Даже если бы я рассказала Архангельскому некоторые факты, которые безусловно опровергают эту концепцию, для него это было бы неважно.

Автор с таким предубеждением, как у него, закрыт для какой-либо информации. «Вы говорите, говорите, а мы-то лучше знаем...»

Недавно внимание гуманитарной публики было привлечено показанным на телеканале «Культура» сериалом Александра Архангельского «Отдел».

Отношение моих знакомых к этому фильму оказалось весьма противоречивым. Ещё более негативной оказалась позиция Алёны Мамардашвили, дочери одного из главных героев этого документального телефильма, которая и объяснила свои претензии к создателям «Отдела».

— В титрах фильма я обнаружил упоминание твоего имени и фамилии в связи с тем, что авторами были использованы некие материалы из «архива Елены Мамардашвили». Я решил узнать у тебя какие-то подробности и твоё мнение об этом фильме.
— Я не знакома с Александром Архангельским и совсем никакого отношения не имею к фильму «Отдел». Я признательна автору фильма за то, что он опубликовал в своём блоге разъяснение в связи с недоразумением, которое возникло из-за неточной формулировки в титрах.

После трансляции прошло уже какое-то время, я не пересматривала фильм, и всё, что я буду говорить, связано именно с первым впечатлением.

Ну и естественно, я хочу или могу говорить только о своём отце и только с точки зрения его дочери, хотя я вообще стараюсь избегать какой-либо публичности и интервью — ситуация не очень для меня ловкая. Это моё личное предубеждение, связанное, очевидно, с особенностями моего характера.

— Но бывают же конкретные случаи, когда жёны, мужья, дети и так далее выступают в защиту интересов своих близких. Это совершенно органично и естественно. Было бы странно, если бы они этого не делали.
— Я безусловно с тобой согласна. И сейчас именно такая ситуация, когда я не могу просто промолчать. До сегодняшнего момента уже было несколько ситуаций, которые я промолчала, и теперь сожалею об этом. Я считаю, что молчание нанесло мне очевидный вред.

— Ну, в этом мире всё так запутано, что никогда не знаешь, что именно и как тебе аукнется.
— Да, наверное. Так вот, я буду говорить только о своём отце (дальше я буду часто называть его Мерабом Константиновичем, потому что это удобнее в публичном разговоре), хотя хорошо знаю многих из тех людей, которые участвовали в съёмках фильма «Отдел».

А некоторых знаю или знала с детства, например Эриха Соловьёва, Нелли Мотрошилову, Юрия Замошкина, Бориса Грушина, Наталью Грушину, Эрнста Неизвестного, Александра Пятигорского и т.д.

Я знакома с детьми большинства из них. Я очень дружна с дочерью Юрия Замошкина, которую я знаю с девятилетнего возраста (ей было тогда 16 лет): в 1968 году она приехала в гости к нам в Тбилиси — так мы познакомились.

С Зиновьевым я не была знакома (я видела его один раз, когда он приезжал в Тбилиси на защиту диссертации М.К.), но хорошо знаю о нём и по рассказам отца, и по рассказам матери, которая была, кстати, очень хорошо знакома со всеми так называемыми диастанкурами.

Дружба с этими людьми начиналась и разворачивалась тогда, когда мои родители учились на факультете философии МГУ, и позже, когда отец учился в аспирантуре.

У моей мамы были замечательные отношения с Борисом Грушиным, и она была очень дружна с его первой женой — Зоей. Она никогда не могла понять, почему мой отец так хорошо относится к Зиновьеву.

Но у мужчин свои причины для дружбы. О Щедровицком я знаю в большей степени тоже со слов своих родителей, если говорить именно о дружеской и частной стороне, потому что я сама знаю Щедровицкого больше по его профессиональной деятельности, по его семинарам.

Таким образом, в основном я знаю этих людей по частной жизни и, разумеется, вижу их в преломлении своего взгляда — взгляда дочери Мераба Константиновича.

Мне трудно судить о тех сюжетах фильма, которые имеют отношение к их нечастной жизни, а об их личной жизни я в любом случае не стала бы говорить.

