16 ноября исполняется 110 лет со дня рождения драматурга Николая Погодина. У Погодина, конечно, была совершенно иная забота — выполнить социальный заказ по лениниане. Но уж так получилось, что он в своей пьесе «Кремлёвские куранты» дал представление о том, что многие русские философы пытались осмыслить под знаком софийности.

       Со стороны всё было очень глупо
(Я факты рассказал, виденья скрыв).

       Владимир Соловьев. Три свидания

Кукла для дочери красноармейца

В первой картине пьесы Николая Погодина «Кремлёвские куранты» инженер-электротехник Забелин, по случаю разрухи торгующий на импровизированном рынке спичками, провоцирует красномордую торговку куклами так: «Молчат кремлёвские куранты... Что вы думаете по этому поводу, сударыня?» Ответ торговки куклами: «У меня тоже с комода будильник упал и остановился. У кого починить, не знаю». По мнению Забелина, это глупость, о чём он немедленно сообщает торговке. Я бы на его месте поостерёгся говорить такие вещи женщине, у которой сломались часы. Я бы скорее спросил, почему она уронила свой будильник на пол.

Если у вашей знакомой поломались часы, это с большой долей вероятности означает, что в её организме случились какие-то неполадки. Погружаясь в свои переживания, она могла нечаянно уронить или испортить часы. Ведь женский организм — это как раз и есть самые настоящие часы... Впрочем, реальная жизнь слишком сложна, чтобы можно было делать из такой мелочи, как поломка часов, какие-нибудь определённые выводы. Вот если бы женщине приснились, скажем, её остановившиеся часы, тогда можно бы было более серьёзно задуматься о состоянии её менструального цикла. Да и мужской сон с остановившимися женскими часиками заставляет задуматься. Ну и, конечно же, прямо-таки приковывает внимание остановка часов в литературном произведении или на сцене.

Ибо в идеальном пространстве, каковым является сцена или книжная страница, всякое действие, всякий предмет, всякая реплика имеют значение не столько бытовое, сколько символическое. Я, быть может, ломлюсь в открытую дверь, но, поскольку такие вещи часто забываются, хочу подчеркнуть ещё раз: на сцене и в книгах действуют не реальные люди, а идеальные сущности, божества. Это идеальное пространство есть изначально пространство богослужения и богоявления. Оно таковым навсегда и останется, сколько бы ни пытались его выхолостить, опустить до быта. Это мир бытия, где нет места ничему случайному. Здесь всякое ружьё, повешенное на стену, обязательно выстрелит к последнему акту, даже если автор повесил его только для красоты и ровно ничего не знает ни о какой стрельбе. Конечно, и в нашем обыденном мире за пеленой обыденности присутствует потустороннее бытие, «нетленная порфира», как говорит Соловьев, «под грубою корою вещества». Но в специально выгороженном пространстве, при помощи специального устройства видеть её удобнее.

Пьеса Погодина начинается репликой торговки куклами: «Куклы атласные, шёлковые, парчовые. Лучший подарок детям...» Куклу покупает для своей дочери красноармеец, возвращающийся домой с Гражданской войны. Неугомонный Забелин подначивает: «Не много же завоевал, солдат! Куклу да пачку спичек!» Замороченный своими интеллигентскими мифами, Забелин не понимает, что солдат завоевал немало. Я бы даже сказал, завоевал слишком много. Лучше бы он не завоёвывал для своего потомства, бедный солдат, эту страшную куклу, изготовленную торговкой, разбившей свои часы.

Но всё это присказка, так сказать, увертюра, то зерно, в котором Погодин спрятал даже не содержание своей пьесы, а содержание всей дальнейшей истории, вплоть до нынешнего дня. Ближе к концу настоящего текста разъяснится всё: и кукла, и солдат, приобретший её для своей дочери, и эта дочь, и торговка, и многое другое. А пока что давайте посмотрим, о чём вообще идёт речь в пьесе Погодина.

Коварный демон экономики

В ней три коллизии, три вставленных один в другой, переплетённых сюжета. Во-первых, чисто любовная коллизия: комиссар Рыбаков (в прошлом — морячок, воевавший на суше) любит дочку Забелина Машу. Усилия его любви пока что бесплодны. Он пробует применить силу — запирает Машу на ключ: «Будете сидеть». Но испытанный комиссарский приём в этой ситуации почему-то не действует, получается только хуже. «Откуда такой тон? Вы пытаетесь мне приказывать?» — спрашивает девушка в ответ на большевистское администрирование, и тогда комиссар начинает ныть: «Я вам не игрушка! А такой же, как вы, человек! Вы образованны лучше, чем я, и воспитание у вас никак моему не равняется, но почему-то со мной вы ведёте себя страшно грубо». Маша — это воплощённая интеллигентская культура, почти что блоковская Незнакомка, которая, как известно из «Двенадцати», под именем Катька «с солдатнёй блудить пошла». Забелин чует потенции дочери: «Если она завтра сделается уличной девкой, я не буду удивлён». Да, собственно, Маша давно уже готова отдаться комиссару Рыбакову, но пока что ей что-то мешает. Она пока только кокетничает: «Ну, конечно же, я демон... Я коварна и зла!»

