С незапамятных лохматых времён припоминаются разговоры о смерти театра (в связи с победным шествием кинематографа), станковой живописи (на фоне посеребрённого шелеста фотографии). Теперь магнитная стрелка упаднических настроений неумолимо утягивается в компьютерное пространство.

Один из самых известных питерских поэтов рассказывает о ЖЖ и о премии Геннадия Григорьева, чей первый розыгрыш произойдёт сегодня, читает стихи на смерть Бродского и вспоминает соседей по своему поколению. А также о том, как «желание оттрахать мiр» уступает место более мирным эмоциям.

— Со стороны складывается впечатление, что ты знаком практически со всем литературным Питером (или поэтическим), но при этом не входишь ни в одну из сплочённых компаний. Так ли это и если так, то почему — в силу флёра твоих «хулиганских» лет, сознательного выбора или иных причин? 
— В популярном вестерне «Белое солнце пустыни» на вопрос советского супермена Сухова «Где взяли динамит?» аксакал отвечает: «Давно здесь сидим». Без ложной скромности сравню себя с изобретениЕМъ Альфреда Нобеля, тем паче что одноимённая премия фантичным наполнением милее мне всех остальных (не в обиду Григорьевской, в жюри которой я служу).

На моей памяти и гниющий «Сайгон», и цветущий «Гастрит», и «бурлацкий» рок-клуб, и свежевыпростанный «Эльф», и модное ЛИТО глухого поэта с фамилией, напоминающей горное хвойное дерево. И «Звезда» догоревшая, и «Нева» обмелевшая. И уже отъехавшие разнокалиберные Кривулин, Шварц, Вольф, Нестеровский... И уехавшие — Юрьев, Мартынова, Закс, и неунывающие — Драгомощенко, Скидан, Шубинский, и ищущие — Иконников-Галицкий, Бобрецов с Настей Козловой. И вечно юная Наташа Романова, и вернувшаяся оттуда, откуда мало кто, Беломля. И живущая там, где «жить не можно», Лина Лом. Все они — за исключениЕМъ Шубинского и Ломакиной — старшее моё по колено, а есть и меньшее — во главе <в моей табели о съехавших рамках> с Оле-Хохлове. Есть совсЕМъ ещё завязь-плесень, сияющая и сверкающая в подземных клубешниках типа «Стирки», «Манхэттена», «Точки» и им подобных.

Мне там интересно, где жизнь — подлинная. И хулиганская юность моя, как пел Костя Панфилов, — «поиски контакта, поиски рук».

Из некоторых компаний, в которые я входил, мне удалось выбраться почти без потерь, в иных я, видится мне, что-то «такое» важное в вербальном аспекте оставил. Наследил. Ищущие на грани слова/жеста/взгляда могут с этим наследиЕМъ поиграть<ся>.

Но, как справедливо заметил Слава Курицын, я уже «несколько лет крепко не пью», а трезвость, что хорошо известно факирам огненной воды — заклинателям зелёного змия, вообще не способствует общению. Завязав змия узлом, я — парадоксально — порвал. Просто порвал.

Боюсь, что мои вояжи по поэтическим тусовкам в этом сезоне кардинально сократятся, ибо с окончанием августа я завершил эпопею вдыхания зловонючего табачного дыма, что и тебе рекомендую незамедлительно сделать, ибо жизнь — особенно длинная и счастливая — безумно коротка.

— Ты пишешь стихи уже много лет, и в динамике заметно некоторое упрощение (если не сознательная вульгаризация) стиля, происшедшее со временем. Иными словами, для отроковицы, внимающей брутальным виршам поэта-матерщинника на слэме, могут стать открытием более ранние тексты Мякишева — порой резкие, но всегда по-настоящему изощрённые. Как ты охарактеризуешь подобную эволюцию? 
— Пишешь — не совсем точное слово, характеризующее занятие поэта. (Я уж позволю себе себя же так назвать, основываясь на публичном признании.) Сочинять, слагать — тоже. Вознесенский предложил вариант: «Стихи не пишутся — случаются, как чувства или же закат…» Мне это «определение» близко.

А если сравнить юношеские стихи кумира Андрей Андреича с тем, что Борис Леонидович «виршил» в пору творческой мудрости, — разница очевидна.