— Я понял по твоим словам, что ты достаточно долго жила в Тбилиси.
— Да, я жила в Тбилиси в течение девяти лет в семье отца, то есть с дедушкой, бабушкой и тётей, сестрой отца. Врачи рекомендовали сменить климат, так как я целый год с очень короткими перерывами болела воспалением лёгких, и было решено, что мне надо жить в Тбилиси. В 1976 году я вернулась в Москву.

— Вернёмся к сериалу «Отдел». Какое общее впечатление у тебя сложилось о нём?
— Сейчас сложно говорить о фильме взвешенно и аналитически — для этого его надо смотреть повторно. Могу вспомнить, например, свои первые эмоциональные реакции. Это в первую очередь реакция удивлённого человека, который в изумлении поднял брови.

— Не хочешь ли ты здесь дать такую интеллигентную грузинскую женщину, которая выражается исключительно намёками?..
— Я, безусловно, грузинка во многих своих проявлениях, может быть, даже слишком. Но что поделаешь...

Моё удивление — это удивление человека, которому «со знанием дела» с экрана рассказывают про его жизнь, потому что рассказывают про его отца. Хотя кто-то, наверное, может считать меня плодом эксперимента генной инженерии — такое тоже возможно.

Кто-то уже писал, что «о Мамардашвили будут слагаться легенды», и дальше автор делился с читателем такой байкой, что, мол, некто вопросил его: «А правда ли, что у Мамардашвили есть сын?» Мол, человек, приехавший с Севера, уверяет, что сын Мамардашвили живёт не то в Воркуте, не то в Норильске. Дальше шёл такой пассаж: «Разумеется, это миф, легенда. И я думаю, это нормально... Не исключено, что мы тоже будем создавать свои легенды».

У меня естественным образом возникает вопрос: зачем же слагать легенды? И в этом, и в других случаях?

Хочу воспользоваться нашим разговором и сказать, что мифом является история, часто рассказываемая в связи со смертью моего отца, о том, что в аэропорту, незадолго до случившегося разрыва сердца, на него с оскорблениями набросились сторонники Звиада Гамсахурдиа.

Действительно, были такие слухи, но «расследованием» этого дела специально занимался тогда Борис Грушин и не нашёл никаких фактических подтверждений. Возможно, многие не знают — у отца было очень больное сердце. Этот миф, конечно, не единственный, и, как со всяким мифом, вокруг него много спекуляций.

Возвращаюсь к фильму. Первые серии я смотрела с интересом (который пришёл на смену удивлению), потому что мне захотелось ответить автору фильма.

В первоначальных сериях, повествующих о событиях до 68-го года включительно, автор выполняет героя в основном одним «рисунком». Если не «давать», как ты выражаешься, интеллигентную грузинскую женщину, то очевидно, что автор взялся за этот «рисунок», имея одно превалирующее предубеждение, предрассудок (повторю, что я говорю только о своём отце).

Но дальше «рисунок» становится размытым из-за перекрывающих друг друга линий...

Хотя я допускаю, что Архангельский вообще выступал исключительно в роли своего рода медиума, и если в начальных сериях в его закадровом повествовании превалирует голос одного участника (я не говорю в физически буквальном смысле), то в последующем солирующими становятся, сменяя друг друга, голоса других участников фильма...

— Если интервью с каждым из участников было записью нескольких часов вопросов-ответов, то из этого автоматически следует, что автор выбирал и компоновал ответы. А выбирал он совершенно определённые вещи.
— В данном случае я хочу сказать, что по начальным сериям у меня сложилось впечатление, что задана чёткая стилистика и сюжетность повествования, которые объединены неким видением, концепцией (пусть даже безусловно предрассудочной), и что автор будет гнуть именно эту линию до конца. Но такой ровности я потом не увидела. Я слышу несколько голосов.

Какие-то линии повествования заданы одним участником (или консультантом), какие-то другим, не вошедшие в фильм куски интервью с очень разными людьми в переложении используются как голос автора за кадром.

Можно также сказать, что это кино представляет из себя жанровый микс: гламурная шняга (как очень метко кто-то подметил), плюс трагедия (сюжет, выполненный в этом жанре, не удался), плюс дамский роман (тоже не вполне удавшийся сюжет, потому что целевая аудитория вопрошает, а чем закончилась любовная история), плюс миф об изгнании из рая, плюс сага, плюс анекдот в духе Хармса.