Вторая коллизия: с этой первоначальной любовной неудачей большевика в пьесе связана остановка кремлёвских курантов. Я уже говорил, что остановка часов означает в пространстве идеальных сущностей задержку периодических процессов в здоровом женском организме. То есть болезнь или беременность. О беременности говорить пока, кажется, рано, а вот болезнь... Ленин даёт Рыбакову поручение — разыскать часовщика, который мог бы починить кремлёвские куранты. Рыбаков «прощупал старую Москву и наконец нашёл такого часовщика». Характерно, что Маша, как только узнала об этом, сразу смягчилась и изготовилась перейти к продуктивным отношениям, которых так ждёт от неё комиссар Ильича: «Милый... с вами очень легко. Почему — не знаю, но вся моя драма окончательно расплылась». Сегодня Рыбаков должен прийти в дом Забелиных и переговорить с Машиным отцом о женитьбе... Но разве с этим старорежимным ослом договоришься? Рыбаков в глаза называет его саботажником, удивляется, почему его до сих пор не посадили, и только раскрывает рот, чтобы начать просвещать глупого спеца... как приходят товарищи и без лишних слов забирают Забелина — лечить экономику.

И наконец, в-третьих, коллизия электрификации. Часы оказываются символом ещё и остановившейся в результате революции и Гражданской войны экономики, которая, вне всяких сомнений, является женским организмом и которую во что бы то ни стало надо заставить работать, закрутить её циклы. И тут становится окончательно ясно, что речь в пьесе идёт не просто о любовной интрижке между рядовым комиссаром и обычной профессорской дочкой, но о большом всемирно-историческом романе между Владимиром Ильичом Лениным и бывшей Российской империей. И как ни бьётся Ильич, как ни пытается овладеть её телом и душой при помощи своего половых дел комиссара Рыбакова, Россия пока поддаваться не собирается, её организм (экономика) почему-то противится страстным усилиям новой власти. Это естественно. Ведь как привык действовать Рыбаков, с чего он начинал? Очень просто: «Созвал в театр мелкую, среднюю и крупную буржуазию и на сцену поставил пулемёт и будильник...» И через три часа, по звонку будильника, буржуи положили на стол три миллиона. Радикально, но не слишком продуктивно. С экономикой такие штуки не проходят. Она перестаёт работать, а то и отвечает на насилие — Кронштадтским мятежом и антоновщиной, к примеру. Нужны иные методы. Вот и приходится обращаться к отцу капризной девушки, чтобы хоть он помог гальванизировать строптивую экономику.

София и эмпирия

В пьесе Погодина все три коллизии, переплетаясь и поддерживая друг друга, разрешаются очень удачно и (что особенно важно) одновременно: Маша любит Рыбакова, куранты на Спасской башне бьют, план электрификации разрабатывается. Получается, что в пьесе представлены разные аспекты некоего единого организма. Женского организма, ибо куранты связывают воедино Машу Забелину и экономику России. Часы как бы общее место этой конструкции. Сознательной и личностной частью её оказывается Маша, а бессознательной и органической — экономика. Причём Маша кажется не просто олицетворением экономики, но самой экономикой, являющейся в человеческом, личностном обличье. А физиологические процессы экономики оказываются тогда процессами жизнедеятельности организма кокетливой девушки.

Я не думаю, что Погодин сознательно строил эту конструкцию: у него, конечно, была совершенно иная забота — выполнить социальный заказ по лениниане. Но уж так получилось, что он в своей пьесе дал (сам материал, к которому он прикоснулся, заставил дать) представление о том, что многие русские философы пытались осмыслить под знаком софийности. В частности, отец Сергий Булгаков писал о софийности хозяйства: «Оно возможно благодаря причастности человека к обоим мирам, к Софии и к эмпирии».

Но что же такое София? Можно грубо (а значит, неверно) сказать, что это гипостазированная и олицетворённая премудрость божества. Всякого божества, ибо в религиозных культах всех народов так или иначе присутствует такой женственный принцип. Например, в буддизме это Шакти, насаженная на уд Бодхисатвы. В Книге притч Соломоновых это Премудрость Божия, существовавшая ещё до всякого творения: «Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони; от века я помазана, от начала, прежде бытия земли». У христианских народов София обычно сливается с образом Богоматери. В Византии, откуда Русь почерпнула христианство, София отождествлялась с Логосом. И только в России, как отмечает Владимир Соловьев, София предстала «в виде отдельного божественного существа».