Я объясняю таковую метаморфозу естественным развитием не токмо поэтики, сколь живой человечьей материи. И мотивациями. Вообще — да поймут верно представительницы милой половины человечества сии опрометчивые словеса — поэзия (как война, кулинария + любое отвлечённое творчество) — занятие больше мужеское, нежели женское (другое дело, что для того, чтобы быть поэтом подлинным, надобно ненавидеть, как может любить <только> женщина). Мужеское же творчество — компенсаторная реакция организма на неспособность репродуцировать жизнь. Мотивация любого творческого процесса — глубинная генетическая зависть. С годами организм снашивается, попросту стареет. Снижается уровень тестостерона.

Желание оттрахать весь мiр приобретает сперва разумный размер, а потом и вовсе сходит на нет. Изощрённый поэтический текст — суть сублимированная уловка самца, завлекающего, ищущего; страждущего-жаждущего «перелюбить» всех способных к деторождению самок, независимо от их социальной принадлежности. А в особо изощрённых случаях — всех.

Я не исключение в панораме развивающейся, движущийся биосферы — приближаюсь к порогу мудрости, преодолеваю пороки страсти.

— По ощущению, в последние несколько лет ты начал практиковать новую стратегию — активно ведёшь ЖЖ, привлекаешь слушателей, участвуешь в большом количестве клубных читок. Поэт устал ждать признания и решил завоевать его самостоятельно или что-то иное? 
— «Живой журнал» появился у меня сравнительно давно, но относительно недавно. В апреле 2004 года Оле-Хохлове создала мне аккаунт в качестве подарка ко дню варенья (ну, это я так расценил акт дефлорации моего дремлющего блогерского сознания).

Постепенно я втянулся, оценил преимущества онлайн-дневника, обзавёлся френдами, прикрылся аватарами, воткнул, в некотором смысле подсел. У меня есть своя аудитория взаимных виртуальных друганов. Иногда ЖЖ позволяет слегонца «срубить баблеца» — нет-нет да обрыбится какой-никакой <не>посильный литературный (финансируемый!) проект.

Я зарегистрирован и на некоторых других форумах: «Вконтакте», на «Фейсбуке», но скорее номинально, ибо возможности архаичного (в восприятии нового поколения юзеров) «Живого журнала», на мой вкус, универсальны.

Без реального ЖИВОГО общения реальна угроза превращения в нереальный компьютерный овощ — мальчика-бананана новой формации. Поэтому и читки в клубах, и тусня в литсалонах как альтернатива с одного бока — обыденной жизни, с другого края — «замониторья». Здесь, в частности, уместно процитировать раннего Бориса Борисовича, образца «Синего альбома»: «…гитаристы лелеют свои фотоснимки, а поэты торчат на чужих номерах…» — и нас с Болдуманом периода высокоорбитальной лирической левитации в верхних слоях чистой поэзии на крейсерской скорости:

nightclub

Звучала музычка весёлая,
Толпа плясала полупьяная,
И вдруг девица полуголая
Ко мне прилезла, вдрызг буяная.

Я заседал в углу — за столиком
С двумя волшебными поэтами —
Один был просто алкоголиком,
Другой зело торчал, поэтому

Мне с ними было комфортабельно —
В ночном сомнительном клубешнике —
Я ж и бухал нереспектабельно,
Да и торчал не на кубешнике.

А девку эту — полуголую —
Я трахнул сразу по лбу чашкою,
Однако не разбил ей голову,
Закушав водку промокашкою.

— Слышала, что у тебя довольно пёстрая биография — вплоть до эпизодов участия в «мордобое за деньги». Было такое? Вообще твой образ брутального поэта — скорее выбранная маска или, что называется, судьба так распорядилась? 
— Судьбу не обманешь, но другого выхода нет. Всякое бывало на заре туманной юности: то сам нехорошим пацанам по мордасам настучишь, то опасные хулиганы копыта обломают и бивни вышибут. Как Сергей Вятка Есенин выдохнул в одном из любимых моих и моего учителя профессора филологии Альфонсова стихотворении: «…эх ты молодость, буйная молодость, золотая сорвиголова».

Здесь, Наташа, опять-таки уместно стихотворение, и снова совместное с профессором к.щ. Болдуманом:

TEMPORA MUTANTUR…

Я помню ранний Депеш Мод 
И поздний Джудас Прист… 
Как я торчал от ихних морд!.. 
А, скажем, Ференц Лист 
И Вагнер — были до балды, 
И Шуберт, и Бизе… 
От рокенрольной лабуды 
Я млел, как от безе — 
Иной сластёна… А теперь, 
На склоне дней моих — 
Я укажу ПристУ на дверь 
А Моду — дам под дых. 
Шопен и Штраус, Шуман, Брамс 
Теперь мне — кореша. 
Какой музон! Тыбздымс, блямс, блямс! 
…Возвысилась душа.

