Белла Ахмадулина: добрый гений шестидесятничества. Не соглашусь с Топоровым и Беляковым по поводу нового романа Ольги Славниковой. Тигры и пантеры: Фанайлова и Струкова.

Сегодня буду говорить не о Солнце, а о Луне.

О таинственных лунных токах, о бессмертной красоте, о хищной беззащитности, о трепетной пламенности.

Одним словом, о вас, милые дамы. И о вашем творчестве.

Женщина на корабле

Ушла из жизни Белла Ахмадулина.

Она из плеяды поэтов-шестидесятников. Но как непохожа на шестидесятнических братишек-товарищей! В стане шестидесятников должна была появиться такая поэтесса.

Шестидесятничество было течением векторно революционным, футуроманским (идейно направленным в будущее), социально озабоченным и очень-очень демократическим.

Шестидесятничество антиаристократично; оно — простые лица, душевные беседы с поселковыми шофёрами, последняя прямота и последовательное обивание, скалывание, скидывание с потолка всех «архитектурных излишеств». В шестидесятнических чёрно-белых детективах главным злодеем всегда оказывается манерный старорежимный старикан, ценитель Вертинского…

Не парадокс ли? Вихрастые братишки рубают шашками антиквариат — а их подруга мечтательна, изысканна, подчёркнуто аристократична и вся укоренена в прошлом. «Влечёт меня старинный слог…»

Они торопят время, гоняются за электронами, расщепляют протоны; она тоже расщепляет — бытие на бесконечные миги, так что секунда в её мире длится вечность.

Они физики; она лирик.

Они рационалисты; у неё — театр жеста, рой чувств и жалоб, культ хрупкой беззащитности, поток состраданий. «Страдала», «жалела» — ключевые глаголы в поэзии Ахмадулиной.

Ахмадулина — добрый гений шестидесятничества; если бы не она, шестидесятничество стало бы совсем уж беспросветным кошмаром, велосипедным адом, бодрым физкультурным дурдомом. И потому Ахмадулина должна была появиться.

Не выстоит корабль без женщины на корабле.

Революция не для аристократов, а для плебеев, но как безысходна была бы революция, если бы революционеры — все до одного — носили плебейские фамилии Пупкиных, Тяпкиных, Щёткиных и Замухрышкиных. К счастью, в любой революции на сотню-другую Тяпкиных-Замухрышкиных всегда найдётся пылкий италианец Стопани, чья фамилия — как музыка.

(Революционер Стопани — близкий родственник Беллы Ахатовны, между прочим.)

Почему-то Белла Ахмадулина у меня ассоциируется с Комиссаром, главной героиней «Оптимистической трагедии» Всеволода Вишневского. И даже с прототипом, с Ларисой Рейснер.

Дочь петербургского профессора, эстетка, поэтка, умудрилась влюбить в себя Николая Гумилёва и Александра Блока (самого Блока!!!).

Но не это главное. Главное — что комиссарица, железная, сильная, двужильная. И притом всегда смотрелась хрупкой-женственной-аристократичной (значит, тогда и не двужильная, а трёхжильная, пятижильная)…

…Никто не видит, что Белла Ахмадулина в высшей степени наделена талантом к стилизации — не так явно, как Юлий Ким или Окуджава, но несомненно. И, кстати, Ахмадулина более искусный стилизатор, чем Высоцкий, которого вообще-то к стилизациям тянуло.

Высоцкий играл себя, Ахмадулина играла себя. Могла играть и не себя (но не слишком-то хотелось). Чаще всего стилизовала в одну (определённую) сторону; это не значит, что не была способна блестяще, гениально стилизовать в совсем другую сторону.

И тогда враз уходили все ахмадулинские недостатки — многословие, вычурность, жеманство. Поскольку это были не недостатки, не пороки, не ошибки-косяки, а правила игры. Менялась игра — начинались иные правила.

На мой взгляд, лучшие стихи Ахмадулиной — именно «стилизации в другую сторону». Такие, как «Песня Маркиза» из «Достояния республики» («Не знаю я, известно ль вам, что я певец прекрасных дам…»). Или «Песенка шарманщика» из поэмы «Моя родословная».

Ну разве это не чудо?!