Разумеется, люди, близко знавшие и видевшие Софию, описывают её в самых сильных выражениях. Соловьев, например, говорит, что для наших предков София была «небесной сущностью, скрытой под видимостью низшего мира, лучезарным духом возрождённого человечества, ангелом-хранителем Земли, грядущим и окончательным явлением Божества». Но вот тот же Соловьев, рассказавший о своих встречах с Софией в поэме «Три свидания» (правда, он там отказывается называть «Подругу вечную» по имени), заканчивает описание каждой из встреч так или иначе подчёркнутым указанием на то, что в глазах «серьёзных» людей вся эта мистика выглядит глупо . И действительно, лучше всё-таки держаться того, что можно хоть как-то понять. Поэтому, ни в коей мере не отрицая никаких высоких видений, обратимся лишь к одному аспекту Софии, имеющему далеко идущие последствия и к тому же объясняющему многое в нашей жизни.

В книге «Россия и Вселенская Церковь» сказано: «Русский народ знал и любил под именем святой Софии социальное воплощение Божества и Церкви Вселенской». В других своих сочинениях Соловьев называет Софию «истинным, полным и чистым человечеством». А также «идеальным совершенным человечеством». Понятно, что это «идеальное человечество» (как, впрочем, и всякий коллектив) не есть просто совокупность индивидов. Это, как объясняет Соловьев, «цельный, вместе универсальный и индивидуальный организм». Не только сами индивиды, но и то, что их связывает. «София уже в своём вечном бытии необходимо состоит из множественности элементов, которых она есть реальное единство».

«Сокровенный сердца человек»

Всё это станет немного ясней, если отвлечься от непосредственно софиологии, а обратиться к размышлениям русских философов об обществе. Смутную «веру отцов» особенно чётко сформулировал Владимир Соловьев: «Всё, что есть в жизни общей, непременно так или иначе воздействует на единичных лиц, усвояется ими и только в них и через них доходит до своей окончательной действительности или завершения; а если смотреть на то же самое дело с другой стороны, — в жизни личной всё действительное её содержание получается через общественную среду и так или иначе обусловлено её данным состоянием. В этом смысле можно сказать, что общество есть дополненная или расширенная личность, а личность — сжатое или сосредоточенное общество» («Оправдание добра»).

В сущности, речь здесь идёт о том же самом, о чём она идёт, когда говорят о Софии: в душе каждого человека есть (должно быть) особое устройство, которое является как бы представительством общества в нас. Оно связывает нас в общество и одновременно позволяет нам в обществе жить. Это устройство — личностное существо, живая матрица смыслов, которая есть во мне, но которая спроецирована и вовне: в виде мифов, общественных институтов, укладов хозяйства, особенностей языка, преданий, традиций и т.д. Эта матрица делает человека, носящего её в своей душе, полноценным членом общества, а общество, построенное на основании этой матрицы, — единством людей, воспитанных так (и для того), чтобы жить в этом обществе. Это, так сказать, генетический код общества, то, что порождает и человека, живущего в обществе, и общество, в котором человек живёт. И ещё: это как бы лицо общества, проглядывающее в каждой отдельной личности, идеальный человек, живущий в каждом реальном.

Это всё очень ясно, бесспорно, логически необходимо. Единственно новое и проблематичное, что привнесено тут русской философией, — то, что такое устройство (матрица) и есть личность. Вот, скажем, Юнг, открывший в европейском индивидуалисте такую матрицу и назвавший её коллективным бессознательным, вовсе не увидел в ней личности. А русские философы, как бы по-разному они эту матрицу ни называли («София», «мы», «хоровое начало», «симфоническая личность», «целокупная тварь», «всеединство», «нумерическое тождество»), всегда видели в ней именно личность. Почему это так? А, скорее всего, потому, что они могли наблюдать коллективную личность своими глазами. Юнгу пришлось открывать коллективное бессознательное, исследуя индивидов. А нашим не нужно было ничего открывать, они воочию видели коллективное бессознательное — в сходах сельской общины. И его, это бессознательное, можно было понимать как форму проявления личности.

Даже люди, которые (по своему позитивизму) никогда ни о какой коллективной личности не помышляли, невольно вводили в свои описания общины какого-нибудь «непосредственного человека», как, например, Златовратский: «В минуты своего апогея сход делается просто открытой взаимной исповедью и взаимным разоблачением, проявлением самой широкой гласности. В эти же минуты, когда , по-видимому, частные интересы каждого достигают высшей степени напряжения, в свою очередь, общественные интересы и справедливость достигают высшей степени контроля. Эта замечательная черта общественных сходов непосредственного деревенского человека...»

Что же может означать этот «непосредственный человек», стоящий за описанием безумного, казалось бы, радения, где «из посылок делаются выводы, как раз противоположные тем, какие логически делаются в вашей собственной голове», и где тем не менее непостижимым образом этим «мирским, общинным человеком» принимаются единственно верные мудрые решения? Ясно, что это просто особое психическое состояние, знакомое всем из опыта. Говорят: вошёл в раж, понесло, впал в прострацию, одержим. Таких состояний, вообще говоря, может быть много, в том числе и разумных, спокойных. И человек постоянно переключается из одного в другое. Знаменитое «вдруг» Достоевского — это и есть фиксация такого переключения, а бахтинская «полифония» — игра разных психических состояний.

