Примеры литературно-критической работы не только никому не интересны, но и взаимозаменяемы. Переставьте имя любого стихотворца из числа будто бы взахлёб и искренне расхваленных, перенесите его из одного панегирика в другой, в любой другой, — и не изменится ровным счётом ничего.

В нашем поэтическом «внутреннем городе» насчитывается несколько цехов. Не в заводском, разумеется, а в средневековом смысле слова. Сегодня мы с вами заглянем к цеховикам, поставляющим остальным обитателям гетто литературно-критическую продукцию.

«Сергей Завьялов в современной русской поэзии занимает особое место: он, несомненно, является одной из центральных её фигур — если смотреть на поэзию как на живое делание, видеть её как развивающийся, подвижный биоценоз (текстоценоз?). Однако при взгляде на неё — более привычном и отчасти более востребованном — как на сравнительно статичную таксономию, Завьялов окажется глубоко на периферии.

Проблема в нашем случае, если это, разумеется, вообще проблема, в том, что ветвь, на которой сидит Завьялов, длинная, крепкая ветвь, довольно далеко отходит от основного ствола, который можно называть постакмеизмом, а можно как-то иначе, суть от этого не меняется…»

Так пишет многоликий г-н Львовский, ведущий рубрики «Литература» на портале OpenSpace, демонстрируя завидную барочность индивидуальной метафорики.

Итак, стихотворец Сергей Завьялов сидит на ветке (длинной и крепкой) и занимается биоценозом, он же текстоценоз, оставаясь при этом глубоко на периферии сравнительно статичной таксономии.

Всё про Завьялова поняли?

Да, поди, и про Львовского?

Очень хорошо. Идём дальше.

«Поэтика новой книги стихов Алексея Цветкова, включившей в себя тексты одного года, что, похоже, становится для него традиционным, утверждает поэтику Цветкова «2000-х», о которой к настоящему времени написано довольно много. Обобщая этот материал, можно выявить такие её составляющие: синтетичность, основанная на обращении к широкому спектру традиций; встраивание в структуру рифмованного, ритмического стиха потока исповедально-дневниковой речи; метафоричность; ломка синтаксиса и отсутствие пунктуации; сочетание гражданской проблематики с «вечными вопросами», конкретного с абстрактным, обыденного физического мира — с таинственным метафизическим.

Позволю себе два утверждения: эта поэтика абсолютно современна и естественным образом вытекает из поэтики Цветкова «1970—1980-х».

А это уже Людмила Вязмитинова, «НЛО». Ленин кыш, Ленин мыш, Ленин токтамыш. (То есть «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить» на одном из среднеазиатских языков.)

Цветков кыш, Цветков мыш, Цветков токтамыш. Вот что она пишет. Готов подписаться под каждым словом авторитетно-концептуального вязмитиновского высказывания.

«Однако Булатовский констатирует отнюдь не разрушение доступного пониманию субъекта мира, но собственно состояние мира, в значительной мере заполненного незначащими осколками смыслов, попросту шумом, но в глобальном смысле целостного и значительного: само устройство новых стихотворений Булатовского является метафорическим описанием подобной картины…»

Это вступил в разговор на страницах всё того же «НЛО» поэт и куратор Данила Давыдов. Тоже, как говорится, красиво. Правда, учёный муж забывает добавить, что метафорическим описанием подобной картины (метафорическим описанием стихотворной энтропии, метафорически описывающей энтропию всемирную) поневоле становится и его собственное отнюдь не метафорическое (по целеполаганию) критическое высказывание.

«Стихи Владимира Гандельсмана узнаются почти мгновенно, он говорит словно бы шёпотом, обращаясь если не к себе самому, то к кому-то очень близкому, то есть предельно близко расположенному в пространстве, чтобы расслышать шёпот. При этом слова как будто бы сопровождаются лёгким кивком, рассчитанным на понимание не всех, но посвящённых, стоящих рядом, видящих то же, что и сам стихотворец. Что же видит он и как видит?» — вопрошает, но уже в журнале «Октябрь», профессор Дмитрий Бак.