— Ты можешь какую-то линию наметить?
— Ну, вот пунктиры одной из линий: некий зачин, подготовка (надо попасть в рай!), за которой следует попадание в рай. Жизнь в раю, кульминация, драматическое событие (возможно, совершение греха), изгнание из рая и дальше дорога к драматическому финалу, концу, смерти или, если угодно, гибели.

После просмотра начальных серий, в которых автор весьма уверенно следует по пунктиру этой линии, у меня автоматически возникло желание возразить, потому что не просто рассказывается байка про М.К., а рассказывается теперь уже на федеральном уровне, на канале «Культура».

Байка такая: наш герой, то есть Мераб Константинович, до 1968 года пребывает в райских кущах, куда он попадает, желая приобщиться к «европейскому» и вынашивая планы переустройства советского общества в сторону «социализма с человеческим лицом», видя перед собою горизонты «светлого будущего», на благо которого надо трудиться.

Понятно, что Мераб Константинович не может трудиться тем же способом, как другие переустроители, против этого не попрёшь, но трудится он всё равно для переустройства системы, переустройства мягкого, переустройства изнутри.

Такое впечатление, что, даже если бы я рассказала Александру Архангельскому некоторые факты, которые безусловно опровергают эту концепцию, для него это было бы неважно.

Автор с таким предубеждением, как у него, совершенно закрыт для какой-либо информации. «Вы говорите, говорите, а мы-то лучше знаем...» Это до боли знакомо...

— Такой тип сознания давно описан. Это тип сознания, безразличный к фактам, то есть это тип сознания, которое оперирует определёнными структурами, заранее готовыми, оперирует определёнными сюжетами, а факты встраивает в него. Или сон... Как организован сон? Это определённые сюжетные конструкции, в которые вкачивается всякая ерунда. Спящему человеку падает на лицо полотенце. А ему снится, что происходит Великая французская революция — разворачивается целый сюжет и в конце концов ему на гильотине отрубают голову. Короче говоря, мы имеем примат сюжета, который вовлекает в себя всё что угодно.
— Есть общедоступные источники, по которым можно составить представление о Мамардашвили. С середины 80-х годов он дал достаточное количество интервью и вполне явным образом себя выразил, в отличие, может быть, от других героев фильма.

— При всём понимании того, с каким типом сознания мы имеем дело, всё равно трудно сдерживать удивление по поводу того, что занятие своим делом подаётся в фильме как более эффективное сопротивление режиму, нежели подписание «писем в защиту»...
— Здесь важно то, что М.К. приписана целенаправленная позиция противостояния режиму, которую он реализует через делание своего дела. Это ошибка. И тем более у него никогда не было переустроительных идей...

— Эту позицию чётко выразил Пятигорский: философ может быть недоволен исключительно собой и более ничем.
— Хочу немного сказать о фактах. Мне достоверно известно отношение М.К. к советскому режиму и коммунистической идеологии и точно известно, каким было это отношение в начале 60-х.

У него было острое неприятие этого режима и этой идеологии в любых обличьях, и больше всего он не переносил переустроительство, реформаторство и т.д. социализма, называя это отвратительным советским цирком.

Отношение было оформившимся и не менялось на протяжении жизни. Это можно узнать, читая его интервью и тексты. Я также могу сослаться на письма М.К. близкому другу (из Праги в Париж и из Москвы в Париж), французскому писателю и журналисту Пьеру Бельфруа, работавшему вместе с ним в журнале «Проблемы мира и социализма» в Праге. А также на воспоминания Пьера о 60-х (я даже не говорю здесь о своём личном опыте).

«Социализм как система по определению антидемократичен... Любое пробуждение мысли само по себе антисоциалистично или антикоммунистично... Коммунистическая идеология должна быть отклонена полностью... Коммунизм и состоит в том, чтобы быть бесчеловечным... «Дать коммунизму человеческое лицо» — это мошенничество» — так М.К. высказывался ещё в Праге. Думаю, что не у одного Пьера была привилегия всё это тогда услышать.

Хотя Пьер — единственный из друзей, которого М.К. называл братом. Все его письма Пьеру начинаются «здравствуй, брат», или просто «брат», или «мой брат» — из этого легко сделать вывод о степени их близости.

— Для грузина это сильное слово… Любителям рэпа просьба не беспокоиться...
— Да уж, это точно не «братан»… Эти любители могут не беспокоиться.