В саду личинка
выжить старается.
Санта Лючия,
мне это нравится! Горсточка мусора —
тяжесть кармана.
Здравствуйте, музыка
и обезьяна. Милая Генуя
нянчила мальчика,
думала — гения,
вышло — шарманщика! Если нас улица
петь обязала,
пой, моя умница,
пой, обезьяна! Сколько народу!
Мы с тобой — невидаль.
Стража, как воду,
ловит нас неводом. Добрые люди,
в гуще базарной,
ах, как вам любы
мы с обезьяной! Хочется мускулам
в дали летящие
ринуться с музыкой,
спрятанной в ящике. Ах, есть причина,
всему причина,
Са-а-нта Лю-у-чия,
Санта-а Люч-ия!

Соле мио, солнечное бельканто, мускулисто-крылатое тру-ля-ля? Тогда для чего здесь две первых строки — кажется, совсем уж диких. Для рифмы? Рифма, кстати, тут великолепная (как всегда у Ахмадулиной).

А вы вчитайтесь в эти строки о личинке. И поглядите сквозь них на всё стихотворение. Сразу поймёте, как может петь обезьяна (по обязанию улицы), почему «стража, как воду, ловит нас неводом» и что значит «думала — гения, вышло — шарманщика» (шарманщик сам не поёт, он крутит ручку шарманки; какое уж тут «бельканто»?).

Беллу Ахмадулину воспринимали (и продолжают воспринимать посмертно) как «кисейную барышню». А она не была таковой. И дар к стилизациям не бывает дан «кисейным барышням»; это навык жёстких, волевых, зрячих, архитрезвых людей, мужской по природе.

…Просто если к берегу подошёл корабль, кому-то надо идти на корабль и обвивать его боевые орудия розами…

Светлая вам память, Белла Ахатовна!..

Низкий старт

Я прочитал роман Ольги Славниковой «Лёгкая голова», опубликованный в августовском и сентябрьском номерах журнала «Знамя».

Мне этот роман понравился.

Готов защищать его от критически настроенных коллег по «Часкору» — от Топорова и Белякова.

Но я понимаю, почему этот текст вызвал премногие нарекания.

Самое уязвимое место романа Славниковой — сюжетная завязка.

…На работу к преуспевающему тридцатилетнему бренд-менеджеру (выходцу из глубинки) Максиму Т. Ермакову заявляются представители «особого отдела по социальному прогнозированию». Они объявляют ему, что его феноменальная «лёгкая голова» — источник искривления причинно-следственных связей в глобальном масштабе, и настоятельно рекомендуют покончить с собой (непременно выстрелом в голову).

Максим Т. Ермаков, естественно, отказывается. И тогда с ним начинают происходить разные приключения…

Читано-смотрено тысячу раз: живёт себе маленький человек и вдруг оказывается в центре вселенских перипетий. Допустим, становится свидетелем того, чего не должен видеть (завязка доброго десятка голливудских триллеров). Или обретает паранормальные свойства.

С того дня, как Петер Шлемиль потерял свою тень, прошло два столетия; за это время он успел выродиться. И превратиться, допустим, в Безукладникова, героя романа Игоря Сахновского «Человек, который знал всё».

Дело вот в чём: как сказала Новелла Матвеева, «есть большой, есть маленький, есть средний человек — и средний есть последний» .

Акакий Акакиевич Башмачкин не «средний человек» и не «вообще человек». И Макар Девушкин не «вообще человек». Нельзя строить тексты на «вообще человеке», на двуногом социальном интеграле. Это антиреалистично.

Отсюда исходят закономерные провалы Сахновского, Слаповского, Верёвочкина и многих-премногих прозаиков (несть им числа).

Роман Ольги Славниковой следует с очень низкого старта. Но, что удивительно, медленно набирает скорость и к финалу выигрывает.

Этот выигрыш обеспечен тем, что по ходу действия Максим Т. Ермаков постепенно накачивается индивидуальностью и из ходячего интеграла превращается в живого человека.

Немаловажную роль тут играет язык Славниковой (знаю, что он раздражает многих).

К чести Славниковой, в «Лёгкой голове» она его слегка утишила — так, чтобы он не мешал «экшену».

Многочисленные метафоры Славниковой, возможно, не всегда натуральны. Но у них есть иной плюс: они поразительно конкретны. Славниковский слог служит противовесом, он не даёт утянуть текст ни в «притчевую аллегорию», ни в «чистый экшен».