Я бы сформулировал тот же вопрос несколько по-другому, разбив его на несколько подвопросов. И уточнив для начала, что посвящённым, «предельно близко расположенным в пространстве», не желая вводить в курс непосвящённых, вообще-то не кивают, а подмигивают.

Итак, подвопрос № 1: кому подмигивает Гандельсман?

Подвопрос № 2: кому интересно, кому, собственно, подмигивает Гандельсман?

Подвопрос № 3: кто из тех, кому подмигивает Гандельсман, не подмигивает ему сам?

Подвопрос № 4: как отличить одного из подмигивающих (ну хоть того же Гандельсмана) от любого другого?

По голосу, который «словно бы шёпот», не выйдет: у них у всех голоса такие — хоть у Завьялова, хоть у Цветкова, хоть у Булатовского.

Хоть у Сергея Круглова, о котором подробно пишет (в «Новом мире») юная Елена Горшкова.

«К предыдущей книге Круглова, «Переписчик» (издательство «Новое литературное обозрение», 2008 год), в полной мере приложимо то, что писала Елена Фанайлова о книге Круглова «Снятие Змия со креста»: «Чтобы правильно писать об этом собрании сочинений, нужны усилия как минимум трёх специалистов: филолога-античника, востоковеда и богослова; словарь поэта и система его внутренних ссылок находятся в этих полях. Не говорю о четвёртом желательном персонаже, пристальном и страстном читателе — литературоглоте, англомане и франкофоне, комментаторе комментариев».

Тут, конечно, поражает восхищённая и восторженная дремучесть обеих — и Фанайлова, и вторящая ей Горшкова, по-видимому, всерьёз полагают, будто специалист, допустим, по античной литературе непременно должен оказаться невеждой в элементарных вопросах византинистики и теологии, может никогда не читать Шекспира хотя бы в переводе на русский и не понимать десятка-другого французских «мо».

Что же касается «комментатора комментариев», то it depends.

А человеку, не понимающему, что такое it depends, скорее всего, не стоит и читать мои комментарии к комментариям двух вдохновенных комментаторш, не на шутку озабоченных «системой внутренних ссылок», в стиховедении чаще называемой (правда, не ими обеими) «уворованными ассоциациями».

«В духе и истине» — не просто «цикл стихотворений», но повествование в форме такого цикла. Как и в некоторых других своих композициях, Борис Херсонский доводит «поэму сжатую поэта» до сжатости уже запредельной, оставляя от её мыслимого сюжета моментальные вспышки, так сказать, концепты эпизодов, которые побуждают читателя всматриваться в смутное мерцание умолчанного между ними. <…> Этот редкий баланс справедливости и милосердия и есть искомая — художественная — правда, совпадающая для меня с правдой исторической».

Это мы продолжаем листать «Новый мир». Над «запредельно сжатой поэмой поэта» (судя по этой характеристике, чрезвычайно скупого на слово) размышляет Ирина Роднянская.

«Моментальные вспышки», равно как и «смутное мерцание умолчанного», мы, пожалуй, уже проходили в форме «незначащих осколков смысла», «кивающего шёпота» и прочего «текстоценоза» верхом на ветке. Да и «редкий баланс справедливости и милосердия [который] и есть искомая — художественная — правда, совпадающая <…> с исторической» — для читателя этой колонки тоже не новость. Как говорят у них в Одессе, или!..

Единственное ноу-хау самой Роднянской — «концепты эпизодов», по глубине и точности словесного воплощения превосходящие всё, кроме разве что чисто эвентуальных «эпизодов концептов».

Да ведь и впрямь: если «эпизод» может иметь «концепт», то почему бы и самому концепту не разбиться на эпизоды? Вот только могут ли «вспышки» быть «концептами»? А главное, могут ли они («вспышки») «побуждать читателя всматриваться в смутное мерцание умолчанного»?