Это на эмпирическом уровне. А на уровне феноменологическом можно говорить о личностных состояниях. Или даже о том, что в человеке не одна личность, а много. И вот одной из таких личностей является «сжатое, сосредоточенное общество», как это определяет Соловьев. А Семён Франк выражается так: «Единство «мы» внутренне присутствует в каждом «я», есть внутренняя основа его собственной жизни». И через пару страниц добавляет: «Истинное «мы» столь же индивидуально, как «я» и «ты». Но всё это, впрочем, пока что слишком общо.

Софья Власьевна без коммунистов

Как видно, софийные штудии наших религиозных мыслителей имеют не только богословское значение. Размышляя о Софии («идеальном человечестве»), Соловьев и его последователи одновременно расширили поле возможностей понимания того, что называется обществом. Это естественно — ведь достаточно только «идеальное совершенное человечество» в характеристике Софии заменить каким-то конкретным коллективом (представленным, например, всё тем же «непосредственным сельским человеком»), как софиология автоматически превратится в социологию. Разумеется, в этом случае не может быть уже никакой речи о Софии Премудрости Божией. Речь в этом случае может идти разве что о какой-нибудь частной софии, премудрости такого-то коллектива, такого-то народа, такого-то класса и т.д., взятых как целое, как некая «симфоническая личность».

Но тем не менее и частная софия остаётся идеальной матрицей смыслов, порождающей духовно членов этого вот коллектива. И она, конечно же, тоже имеет своё лицо, которое можно увидеть. Наверное, частные софии являются каким-нибудь страстным своим адептам во снах или грёзах наяву. Но и нормальные люди могут увидеть софию — в театре, в романе, в кино или где-нибудь на плакате. (От этих плакатных ликов раньше просто было некуда деться.) Замечательно то, что в одном произведении можно встретить сразу несколько частных софий, представляющих разные общественные группы, — как, например, в пьесе «Кремлёвские куранты».

Нет сомнения в том, что торговку куклами, с которой начинается пьеса Погодина, зовут Софья Власьевна. Правда, это имя обычно применяется к уже окончательно большевизированной советской власти более позднего времени (как и другие наименования: Сонька, Совок). Но ведь главная суть Софьи Власьевны никак не меняется от того, большевизирована она или нет. Ибо Советы — это вынесенная из крестьянской общины натуральная форма самоуправления, где всякое дело полюбовно (хотя и не без ругани) решалось, исполнялось и контролировалось всем миром . Ленин понимал это чётко: «Советы сосредоточивают в своих руках не только законодательную власть и контроль за исполнением законов, но и непосредственное осуществление законов через всех членов советов, в целях постепенного перехода к выполнению функции законодательства и управления государством поголовно всем трудящимся населением».

Разница между мирским сходом и советом лишь в том, что на сходе фактически мог присутствовать весь мир, а в совете заседали представители разных общин. Или — реально — представители разнообразных рабочих, крестьянских и солдатских коллективов. Но, поскольку все они только недавно вышли из общины (народа) и всё ещё носят в себе «мирского, общинного человека», софия их остаётся именно общинной и в совете устанавливается сермяжный общинный дух.

Идеал советов, «свободно выбираемых и сменяемых в любое время массами» для вовлечения «поголовно всего трудящегося населения» в управление государством, взят из общинной софии. Он очень хорош для какой-нибудь деревеньки, но в большом государстве такая софия работать не может. Идеал этот абсолютно недостижим (в чём мы и убедились в период перестройки, когда власть временно перешла к советам). Златовратский, описывая общинный сход, замечает, что «никакой благовоспитанный парламент не согласился бы признать себя, даже в отвлечённом принципе, аналогичным с этим сборищем мужицких депутатов». Это святая правда: Герберт Уэллс, один из героев разбираемой пьесы Погодина, говорит (но не в пьесе, а в книге «Россия во мгле»), что «трудно себе представить менее удачную организацию учреждения, имеющего такие обширные функции и несущего такую ответственность, как Петроградский совет». Особенно поразило писателя обсуждение на заседании совета вопроса о «выращивании овощей в окрестностях Петрограда». Тут во всей красе явился «непосредственный человек» крестьянской софии: «Люди вскакивали, произносили короткие речи с места и снова усаживались; они кричали и перебивали друг друга. Всё это гораздо больше напоминало рабочий митинг в Куин-Холле, чем работу законодательного органа в понимании западноевропейца».

Ну что же, многолетний опыт работы Совка показал, что эта софия в условиях огромного государства, когда невозможно пощупать руками то, что обсуждаешь и контролируешь, оказалась совершенно негодной. Совок у власти продемонстрировал только две способности: либо нелепо базарить, либо одобрительно молчать. Решать и управлять в такой ситуации будут, конечно, другие. И, пожалуй, именно беспомощное состояние сельской софии, взявшей власть в государстве, Герберт Уэллс обозначил словами «Россия во мгле». В своей книжке он пишет: «По своей неорганизованности, отсутствию чёткости и действенности Петроградский совет так же отличается от английского парламента, как груда разрозненных часовых колёсиков — от старомодных, неточных, но всё ещё показывающих время часов».