При всём своём неприятии М.К. не занимал позицию противостояния режиму, идеологии, власти и т.д.— ни явную, ни скрытую, то есть позицию противостояния своим делом, о котором говорит Архангельский.

«Я не вкладывал в моё отношение к власти, к тому, что она делает, к её целям — будь то хрущёвские цели или какие-то другие — никаких внутренних убеждений... Если угодно, я всё время находился в некоторой внутренней эмиграции... я никогда не разделял идеологию дела. Не строил никаких социалистических и социальных проектов» . Я цитирую интервью «Мой опыт нетипичен» — оно про 60-е. В этом интервью он вспоминает и о Праге.

Кстати, отъезд в Прагу произошёл по совершенно банальной причине. К лету 60-го бытовые условия в Москве стали ужасными. Прежним хозяевам, у которых мои родители снимали комнату (чудесная семья известного в Москве хирурга Н.Г. Стойко — в одной из комнат их большой квартиры мои родители жили с 53-го года), по каким-то семейным обстоятельствам самим нужна была эта комната, и они попросили её освободить. Попытки снять другое жильё (комнату или квартиру) не удались. Кроме того, просто не хватало денег.

С октября 60-го жена и ребёнок (то есть я, а не «воркутинский сын») жили вместе с родителями отца и его сестрой в Тбилиси. Отец остался в Москве и снимал даже не комнату, а «угол», то есть часть комнаты.

Зимой 61-го года он приехал в Тбилиси и сказал маме, что его рекомендовали для работы в международном журнале «Проблемы мира и социализма» и что он не хочет ехать в Прагу, потому что работа в этом журнале будет пустой потерей времени. Тем не менее Прага сулила заработок, поэтому было принято решение об отъезде.

Я не буду повторять здесь то, о чём уже сказано в статье Андрея Парамонова в «Русском журнале» о внутренней «золотой» эмиграции Мамардашвили в Праге ( «Историческая жизнь Мамардашвили»).

Возвращение М.К. в Москву в 66-м году было мучительно. Из Москвы в Париж он пишет Пьеру: «Ты считаешь меня потерянным? Я являюсь таковым... похороненным... неспособным сообщаться с миром, который я оставил... Я задыхаюсь. Это удушье... Эта жизнь недостойна, чтобы быть прожитой. Я хотел бы дышать! Приезжай… Я нуждаюсь в воздухе» .

Дружба, которую он ценил, действительно была глотком воздуха, кусочком жизни: «...есть нормальная человеческая потребность, чтоб глаз не натыкался каждый день на уродство рож, на уродство поз, на это застывшее имперское говно с его имперскими жестами, которые ты видишь каждый день, есть потребность, чтобы ты слышал естественным образом свободную речь» .

Иностранные языки (к четырём уже изученным позже добавились испанский и португальский) тоже были окошком в мир свободной речи: «Среди прочих была у меня такая мания: мне обязательно нужно было прорубать окна в мир. Я сам учил языки, и через радио мир приходил ко мне, мир как он есть, свободная, натуральная речь людей, злых, хороших — это не имеет значения. Ни на улицах Тбилиси, ни на улицах Москвы, ни по нашему радио — нигде я не слышал естественной свободной речи... А жить окружённым стихией свободной речи — это же потребность» .

Всё это можно узнать, прочтя одно-два интервью. Там же можно прочесть, например, про встречи с Эрнстом Неизвестным в его мастерской и о том, какое значение они имели для М.К.: «Но мы, конечно, дышали воздухом свободы, когда сидели в мастерской, встречались друг с другом и разговаривали или просто молчали» .

— Что объединяло Мераба Константиновича с Эрнстом Неизвестным и, возможно, с другими его друзьями?
— Я упомянула о Неизвестном, потому что о нём публично сказано самим М.К. Так вот, в полной мере к М.К. можно отнести слова, которые сказаны им в объяснение его дружбы с Неизвестным: «Эрнст был одним из… носителей того же сознания, которое было, скажем, у Марселя Пруста, который говорил: «Я, в общем-то, никакой не психолог... Нет, единственное, что я хотел в своём романе и посредством романа, — это немножечко жизни» .

И с Неизвестным, и с другими друзьями его объединяло личностное начало, та «искорка личностного начала», которая «вспыхнула во время войны», а не кастовые интересы. «Страсть пребыть гуляла по российским пространствам» .