Роман держится, левитирует в силовом поле, образованном тремя разнонаправленными силами: маньеристский слог стремится в одну сторону, социальное наполнение — в другую, динамичное действие — в третью; в итоге возникает чудесный энергетический треугольник, дающий хорошие левитационные возможности.

В этом романе всё соразмерно, как в идеальном часовом механизме брегета работы Фаберже: фабула инкрустируется образностью, образность вызывает к жизни умную аналитику, аналитика движет фабулой и каждый очередной фабульный ход уместен в наивысшей мере.

…Центральный герой «Лёгкой головы» Максим Т. Ермаков — индивидуалист (тихий, но упёртый); он до последнего не желает жертвовать собою во имя «общего блага».

И мы, читатели, сочувствуем Максиму, его симпатичному индивидуализму, его стихийному либерализму — до поры до времени. А потом вдруг задумываемся: возможно ли жить в обществе и быть свободным от общества настолько? Но вот ещё один сюжетный «поворот ключа» — и новая догадка: наши недавние сомнения — не дьявольская ли обманка это была?

Славникова не следует за читателем, она ведёт его.

Плюс ко всему сказанному два дополнительных комплимента в её сторону…

Славниковой удалось немыслимое — запечатлеть взрыв метровагона изнутри самого момента взрыва, и при этом без пошлостей и безвкусицы, без истерики — точно и отстранённо. Вот оно — писательское мастерство.

И ещё: Славникова «поймала будущее».

Максим Т. Ермаков оказался поразительно похож — и деталями биографии, и даже внешностью — на героя текущего дня, на журналиста Олега Кашина.

Того самого, которого били по голове.

Есть чему удивиться…

У последней черты

В современной поэзии существует одна очень интересная школа, линия, тенденция, восходящая к Марине Цветаевой. Это школа поэтесс (не поэтов). Пламенных максималисток, испытывающих мироздание на прочность. Такие поэтессы всегда бывают склонны к резким политическим заявлениям (что понятно: им мало «чистого искусства»).

Их слава — процентов на девяносто — зиждется на политической составляющей. Это задевает, уязвляет меня, поскольку я вижу, что в данной ситуации политика вторична, а первичен — талант.

Ведь способность к острейшему экзистенциальному чувствованию мира — это талант, дар. Он разъедает личность, подобно тому, как кислота проедает стенки кувшина.

Где именно кувшин продырявится, справа или слева, и куда польётся его кислотное содержимое, направо или налево, — это, в общем, зависит от случайных обстоятельств.

…Для меня, для моего сознания странно схожи две поэтессы, занимающие диаметрально противоположные идеологические позиции, — Елена Фанайлова и Марина Струкова.

Фанайлову я чаще ругаю, чем хвалю, но одно её стихотворение некогда потрясло меня.

Оно было опубликовано в воронежском альманахе «Бредень» (рядом с моей поэтической подборкой).

(Предупреждаю читателей-христиан: в этом стихотворении есть строки, которые могут быть поняты и истолкованы ими как страшное, чудовищное кощунство.)

Каждый считает, что с ними бог.
Рубит друг друга, как дровосек,
Чертит рубины наискосок,
Падает мордой в снег. Они полагают, что с ними Он,
Садясь в телячий вагон
Доставая калашниковы палаши
(Чёрная ночь душный барак жирные вши) Они уверяют, идя на убой,
Ненавидя, срываясь на вой,
Что с ними Бог, с его стороной,
С евонной червонной братвой.

Он уже обессилел и вышел весь
На полях сердечных сражений,
И Его любовь существует здесь,
Как политика пыток и унижений. У Него не хватает ни рук, ни глаз
Вседержителя многоочита,
Проследить, чтоб прилично на этот раз,
Не как висельник и пидарас,
Умер Сын Его нарочито. Я пишу этот малопристойный памфлет,
Полный общеизвестных истин,
В каковом действительной скорби нет;
Всё равно Он всем ненавистен. Всё равно Он всем неизвестен,
Как последний во тьме солдат.
(Цикл «Из записок маньячки», стихотворение второе, пунктуация авторская)

На самом деле это стихотворение — религиозное, полное истовой веры, но его вера — как огонь без лампады. Эти строки вызваны искренним потрясением от того, что Словом Бога прикрываются розни, религиозные войны, убийства, насилия.