Плюс электрификация

Итак, вот откуда, оказывается, почерпнул Погодин свою метафору остановившихся курантов — из описания советов своим знаменитым коллегой и героем. У Герберта Уэллса, кстати, вообще ничего не говорится ни о каких сломанных часах (кроме тех, которые он сравнивает с советским парламентом). Зато говорится о часовне Иверской Божьей Матери: «Многие крестьянки, не сумевшие пробраться внутрь, целуют её каменные стены». И именно около неё идёт торговля куклами в пьесе Погодина. У народной софии хоть и сломан будильник, но всё же она продолжает заниматься своим прямым делом: производит кукол (то есть солдат для Красной армии и девочек для воспроизводства софийной матрицы в поколениях). Ничего другого она знать не желает, о чём прямо и заявляет, в частности, в поэме Заболоцкого «Торжество земледелия», обращаясь к некоему (внимание) Солдату устами Предков: «Мы <...> предел / представляем вашим бредням, / предпочтенье даём средним — / тем, которые рожают, / тем, которые поют, / никому не угрожают, / ничего не создают».

Нет, от этой несознательной софии толку не добьёшься. Кухарка не хочет управлять государством. Ленин разочарован. Его теория «непосредственной и прямой демократии» не оправдывается. В пьесе он мучается, едет в деревню, где общается с «непосредственным человеком» (по Златовратскому). Причём говорит там о России и о деревне нечто такое, что даже комиссара Рыбакова приводит в недоумение: «Ничего такого, сказать по правде, я никогда не слыхал». Впечатлённый этими неслыханными ленинскими речами, комиссар начинает нести какую-то чушь о «неведомых дорожках», «невиданных зверях», «избушка там...», «а у вас тут русалок не бывает?».

Боюсь, что Ленин рассказал бедолаге про электрификацию, которая должна изничтожить последних русалок в торфяных болотах и реках России. А может, Ильич просто читал стихи мужикам, а они его не поняли? Во всяком случае, самый «непосредственный человек» в деревне, мальчик Стёпка, его не признал: «Ты не Ленин». А девочка Маруся добавила: «Вы просто чужой мужик...» Ну что делать с этим «загадочным народом»? В конце концов Ленин приходит (уже не в пьесе, а в реальности) к выводу: «Разве знает каждый рабочий, как управлять государством? Практические люди знают, что это сказки».

И вот Владимир Ильич приглашает знающего человека Забелина, чтобы тот запустил часовой механизм государства. Иными словами, заставил куранты, игравшие некогда «Коль славен наш Господь в Сионе», играть «Интернационал». Ленин нашёл подходящего человека. Этому Забелину в жизни нужно только одно — чтобы куранты работали. А уж какая там власть — это ему всё равно. Истинный специалист по различным мудрёным устройствам! Именно о таком мечтал Ленин ещё в 1917 году, говоря, что пролетариат «посадит экономистов, инженеров, агрономов, проч. под контролем рабочих организаций за выработку «плана», за проверку его, за отыскивание средств сэкономить труд централизацией...»

Разберёмся, о чём вообще идёт речь, когда говорится об электрификации. Во всякой нормальной стране речь идёт о конкретных инженерных сооружениях, при помощи которых добывается и используется электрическая энергия. А у нас? Вроде тоже об этом, да не совсем. Какой-то странный ажиотаж вокруг этой электрификации. Мы, конечно, привыкли к словам, но можно ли в принципе понять, что вообще означает «советская власть плюс электрификация»? Из этой формулы видно, что речь, во всяком случае, не идёт о системе энергоснабжения. Энергоснабжение — это уж так, между прочим, а главное — нечто другое. Но что же? А то, что «централизация», при помощи которой Ленин собирается «сэкономить труд», неизбежно должна обернуться абстрагированием от человека, обобществлением индивидуальной энергии его труда, превращением её в чистую обезличенность. Прибавляя к советской власти электрификацию всей страны, Ленин мыслил по-своему здраво. Действительно, может ли быть что-нибудь индивидуальное в извлечённой из конкретных носителей энергии? Нет, лучшего символа обезличенности, чем электроэнергия, невозможно даже придумать. И, конечно, именно этот естественный символ сам собой просится в формулу коммунизма. Но мы её сейчас немного преобразуем и получим: коммунизм есть Совок плюс обезличка.

«Кремлёвский мечтатель» мог сколько угодно мечтать о грядущих свершениях электрификации. («С нашим народом можно мечтать».) В пьесе даже сказано, что «ещё в девяностых годах мы в нашей партии мечтали о будущем России и строили планы электрификации». Может быть. Но только надо понять, что все эти мечты были формой, в которую отливались человеконенавистнические планы большевистской софии.

