он от этого отказывался). А затем начался еще один Рыбаков — условно "молодежный": "Приключения Кроша", "Каникулы Кроша", "Неизвестный солдат", которые были также экранизированы, с экранизациями ему вообще всегда везло. Затем, в 1970-е, начался еще один Рыбаков — это конечно же роман "Тяжелый песок". И наконец, "Дети Арбата", которые пролежали в столе 20 лет. В последние годы жизни он собирался писать роман, в центре которого была судьба Якова Сталина. Рыбаков считал, что с гибелью Якова в немецком плену связана большая тайна: он предполагал, что Якова убили в лагере по приказу Сталина.

Рыбакову был присущ специфический писательский дар, которым гордятся в Америке, но к которому в России относятся снисходительно. Его можно условно обозначить как беллетристическое, или сериальное, начало. (Это же качество, заметим, было присуще Достоевскому — самому экранизируемому русскому писателю.) Конечно, он располагался не на том полюсе, который называется high prose — "высоколобая литература", но, как и в любой культуре, это противостояние между высокими и низкими жанрами часто условное. Напряженные отношения между "высоким" искусством, которое адресуется только самому себе, и развлекательным будет всегда. И каждому творцу нужно решать для себя этот вопрос заново.

В первую очередь само писательское дарование Рыбакова было явно беллетристическим: экспериментатором и формалистом он никогда не был. Но его выбор в пользу "легкого жанра" также был и сознательным выбором. Рыбаков был горд званием "беллетрист", напоминая, что оно происходит от французского belles lettres — изящная словесность. Ничего зазорного в писании развлекательных, приключенческих романов он не видел.

Расширение свободы
Задним числом мы можем оценить вклад писателя в литературу по степени живучести его произведений после смерти. Мы не можем утверждать, что подростки и через 20 лет будут читать "Кортик" или "Бронзовую птицу". Думаю, что самым вечным произведением Рыбакова останется все же "Тяжелый песок". Эту книгу, я думаю, будут читать до тех пор, пока не появится что-либо превосходящее по таланту и масштабу на ту же тему. Но таких взволнованных рассказов о судьбах русско-еврейского населения почти не было ни до Рыбакова, ни тем более после — а уж сколько лет прошло.

Что касается "Детей Арбата", то тут совершенно другая история. Эта книга навсегда будет принадлежать тому историческому отрезку, который мы называем перестройкой. Выход "Детей Арбата" стал лакмусовой бумажкой того времени: он был знаком того, что расширилось пространство свободы слова в СССР, ответом на вопрос, что можно, а чего нельзя. Беспрецедентно внимание, с которым отнеслись к этому роману на высшем уровне,— его лично читали и принимали решение о публикации Михаил Горбачев, Егор Лигачев, Александр Яковлев. (Лигачев, например, говорил: "Я прочитал роман Рыбакова "Дети Арбата"... Ясно, что такой роман публиковать нельзя".) То есть к выходу романа оказались причастны высшие руководители страны. В связи с невиданной популярностью романа Рыбаков даже попал на обложку журнала Time в 1988 году. Я не думаю, что у какого бы то ни было российского писателя сегодня есть шанс попасть на обложку Time. Книгу опубликовали в 52 странах, президент США Рональд Рейган сказал: "Мы рукоплещем Горбачеву за то, что он вернул Сахарова из ссылки, за то, что опубликовал романы Пастернака "Доктор Живаго" и Рыбакова "Дети Арбата"". Так роман стал политическим фактором, частью мировой разрядки. И в этом качестве он навсегда войдет в историю культуры, независимо даже от его эстетической ценности — этого не мог отрицать даже такой активный антагонист Рыбакова, как Иосиф Бродский.