Может ли Добро являть к жизни Зло, может ли Свет стать причиной Тьмы? Что есть причина такого дьявольского передёрга?

Наверное, перегородки между личностью и Богом — не только (не столько) межконфессиональные и конфессиональные, скорее межличностные.

Но если «каждый считает, что с ними бог», если «Он всем ненавистен» и «Он всем неизвестен, как последний во тьме солдат», тогда цену имеет только личная вера.

Читая Фанайлову, я словно бы возвращаюсь в огненные времена Лютера, Мюнцера, Яна Гуса и чешских анабаптистов.

Современное русское православие (в его интеллигентской ипостаси) беременно «русским протестантизмом», и стихи Елены Фанайловой — иллюстрация этого.

А вот стихотворение Марины Струковой, на другую тематику, но тоже «у последней черты». Одно из лучших струковских стихотворений.

Из-за него (плюс из-за нескольких схожих текстов) я в своё время сравнил Марину Струкову с Александром Галичем. Может быть, сделал это безосновательно, но ведь текст очень галичевский по интонации и по социально-психологическому посылу.

Мы ногами вышибли дверь твою,
А в углу — икона на полке.
Скоро, скоро будешь в своём раю
Ты — последний русский в посёлке.
Мы из шкапа вышвырнули тряпьё,
Ничего не нашли — обидно.
Говорят, что есть у тебя ружьё,
Да стрелять не умеешь, видно.
Это наша земля, на ней конопля,
Виноградники, горы, волки…
А тебе на выбор: кинжал? петля?
Ты — последний русский в посёлке.
Для тебя нам жалко глотка воды,
Лучше вылить на землю воду,
Хлеба жаль, и воздуха, и звезды,
А куда уж девать свободу?
Не ищи закона и правоты,
Так в стогу не найти иголки.
А вождям — всё равно, как подохнешь ты,
Ты — последний русский в посёлке.
(«Мы ногами вышибли дверь твою…»)

У проницательного читателя на устах вопрос: разжигает ли это стихотворение?

Как сказать. Для моей Адыгеи, например, такая постановка вопроса суть неправда (но есть много охотников показать наше сущее вот так). Если это про мою Адыгею — то разжигает; если про некоторые северокавказские регионы, расположенные к востоку от меня, — то, пожалуй, не разжигает, а констатирует…

Но моя речь не о том.

Поэзия (в том числе политическая поэзия) отличается от графомании (в том числе от политической графомании) тем, что в поэзии бесконечное количество смысловых планов и уровней, а в графомании смысловой план один — первый (он же последний).

В данном случае мы имеем дело с поэзией, а не с графоманией. Вот и поговорим о её непервых уровнях…

Поразительно: в тексте про жестокое насилие насильники смотрятся выше жертвы. И потому, что повествование ведётся от их лица. И потому, что им заботливо отданы все лирические смыслы. Чего стоит этот виртуозный семантический ряд — «это наша земля, на ней конопля, виноградники, горы, волки» (тут ещё и внутренняя рифма, и лихая послецезурная синкопа, и тонкие аллитерации).

Или ещё круче: «Для тебя нам жалко глотка воды, лучше вылить на землю воду, хлеба жаль, и воздуха, и звезды…» Как же, знаем: «…я лишился и чаши на пире отцов, и веселья, и чести своей», «уведи меня в ночь, где течёт Енисей, где сосна до звезды достаёт…». Вот такой Осип Шамилевич…

А что есть у «последнего русского в посёлке», у этого терпилы? Икона на полке, тряпьё в шкапу и гипотетическое ружьё («да стрелять не умеешь, видно» — вот она, мёртвая петля ницшеанской иронии).

Если «своё» ничтожно, бессильно, безмолвно, бесформенно, безобразно (и безобразно в собственной безобразности) — тогда уж лучше «чужое»…

Это не национализм. Это эстетизм…

…Нужна ли такая «поэзия у последней черты»?

Нужна.

Ведь Всевышний для чего-то создал не только бабочек с пташками, но и тигров с пантерами…

Кирилл Анкудинов, Майкоп