Кстати, именно отсутствие кастовых интересов позволяло М.К. дружить, приятельствовать с самыми разными людьми, у него был огромный круг общения, круг, значительно превосходящий пределы того, который очерчен фильмом «Отдел».

В отношении друзей можно говорить и о том, что их отличало от М.К. В воспоминаниях Бориса Грушина есть, например, такой пассаж (я хочу привести его полностью):

«Если я когда-либо встречал так называемого нонконформиста, то это был прежде всего Мераб. Никого я не могу поставить рядом с ним с этой точки зрения. Я встретил его в первый или во второй день появления на философском факультете в 1949 году (это был очень сложный период), когда у нас начала складываться (в 1950 году это произошло окончательно) определённая группа людей, которая чувствовала всю несуразность того, то происходит в философии, в образовании философском. Я был тогда студентом третьего курса, Георгий Петрович Щедровицкий был на втором курсе, но он, правда, перед этим уже проучился два года на физфаке, Александр Александрович Зиновьев на четвёртом курсе и Эвальд Васильевич Ильенков — на пятом. Так вот, как раз тогда складывалась эта группа людей, занимавших разные позиции, когда появился Мераб. Он не сразу примкнул к ней, и не примкнул именно потому, что резко отличался по складу своего мышления, по взглядам на жизнь вокруг нас. Но он сразу внёс какую-то абсолютно новую линию, новую ноту. Он уже тогда (повторяю, в 1950 году) утверждал то видение мира, до которого мы добрались коллективными усилиями только в 1990-м. Даже не в 1985 и не 1987 году, а только сейчас. Потому что только сейчас выявляется вся несуразность иллюзий недавних лет по поводу перестройки и т.д. А Мераб знал всё это как бы заранее. Это было нечто! И всю жизнь он утверждал это знание, не сообразуясь, если угодно, ни с какими правилами приличия. Потому что в самых неожиданных местах, в самых неудобных и для него и для ситуации, он утверждал своё видение жизни».

— Как М.К. встретил 68-й год?
— Никакого «нового понимания» всем известные события 68-го года ему не принесли и ни в какой Париж в 68-м году, хотя это и утверждается в фильме, он не ездил.

Последним его пересечением границы СССР была поездка в Италию в 67-м году и оттуда на машине в Париж. (Отчётливо помню открытки, которые из Италии и Франции он присылал нам тогда в Тбилиси. Надпись на открытке с изображением Миланского собора: «Вот и кружева для вас»...)

За рулём этой машины был Пьер. Он специально приехал за М.К. из Парижа. Для Пьера это была просто поездка для встречи с другом, а для М.К. ещё и бегство, самовольная, несанкционированная поездка: он прекрасно сознавал, что после этого надолго, если не навсегда, будет лишён возможности пересекать границу СССР.

Так и случилось. В следующий раз он попадёт во Францию только в 1988 году. О том периоде, когда его ещё выпускали за пределы СССР, он говорит (в общедоступном интервью), что «это был короткий период хрущёвской растерянности» и он «считал, что это просто случайно идиоты недоглядели» .

Что правда, так это нарастающее ухудшение внешних обстоятельств жизни после 68-го года.

— В фильме был сделан акцент на том, что поездка в Прагу оказалась счастливой возможностью освоения раннего Маркса...
— Осваивать раннего Маркса с таким же успехом можно было и в Москве, для этого совершенно не было нужды перемещаться в Прагу.

Несомненно другое. Например, то, что счастливым образом М.К. познакомился в Праге с Пьером и в этом городе они вместе провели несколько лет (я говорю вместе, потому что они действительно проводили друг с другом очень много времени), беседуя о литературе, философии, слушая музыку, совершая прогулки по Праге и т.д. Пьер стал его другом на всю жизнь.

Со многими иностранными сотрудниками журнала он не мог близко общаться, потому что пугал их своими свободными высказываниями. Они спрашивали Пьера: «Не провокатор ли он? Не агент ли КГБ?» — потому что не могли представить, что человек из Советского Союза может просто свободно говорить и не быть или сумасшедшим, или провокатором.

Кроме того, многие из них были большие марксисты, чем марксисты советского пошиба. Они нежно любили Советский Союз — на расстоянии.