Книги имеют свою судьбу, автор всегда хочет, чтобы книга имела резонанс, тем более этого хотел такой социально ориентированный писатель и человек, как Рыбаков. И я не думаю, что тот факт, что популярность "Детей Арбата" заслонила все предыдущие и последующие его работы, в том числе и "Тяжелый песок", как-то смущал Рыбакова. "Песок" — типичное произведение в жанре, как это сегодня называют в Америке, "дефисной культуры". Это, например, африканская, азиатская, русская культуры в рамках американской. К этим произведениям, которые характеризуют историческую и духовную жизнь национальных меньшинств, сейчас в США и мире огромный интерес. В России этот процесс только начинается. И будут еще впереди глубокие и эпохальные произведения о судьбе татар, башкир, поволжских немцев или чеченцев. И именно в этом ряду нужно рассматривать "Тяжелый песок" — роман о жизни, любви и смерти одной еврейской семьи на протяжении 40 лет.

Политический "Песок"
Выход этого романа в печать — совершенно мистическая история, в духе Рыбакова. Решение о выходе романа опять-таки было политическим. Причем известно, кто принимал решение — Суслов, главный брежневский идеолог. Первоначально этот роман предложил опубликовать Ананьев, только что ставший главным редактором журнала "Октябрь". Но роман перед этим читал Суслов и даже составил личный список замечаний. Причем замечания были, как говорил сам Рыбаков (ему этот список предъявили), совершенно невинными. Это значит, что в идеологической схеме Суслова нашлось место для публикации такого произведения, так же как Хрущев в свое время принял решение о публикации "Одного дня Ивана Денисовича"; для него было очень важно, что решение о публикации принято именно Советским правительством. Суслов, вероятно, руководствовался теми же соображениями: лучше опубликуем этот роман первыми мы, а не Запад. В тот момент роман Суслову было выгодно опубликовать с политической точки зрения — как демонстрацию борьбы с культом личности, со сталинизмом. Это имело какие-то резоны и в его аппаратной игре, поскольку Суслов тогда боролся за влияние в аппарате. Как мы видим, внутриаппаратная игра часто была невольным двигателем перемен в стране — даже при Сталине происходила борьба аппаратов.

Как к этому относился сам Рыбаков — к тому, что публикации его романов были так или иначе заложниками политических решений?

Бродский, который был различен с Рыбаковым во всем, кроме национальности, в разговорах взрывался, когда заходила речь о судебном процессе над ним и о роли этого процесса в его писательской биографии. Ему казалось унизительным, что его судьба и репутация как поэта оказались так плотно завязаны на решениях каких-то мелких сошек из идеологического аппарата. При полной полярности двух этих людей единственное, в чем они сходились, так это в отношении к роли идеологии в писательской биографии. Рыбакову тоже не нравилось, что судьба его произведений решалась на самом верху. Он никогда этим не бравировал. Он с большой неохотой, под большим нажимом об этом рассказывал. Первый раз, когда я спросил у него об истории с вручением Сталинской премии, он отмахнулся, ушел от ответа. Ему нравилось все-таки думать о себе как о писателе, а не как об идеологе, о какой бы стороне в данном случае речь ни шла. Его интересовала писательская история в первую очередь.

Переделкино в Нью-Йорке
...Он представлялся мне фронтовиком, как и мой отец. Эта печать катастрофического опыта на нем тоже была, конечно. Хвастаться военным опытом он не любил, но всегда вспоминал о своих военных друзьях с большой теплотой. Для него война, как и для многих его современников, была в конечном итоге "хорошим временем". Точно так же он не любил рассказывать о своем аресте и ссылке и, конечно, об этом вспоминал без теплоты. Но этот опыт, безусловно, повлиял на его общую сдержанность и осторожность, которые, впрочем, отпечатались в сознание людей, даже не сидевших.