Действительно, трудно себе представить, что нормальный человек мечтает о том, чтобы обезличить энергию людей, чтобы сделать население великой страны безликим рабочим скотом, превратить человечьи желания в энергию масс, отнять у человека лично ему принадлежащее, загнать его в лагеря и колхозы и выдавать ему пайку, прожиточный минимум. Мечтать обо всём этом, я думаю, невозможно, а вот продумывать эту самую мысль под вполне безобидной, казалось бы, маркой электрификации — очень даже возможно. Ведь при таких бессознательных грёзах совесть мечтателя остаётся спокойной. Нет, что ни говори, а хитра большевистская Сонька — заморочила даже самых проницательных своих приверженцев. Но скрытое в недрах софии иногда прорывается в символической оговорке. Вот Ильич, например, говорит инженеру Забелину: «А хорошо бы здесь, у самого моря, воздвигнуть огромный электрический замок... Знай наших!» Забелину-то тут всё ясно, ибо в те времена существовало понятие «тюремный замок».

Твердой души прохвост

В конце романа Алексея Толстого «Хождение по мукам» Кржижановский на Восьмом Всероссийском съезде Советов представляет большевистский план насильственного обезличивания труда, разработанный инженером Забелиным: «Там, где в вековой тишине России таятся миллиарды пудов торфа, там, где низвергается водопад или несёт свои воды могучая река, — мы сооружаем электростанции — подлинные маяки обобществлённого труда». Ну, мы-то теперь понимаем, что речь идёт о том, чтобы перегородить плотиной течение жизни народа и извлекать при помощи этого «электрического замка» абстрактную энергию «обобществлённого труда». Разумеется, хозяйка этого дивного замка — софия.

Но это особого рода софия (совсем не советская власть). Представлена она «административным василиском», или «твердой души прохвостом» (термины Салтыкова-Щедрина, к которому мы и обратимся в этой главке). Эта софия имеет на своём счету множество достижений — от сожжения (принесения в жертву) миллионов людей на огне «электрического костра», раздутого ею, до заразы Чернобыля и от застойных явлений за плотиной, перегородившей поток жизни общества, до вещественно ныне гниющих водохранилищ на Волге. В самой пророческой книге русской литературы, «Истории одного города», обо всём этом подробно написано. Угрюм-Бурчеев, последний из градоначальников Глупова (пародирующий первого царя новой софийной формации Петра I, электрификатора), тоже вознамерился перегородить реку жизни народа, «уловить вселенную», «поднять Россию на дыбы». «Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это своего рода сила, обладая которою можно покорить мир».

Впрочем, зачем же прохвосту знать что-нибудь, если он может позвать инженера Забелина и попросить его по-хорошему (а тот-то и сам рад, мозги застоялись) сделать проект какой-нибудь зоны. А чтоб не дурил, приставить к нему комиссара Рыбакова. «Я направил его к вам, чтобы он осуществлял при вас диктатуру пролетариата, — говорит Ильич инженеру. — Ибо без диктатуры пролетариата мы никакой электрификации не осуществим». Удивительно верная мысль. Разумеется, она приходила и в голову Угрюм-Бурчеева. В своём плане электрификации (который желчный Щедрин называет «систематическим бредом», а также «нивеляторством, упрощённым до определённой дачи чёрного хлеба») Угрюм-Бурчеев «особенно настаивал» на необходимости комиссаров в каждом доме («поселённой единице») и в каждой группе домов («взводе»). Вот только называл он их шпионами. Ну естественно, это было давно, революционная терминология ещё не устоялась.

«В то время ещё ничего не было достоверно известно ни о коммунистах, ни о социалистах, ни о так называемых нивеляторах вообще. Тем не менее нивеляторство существовало, и притом в самых обширных размерах. Были нивеляторы «хождения в струне», нивеляторы «бараньего рога», нивеляторы «ежовых рукавиц» и проч. и проч. Но никто не видел в этом ничего угрожающего обществу или подрывающего его основы. <…> Такова была простота нравов того времени, что мы, свидетели эпохи позднейшей, с трудом можем перенестись в те недавние времена, когда каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего конца до нижнего. <...> Лишь в позднейшие времена (почти на наших глазах) мысль о сочетании идеи прямолинейности с идеей всеобщего осчастливления была возведена в довольно сложную и неизъятую идеологических ухищрений административную теорию».

Из вышеприведённых разъяснений Салтыкова-Щедрина с очевидной достоверностью следует, что большевистская софия электрификаторства существовала в России издревле. В отличие от крестьянской Софьи Власьевны, большевистская софия есть софия администрации. И не случайно лучше всего её описал чиновник Щедрин. Логически необходимо, чтобы такая софия имела два связанных между собою аспекта: командный и подчинённый. Командный аспект выражается в непреклонном стремлении «административного василиска» подавить всякое свободное проявление жизни: «Уйму! Я её уйму!» А вот идеал второго аспекта, резюме «систематического бреда» Угрюм-Бурчеева: «Страшная масса исполнительности, действующая как один человек (курсив мой. — О. Д. ), поражала воображение. Весь мир представлялся испещрённым чёрными точками, в которых, под бой барабана, двигаются по прямой линии люди, и всё идут и идут. Эти поселённые единицы, эти взводы, роты, полки — всё это, взятое вместе, не намекает ли на какую-то лучезарную даль, которая покамест ещё задёрнута туманом, но со временем, когда туманы рассеются и когда даль откроется... Что же это, однако, за даль? что скрывает она?