— Недавно ты вошёл в жюри новой поэтической премии имени Геннадия Григорьева. Насколько известно, всех участников жюри связывали с покойным Григорьевым и творческие, и человеческие отношения. Расскажи немного о «своём» Григорьеве — когда и как познакомились и так далее. 
— …Далее было кладбище в «Сестрорецком курорте». Неподалёку бронзовый Зощенко. В начале — изобретатель трёхлинейки Мосин. Значимые питерские литераторы, культурные деятели, бомонд на похоронах…

Геша года за три до смерти потащил меня на маршрутке от Чёрной речки на могилу отца. Всю дорогу мы играли в балду и потягивали Greenall’s из пол-литровых жестянок. Заканчивалось лето, наползал несерьёзный ещё, но уже холодный чухонский дождилло. Геша читал эпиграммы. На смерть Кривулина:

Жил поэт, скакал вприпрыжку,
Поднимал с дороги пыль
И под гробовую крышку
Прихватил с собой костыль.

На смерть Бродского:
Нас одних в России бросив
На съеденье, так сказать,
На Васильевский Иосиф
Не приехал умирать.

Продолжаются разборки,
Нечисть правит карнавал.
А поэт усоп в Нью-Йорке.
Надинамил, об…ал.

Как и действующие действительные питерские литераторы, в отрочестве Геша не миновал «дерзайской» полировки в дубовой гостиной Аничкова дворца. С Ниной Князевой, преподом, он расплевался довольно быстро — на основе слов, а точнее СЛОВА.

(В начале 80-х, когда мы с ним живьём познакомились в писательском — естественно — кабаке на Шпалерной, он уже так и называл себя — ЧЕЛОВЕК СЛОВА.)

С самого начала в общении с Гешей разницы в возрасте не ощущалось совсем. Никогда.

С филфака универа его выперли за прогулы, хронические хвосты и нежеланием учиться. Из Литинститута имени кое-кого — по аналогичным обстоятельствам. Об этом мне сам вскользь за флаконом портвейна «Три топора» (к Виктору Леонидовичу не имеет никакого отношения) рассказывал Геша, а потом уже — подробно-достоверно — Толя Григорьев (старший сын, с которым, к слову, я тоже не ощущаю разницы в возрасте).

Кроме почитателей у Григорьева, как и полагается, были истые ненавистники /завистники, с удовольствием отчислившие <бы> его из Союза писателей и вычеркнувшие из литературной действительности. Он платил этим персонажам взаимностью — как-то явился на собрание СП в противогазе: дескать, тут же дышать нечем!

Девятая секция, объединившая самых «продвинутых» оригинальных питерских прозаиков и поэтов, с которыми Григорьеву было чЕМъ подышать, — отпочковалась от (внутри) союза много позже этого случая, превратившегося в <около>литературном фольклоре то ли в анекдот, то ли в легенду, как посмотреть.

На смерть Геши у нас с чорным профессором Болдуманом случились такие проникновенные строки:

***

Да, лихо Григорьев ушёл в стратостас —
На полном ходу, разогнав облака…
С пронзительным свистом умчался от нас,
Хлебнув на прощанье пивка для рывка.

Но, видимо, много хлебнул астрозвон —
Полгода уже как летает меж звёзд…
Удастся ли нам взять такой же разгон?
Ваще разгоняемся мы в полный рост…

Вот сбросим балласт, и — вперёд в макробздырь:
Так эти слои Циолковский нарёк.
А там уж Григорьев — космический хмырь —
Покажет нам путь в межпланетный ларёк.

Затаримся с ходу мы космобухлом,
Закупим светящейся мегатравы —
Ведь с Гехою вместе бухнуть не в облом
И дунуть — не в падлу дырой головы.

Когда же приблизится технопердых
И нашей Земле загрозит экошвах, —
Мы с Гешею будем буль-буль и пых-пых
В избегнувших этого щастья мирах.