По внешности, по манерам Рыбаков мог показаться типичным советским писателем. Но это впечатление обманчиво. Почему Рыбаков меня заинтересовал в его американские годы жизни — а мы жили с ним в Нью-Йорке буквально на соседних улицах? В чем корни симпатии Рыбакова ко мне — не знаю, но мне он очень напоминал моего отца, который был членом Бунда, еврейской социалистической партии. Поэтому все реакции Рыбакова по отношению к миру, к людям были мне знакомы. Это была позиция левого, социалистически ориентированного интеллектуала. Не типа Бродского и не философа Льва Шестова, а человека скорее технического, чем гуманитарного, верящего в прогресс. Интеллектуала начала ХХ века. Темпераментный, яркий, абсолютно чуждый оппортунизму и приспособленчеству. Насколько эпоха позволяла быть человеку честным, Рыбаков был им. Он никогда не вилял, не менял своих убеждений. Парадокс заключается в том, что социалистические взгляды, которых придерживался Рыбаков и в СССР, и в постсоветской России, всегда были немодными. Они были немодными при Сталине — именно за такие взгляды люди первыми шли в ссылки и лагеря. Эти взгляды были абсолютно непопулярны при Хрущеве, абсолютно не ко двору в брежневские годы и стали уж совсем смехотворными и презираемыми в постсоветское время. Рыбаков любил говорить, что в лагерях самыми непримиримыми противниками Сталина были именно социалисты. И он всегда, до конца дней повторял, что он — за демократию с сохранением социальных завоеваний. И что истинный путь России — это демократический социализм. Для него самыми ненавистными "наследниками Сталина", как он их называл, были демократы 1980-х годов. Про них Рыбаков говорил, что они циничные, аморальные и жадные до власти и денег. Сам он никогда не отличался жадностью и расчетливостью.

Ключевым понятием для Рыбакова была семья. Отсюда и большинство его сюжетов и тем. Для Рыбакова все начинается с семьи. Это типично еврейская черта. Это тем более парадоксально, что Рыбаков из-за его социалистических убеждений как раз отрицал главенство национального над общественным. И его атеизм, и левые взгляды, понятно, противоречили его национальному чувству. Но, вероятно, национальное оказалось в Рыбакове сильнее, чем он думал. У Маяковского есть рекламные стихи: "Нами сохраняются от старого мира только папиросы "Ира"". В Рыбакове сохранилось что-то даже вопреки тому, что он хотел это разрушить. Отрекаясь от патриархальной традиции, Рыбаков отрекся и от веры в Бога. Но это ощущение семьи, как кокона, из которого вырастает история и которое затем распространяется на окружающую среду,— это чувство в нем, безусловно, доминировало. Он был очень уверен в себе как писатель и крайне неохотно выслушивал замечания даже таких редакторов, как Твардовский. Единственным человеком, к советам которого он прислушивался, была его жена Татьяна.

Меня всегда удивляло его решение уехать из СССР в Америку, в Нью-Йорк, где он прожил последние шесть лет. Мне представлялось, что место Рыбакова было если не на мифическом и воспетом Арбате, то хотя бы в Переделкино, где у него была дача. А он вдруг совершил радикальнейший кульбит за океан. Здесь, в Нью-Йорке, он мне напоминал мамонта, который заблудился в джунглях. Он ведь не знал языка, так никогда его и не выучил. Мир этот был для него абсолютно новый и чужой. С другой стороны, он самим своим присутствием как бы трансформировал Бродвей, придав ему функции Переделкино. Он восстановил, насколько мог, привычный российский писательский быт, обиход — но со свежими овощами и фруктами, с возможностью купить в киоске на углу газету "Русское слово". Он не сближался с теми, кто считается тут типичными русскими жителями Америки, с Брайтон-Бич; не встречался с читателями. Но, конечно, люди, которые к нему приходили, были выходцами из России. Он очень подружился с американской переводчицей Ниной Буис, с родственником его жены Татьяны — Михаилом Однораловым, еще с несколькими людьми, ставшими для него близкими. Но это были другие русские, манхэттенские. И среди этих людей он прожил свои последние годы жизни. Я думаю, он запросто мог бы прожить еще. Мне кажется, его подвела вера в американскую медицину: он ей слишком доверился. Врачи говорили, что гарантируют ему еще 10 лет жизни, если он сделает операцию на сердце. А эта операция его в конечном счете и сгубила.
Соломон Волков