— Ка-за-р-рмы! — совершенно определённо подсказывало возбуждённое до героизма воображение».

Военный коммунизм

Таково пророчество, реченное через русскую литературу. По сути дела, оно означает, что в России, где обывательская крестьянская софия (пока что не Власьевна) была слаба и не способна к разумному действию, где индустрия была по большей части в руках государства, интересующегося в первую очередь укреплением военно-промышленного комплекса, — в такой России рано или поздно должно было произойти окончательное воцарение административно-командной, большевистско-электрификаторской, казарменной софии.

«Армия вообще, и в мирное, и в военное время, представляет обширную потребительскую коммуну строения строго авторитарного . Массы людей живут на содержании у государства, планомерно распределяя в своей среде доставляемые из производственного аппарата продукты и довольно равномерно их потребляя, не будучи, однако, участниками производства», — писал перед Октябрьским переворотом знаменитый герой основополагающего труда Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» Александр Богданов. К его мнению стоит прислушаться, ибо он, пожалуй, единственный, кто в те времена занимался системным анализом. Основы его изложены в книге «Всеобщая организационная наука: тектология», а я цитирую книгу «Вопросы социализма», в которой далее сказано: «Но гораздо важнее новый процесс, развивающийся под действием войны: постепенное распространение потребительского коммунизма с армии на остальное общество» .

Во время «империалистической войны» та «лучезарная даль, которая покамест ещё задёрнута туманом», приблизилась необыкновенно. Война, которую развязала большевистская софия, страшно концентрировала и централизовала экономики всех воюющих государств, а особенно России и Германии, где и без того уже были все предпосылки для «государственно-монополистического капитализма». «Диалектика истории именно такова, что война, необычайно ускорив превращение монополистического капитализма в государственно-монополистический капитализм, тем самым необычайно приблизила человечество к социализму», — писал тогда Ленин. В конце концов «туман рассеялся», «даль открылась» и «административный василиск» командной софии возвёл на трон бессловесную (или бессмысленно многословную) Софью Власьевну. А сам стал её опекуном.

Менее чем через месяц после большевистского переворота, отказываясь от предложенного ему поста в Наркомпросе, Богданов напишет Луначарскому: «Трагизм вашего положения не только вижу, но думаю, что вы-то видите его не вполне, попробую даже выяснить его — по-своему.

Корень всему — война. Она породила два основных факта: 1) экономический и культурный упадок; 2) гигантское развитие военного коммунизма .

Военный коммунизм, развиваясь от фронта к тылу, временно перестроил общество: многомиллионная коммуна армии, паёк солдатских семей, регулирование потребления; применительно к нему нормировка сбыта, производства. Вся система государственного капитализма есть не что иное, как ублюдок капитализма и потребительного военного коммунизма».

Что и говорить, время показало правоту Богданова. Большевики считали госкапитализм переходной ступенью к социализму. Бедные! Они, может быть, и не имели прямого отношения к своему большевизму. Но можно сколько угодно мечтать о счастье человечества, об электрификации, о чём угодно — не возбраняется! — главное, делать дела, важные и нужные для пищеварения военно-промышленного комплекса. Милые добрые партийцы впали в руки сурового василиска аполитичной по своей сути командно-административной софии Российской империи и делали только лишь то, что выгодно ей. Вскоре после Октябрьского переворота эта милая дама развяжет их руками Гражданскую войну («Если бы белочехов не было, их бы следовало выдумать», — откровенно заявлял Троцкий), а потом она отчасти вымыслит, а отчасти и создаст себе врагов внутри страны и за кордоном. Под это дело она начнёт лудить свой ненасытный желудок, ковать себе грозные кулаки, нормировать, распределять уже и в мирное время...

Но вот уж что воистину поразительно, так это то, что Богданов абсолютно точно определил и назвал софию военно-промышленного комплекса. Возможно, читателю до сих пор ещё кажется, что софия — это что-нибудь метафизическое и туманно-призрачное. Вовсе нет! Софию можно буквально потрогать руками. Она воплощается в общественных структурах. Вот что писал знавший дело изнутри Богданов в цитированном выше письме Луначарскому:

«Социалистической рабочей партией была раньше большевистская. Но революция под знаком военщины возложила на неё задачи, глубоко исказившие её природу. Ей пришлось организовать псевдосоциалистические солдатские массы (крестьянство, оторвавшееся от производства и живущее на содержании государства в казарменных коммунах). <...> Партия стала рабоче-солдатской. Но что это значит? Существует такой тектологический закон: если система состоит из частей высшей и низшей организованности, то её отношение к среде определяется низшей организованностью. Например, прочность цепи определяется наиболее слабым звеном <...> Позиция партии, составленной из разновидных классовых отрядов, определяется её отсталым крылом. Партия рабоче-солдатская есть объективно просто солдатская. И поразительно, до какой степени преобразовался большевизм в этом смысле. Он усвоил всю логику казармы, все её методы, всю её специфическую культуру и её идеал».