— Геннадий Григорьев, как и ты в какой-то мере, был человеком известным, но не тусовочным — одновременно литературным enfant terrible и своеобразным питерским гением места, живо откликавшимся на всё происходящее в городе и с городом и многое даже предвосхищавшим — как, например, феномен болельщиков «Зенита». Мог бы ты сказать что-нибудь о случае Григорьева как городского, если не площадного, поэта? И какой пласт лирики Григорьева тебе лично особенно близок? 
— Со словом «пласт» у меня ассоциируется директриса центровой бандитской школы на улице Маяковского, где я обучался уму-маразму. Припонтованная молодящаяся тёрка, по фирме прикинутая, что могли позволить себе в застойные годы только жёны загранморяков, чиксы фарцовщиков и/или насосанные аппаратчики. Как-то на party старшеклассников ей не пришёлся по вкусу Led Zeppelin IV, и она мягко, но жёстко указала мне и моему приятелю Хорелу: вместе со своим пластом — на выход, причём быстро. И мы ушли в дождливый сумрак под звуки политкорректного Джеймса Ласта.

Григорьев мил мне целиком. Как явление. С равным успехом можно спросить: какой пласт дождя особенно близок? Тот, который промочил.

Что-то из Гешиных стихотворений я ценю больше, многое помню наизусть, на что-то — и это тоже естественно — забиваю, ибо даже у НАШЕГО ВСЕГО не всё наше (то есть моё).

А вот на часть вопроса «о случае Григорьева» я отвечу так, как эту <у>часть понял: в некоторых случаях Григорьев выступал в роли городского сумасшедшего, что ему, наделённому в числе прочих артистических талантов актёрским, удавалось легко и непринуждённо. Площадным и беспощадным в моей активной памяти светлый облик хитрована Геши не сохранён.

— Как участник жюри, сформулируй вкратце, чего ты ждёшь от премии. Должна ли она стать новым «Нацбестом», открывающим имена, или же петербургской премией, но в новом и давно ожидаемом ключе — без истерических придыханий по поводу классического наследия, без патины, выделяющей живые лирические голоса, или ещё чем-то? 
— От премии, да и от жизни вообще, ничего не жду, тут так: либо жить — либо ждать.

Хотелось бы радости как основы жизни… И гармонии — как основы всего.

Так как к осуществлению Григорьевской премии причастны литераторы, активно двигающие «Нацбест», думаю, что от/из последнего в процессе будет взято лучшее, проверенное временем. И лучшее же, имеющееся в загашнике у каждого друга-ученика-соавтора-учителя Геши, в премию будет привнесено. Лично для меня поэтическая Григорьевская премия круче прозаического «Нацбеста». Во-первых, поэтическая. И, во-первых же, Григорьевская. Однако я не претендую на абсолютную истину. Кому-то нравится арт-груз, а кому-то свиной ящик...

Истерику я готов принять только от красивой женщины в ограниченной дозе, как, например, необходимую толику яда в целебной пилюле, ибо противу женской физиологии не попрёшь. Что же касается ожидаемого, то с этого я начал ответ.

— Сейчас налицо некоторая особая живость поэтической жизни — стихи не только пишут, их читают и слушают, а образ андеграундного поэта/поэтессы стал модным, если не сказать выгодным, реноме в молодёжной среде. Насколько высок, на твой взгляд, выход «чистого лирического вещества» изо всей этой тусовочной бражки — с точки зрения Мякишева-поэта и Мякишева — участника жюри? 
— С незапамятных лохматых времён припоминаются разговоры о смерти театра (в связи с победным шествием кинематографа), станковой живописи (на фоне посеребрённого шелеста фотографии). Теперь магнитная стрелка упаднических настроений неумолимо утягивается в компьютерное пространство. Разговоры о том, что отомрут бумажные книжки, а в обозримом будущем и сам процесс чтения будет упразднён, не поддерживают только ленивый и мудрый.

Покуда жив язык — будет жива поэзия.

Выход/вход завязаны друг с другом напрямую. Не столь давно, бетонируя спуск в Нору, на свежем растворе я начертал: «Прежде чЕМъ войти — подумай о выходе».

Чистого же лирического вещества во все времена — примерно поровну. Исчезающе малая, но абсолютно достаточная величина отпущена нации в неизменном количестве: ищущий — обрящет, идущий по чужой колее — останется <л>жив.

— Если это не запрещено регламентом премии — за кого болеешь из списка 58 поэтов, которым предложено участие? 
— Последнее врЕМъ’я практикую ЗОЖ.

Беседовала Наталья Курчатова