Поскольку в этом пражском, абсолютно прокоммунистическом, журнале «Проблемы мира и социализма» работали французские, итальянские и пр. журналисты, писатели и т.д. и потому что М.К. с ними общался и тесно дружил с одним из них — он сразу же получил свободный доступ к философии и литературе на тех языках, которые он к тому времени уже знал, — английский, немецкий, французский, итальянский.

Как-то в один из дней рождения моей мамы (это было или в 55-м или в 56-м году) он сказал, что у него есть для неё подарок — он выучил итальянский. Кстати, изучение итальянского заняло у отца три-четыре месяца, потому что к этому времени он уже свободно читал на французском.

Пьер привозил, а потом присылал (он уехал из Праги раньше, чем М.К.) книги из Парижа в буквальном смысле по списку. Списки составлял, конечно, сам М.К.

После возвращения в Москву он также продолжал получать книги, прессу, музыку и т.д. от Пьера (да и не только от него) через иностранных граждан, которые приезжали в Советский Союз.

История про аскетизм и малое количество книг, рассказанная в фильме, очень поэтична, конечно. Но этому есть вполне банальное объяснение. При отъезде в Тбилиси в 80-м году его библиотека осталась в Москве. Она теперь у меня.

— Автор рассказывает о соперничестве с Сартром...
— Если считать Архангельского медиумом, то здесь мы слышим голос отечески-снисходительный, который на тот момент овладел автором фильма. Не могу в точности сказать, кто мог такое поведать Архангельскому.

В середине 60-х шли дискуссии о марксизме и экзистенциализме. М.К. принимал в них участие как профессионал и выступал скорее как оппонент Сартра.

Возможно, кто-то из участников фильма пытался во время съёмок разъяснить автору суть полемики Мамардашвили с Сартром. Но в фильме, в преломлении автора, всё это свелось к банальной психологизации.

Если всё же говорить о личном в отношении М.К. к Сартру, например об огорчении, то да, действительно было от чего огорчаться. При всём уважении к Сартру у М.К. была существенная, если так можно выразиться, претензия к этому потрясающе философски одарённому человеку: предательство мысли.

Об этом говорит Пьер, вспоминая пражские годы. Об этом можно прочитать и у М.К., например в «Очерке о современной европейской философии»:

«Фраза Блока (которую я приводил) о том, что интеллигенция может искупить свою вину перед народом только в свете тотального мифа, есть пример невыполнения до конца интеллектуальной ответственности и тем самым как раз вина, но не перед народом, а перед бытием. Существуют некоторые комплексы, которые останавливают мысль; есть некоторые слишком лёгкие фразы, подобные блоковским, которые в экзистенциализме тоже останавливают мысль. Есть один пример интеллектуальной биографии, жизненной биографии, которая просто ходячее подтверждение этого. Я имею в виду Сартра. Не только в философии, но уже в живой биографии этого человека есть некоторые комплексы, родившиеся тем стихийным путём, который я описывал; они остановили ответственность выполнения мысли до конца. Сартр становился всегда лёгкой жертвой любых революционарных и так далее фраз».

«Опасный вирус — La Sartrite» — это выражение М.К. из 60-х хорошо иллюстрирует его отношение к Сартру. Оно сформировалось к середине 60-х и дальше уже не менялось.

Вообще тема предательства интеллигенции была для М.К. очень важной не обязательно в привязке к Сартру (Сартр был просто ярким и выразительным примером) и темой сквозной.

Из интервью 1989 года: «Перед лицом феномена идеократических государств и тех последствий их деятельности, которые взывают к моей непрощающей памяти (а с обращения к ней, как я говорил, начинается сегодня любой акт мысли), мы видим фантастическую картину предательства интеллигенции... я имею в виду неисполнение своих профессиональных обязанностей. 20—30-е годы — это позорный период в истории европейской интеллигенции, её капитуляция перед всяческим «бесовством» .

— По поводу голоса отечески-снисходительного... У людей одного круга вполне может быть искажённое представление друг о друге.
— У людей обычно есть иллюзия, что если они с кем-то общались в течение пяти или десяти лет: пили вино за одним столом, прогуливались по берегу моря в Пицунде, то это автоматически ставит их в позицию понимания, делает их полномочными медиумами между публикой и в данном случае Мамардашвили.