«Олег Юрьев пишет такие стихи, которые проявляют. Поэзия Олега Юрьева — поэзия выявления. То есть я о чём: если у жизни в каждой капле (неточная цитата) — раздвижная сердцевина, то Юрьев с помощью собственного зрения сможет разглядеть это (выявить), а с помощью слов — описать (проявить). Пусть филологи называют это метафорическим письмом — мне видится в этом не метафора, нет, не точное владение художественными средствами для передачи чего-то и чего-то, а работа с какими-то глубинными слоями реальности, где всё — на самом деле».

Это Анастасия Афанасьева, мы с вами в журнале «Воздух». Ну, в общем-то всё то же самое, однако обнаружилось и кое-что новое.

Полусинонимический ряд «являть», «выявлять», «проявлять» (а есть ещё глаголы «предъявлять» и «объявлять»), спору нет, многое объясняет, — но как быть ещё с одним глаголом, который с вышеперечисленными глубоко и звонко — пусть и глагольной рифмой — рифмуется?

Как быть с глаголом «вставлять»? Вставляют стихи Олега Юрьева или не вставляют? Потому что если не вставляют, то это, знаете ли, не стихи, а всего-навсего «работа с какими-то глубинными слоями реальности».

(Про «раздвижную сердцевину жизни» уж не буду — принцесса так невинна, что говорит ужасные вещи.)

Вставляют стихи или не вставляют? Да и почему, собственно, стихи одного только Юрьева? А что, стихи Херсонского вставляют? Стихи Круглова? Стихи Гандельсмана? Стихи Булатовского? Стихи Цветкова? Стихи Завьялова?

Я привёл семь примеров, а мог бы и двадцать семь — по числу бакинских комиссаров (потому что двадцать седьмым бакинским комиссаром был, как известно, Микоян)…

Хоть далеко не все они из Баку.

А мог бы и тридцать семь — по числу прожитых Пушкиным лет. А мог бы и сорок семь (ну, этого и объяснять, пожалуй, не надо).

Примеры цеховой деятельности — в данном случае литературно-критической — не только никому не интересны (включая и самих пишущих о современной поэзии), но и целиком и полностью взаимозаменяемы.

Переставьте имя любого стихотворца из числа будто бы взахлёб и будто бы искренне расхваленных в этих семи цитатах, перенесите его из одного панегирика в другой, в любой другой, — и не изменится ровным счётом ничего.

Пусть Юрьев, скажем, будет у вас «одной из центральных фигур живого делания», пусть Херсонский отличается «синтетичностью, основанной на обращении к широкому спектру традиций», пусть Круглов «констатирует отнюдь не разрушение доступного пониманию субъекта мира», а Гандельсман «с помощью собственного зрения сможет разглядеть это (выявить), а с помощью слов — описать (проявить)»…

Или пусть Юрьев занимается «смутным мерцанием умолчанного», Херсонский сидит на ветке, Круглов «работает с глубинными слоями реальности» и так далее.

Таблицу умножения не забыли? 7х7=49 — столько статей и рецензий (включая латентные) мы с вами сегодня признали годными к публикации.

А могли бы и 47х47. Столько мастеров, и мастериц (ох уж эти мастерицы), и подмастерьев обоего пола в критическом цехе. Да и в собственно поэтическом тоже.

И все эти статьи и рецензии были бы (да они таковы и есть) совершенно одинаковыми. А герои статей? А, прошу прощения, поэты? Ну, не сорок семь, так хотя бы семь.

Одинаковы ли они? Одинаковы как минимум в том, что результаты их «живого делания», оно же «работа», ровным счётом никого не вставляют и вставить не могут. Да и не стоит забывать о том, что лозунг «Arbeit macht frei», как известно из истории, издевательски обманчив.

Виктор Топоров  

Фото: ut.net.ua