Напомню, что это описание софии, уже известной нам как щедринский «административный василиск», сделано 19 ноября 1917 года.

Лежи ты, падаль, на снегу

Разумеется, предупреждения Богданова не могли быть услышаны. Большевики, захватившие власть (то есть одержимые милитаристской софией), не только не видели ничего особенно трагического в своём положении, но, напротив, считали, что дело идёт именно так, как и должно идти по марксистской науке. Вот когда софия, которой они сейчас служат, начнёт их давить, как надоевших тараканов, тогда и станет ясен трагизм, о котором пророчествовал Богданов. А пока всё по писаному: концентрация производства и централизация капитала в руках монополий во время войны закономерно приводит к государственному капитализму с его контролем над производством, нормировкой, регулированием, распределением, государственным снабжением, таксацией цен и карточной системой. Вы только подумайте, ведь это уже почти что социализм!

Бухарин в «Экономике переходного периода» просто от восторга заходится по поводу «универсальной государственно-капиталистической организации, с уничтожением товарного рынка, с превращением денег в счётную единицу, с организованным в государственном масштабе производством, с подчинением всего «народнохозяйственного» механизма целям мировой конкуренции, т.е. в первую голову войны». Разве не видно, что этот невинный страдалец просто бредит военной софией, которая хочет загнать всех людей в лагеря и трудовые армии ради извлечения электроэнергии масс? Нет, он отнюдь не садист, он лишь бесноватый. Он решил, что почва уже подготовлена, необходимые структуры сформированы («если капитализм «созрел» для государственного капитализма, то он созрел и для эпохи коммунистического строительства»). Осталось лишь кое-что подправить — передать эти готовые структуры пролетариату в лице (как подметил Богданов) «солдатской партии». А уж она, эта партия, являясь воплощённым телом милитаристской софии, займётся «выработкой коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи» (курсив мой, а не Бухарина. — О. Д. ).

Пока что «солдатская партия» лишь покупает кукол у торговки Софьи Власьевны. Административный василиск сам пока что бесплоден. «Человеческий материал» пока что берётся в сыром, так сказать, виде. Это уж позже военно-коммунистическая софия займётся выработкой «нового человека» путём «концентрированного насилия» — «начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью». Об одном из аспектов этого процесса (внутрипартийном) подробно и ясно рассказано в «Роковых яйцах» Михаила Булгакова. Там под «красным лучом» — электрическим! — родятся чудовищные рептилии нового человечества (об этом см. мою статью «Гады» в книге «Демон сочинительства»).

Впрочем, государственный капитализм — это далеко ещё не тот вожделенный коммунизм, который большевики подрядились построить. Остановившиеся часы софии старого государственного капитализма работали, в принципе, всё-таки по нормальным экономическим законам. Несмотря на всё присущее этой софии «планирование», она способна к рыночной саморегуляции, у неё есть известные циклы (кризис, депрессия, оживление и подъём). А идеал Бухарина — уничтожение рынка, превращение денег в единицу счёта и т.д. Такой идеал пока что ещё не достигнут. Нужно ещё очень много сделать для его достижения. Увы, своих собственных умственных ресурсов для этого не хватает. Приходится обращаться к интеллигентской софии, которая — вот сука! — пока саботирует. Как же быть? Очень просто: разрушить эту софию. Или, как выражается Бухарин, разорвать «социальные связи прежнего типа, живущие в виде идеологического и психологического сгустка в головах людей этой категории».

Под «людьми этой категории» подразумевается неформальная общность старой интеллигенции — все эти Забелины, Персиковы, Преображенские. Символом этой общности может быть, например, блоковская Незнакомка или Маша Забелина. Кровожадный Бухарин ставит задачу уничтожения этой софии. Да за что же, помилуйте: ведь она же готова отдаться любому комиссару... Но нет, «предварительным условием самой возможности нового общественно-производственного сочетания должно быть распадение связей прежнего типа в головах этой технической интеллигенции». Или, как скажет Блок, «лежи ты, падаль, на снегу».

Но всё-таки Маша спаслась, хотя, конечно же, только лишь временно. Спаслась потому, что в характере её есть неискоренимая пытливость, тяга к новому. Вот она и вышла замуж за комиссара. То есть интеллигенция (известная часть её) отдалась новой власти. Всем этим привлечённым спецам было ужасно интересно посмотреть, как это можно устроить жизнь на совершенно иных принципах. Они не стали большевиками, они остались экспериментаторами, вечными «московскими студентами», как говорит один из них, герой «Собачьего сердца». Их софия влекла их к великим делам, и они пошли разрабатывать проекты воздушных электрических замков. А что из этого может получиться, они просто не знали.

Олег Давыдов