Из этой позиции они нам объясняют, как именно нам следует понимать, интерпретировать и относиться. Психологически это, может быть, понятно и даже очень мило, но это мило до тех пор, пока не становится навязчивой назидательной позой.

На подобные иллюзии можно ответить репликой из опять-таки общедоступного интервью М.К., в котором он отвечает на вопрос, понят ли он окружающими: «...ведь фундаментальное одиночество состоит не в том, что у тебя нет друзей, а в том, что не с ними твоя беседа, что беседа — она с дальним, как выражался Мандельштам, провиденциальным, то есть виртуальным, собеседником» .

— Кстати, о Сартре... Я лишь недавно согласился с тезисом Мераба Константиновича о том, что культура не бывает подпольной. Культура может быть только публичной. Я хотел бы связать это с темой андеграунда, которую во многом задал Сартр, да и позднейшие «новые левые» с ней носились, и в Советском Союзе она была популярна в определённой среде. Андеграунд — не культура.
— М.К. постоянно возвращался к этой теме, поминая, кстати, рок-музыкантов, хиппи и пр., которые в Советском Союзе были, так сказать, в андеграунде.

— Притом он ведь любил музыку и, кажется, даже слушал рок?
— Ну, не только и не столько рок. А из рока — скорее progressive rock. У него всегда было много магнитофонных записей музыки, пластинок. Из писем сестры Пьера моему отцу (писем 65—66-го годов из Парижа в Прагу) можно узнать, например, даже марку его первого магнитофона — Grundig.

— На сайте www.mamardashvili.ru рассказывают, что Мераб Константинович был настолько беден и некомпетентен, что все его лекции, выступления и т.д. были записаны с помощью одной кассеты, которую после расшифровки очередной записи использовали по новой.
— Во-первых, хочу сказать, что я никакого отношения не имею к созданию этого сайта.

У меня была в своё время переписка с создателем сайта Евгением Даниловым (причём моё внимание этот интернет-ресурс привлёк исключительно из-за его названия, имитирующего легитимность). Я просила его снять часть текстов Мамардашвили из-за множества ошибок, искажений, купюр, в свою очередь предлагая ему сотрудничество, то есть я готова была предоставить легальное разрешение на размещение исправленных изданий.

Но увы. Это не возымело никакого действия. После этого сайт был «улучшен» за счёт новых, совершенно фантасмагорических разделов и таких же фантасмагорических текстов от автора сайта о Мамардашвили.

Что касается одной кассеты... ( Смеётся. ) Ну, может, такой эпизод и имел место один или даже несколько раз.

— Нам также рассказывают, что Мераб Константинович настолько не интересовался записью своих лекций, что если бы не специальные люди, которые носили за ним магнитофон, то ничего и не было бы записано.
— Это абсолютная чушь. Раз такое дело, надо внести ясность.

У меня есть расшифровки аудиозаписей 69-го года. Я знаю, что на лекции 69-го года в МГУ он приходил со своим диктофоном Grundig, чем вызывал зависть (в хорошем смысле слова) у студентов.

По крайней мере совершенно точно, что уже с этого времени он себя записывал. У него всегда была отличная импортная аппаратура. Помню, что в Тбилиси очень выгодно был продан магнитофон вкупе с радиоприёмником и, по-моему, проигрывателем.

Часть денег пошла на оплату моего репетитора, а остальная — на покупку более современной модели всего этого хозяйства. М.К. постоянно слушал радио: ВВС, «Голос Америки» и т.д. Кроме того, он постоянно слушал музыку.

Музыки было много: и джаз, и современная симфоническая музыка, и — c моей подачи — Leonard Cohen, Pink Floyd, Emerson, Lake & Palmer, Yes и т.д. и т.д. Причём пластинка «The Dark Side of the Moon» Pink Floyd так и не вернулась к человеку, у которого она была взята специально для М.К.

— Возвращаясь к аудиозаписям... Он с самого начала и очень ответственно относился к тому, что он делал как философ. Очевидно, потому, что это было его основное занятие в жизни?
— Да, конечно. Но надо отдать должное тем людям, которые расшифровывали записи, и сказать им спасибо. Я, к сожалению, не знаю всех имён. И была бы рада их узнать.

— Это другой вопрос. Я говорю о картине, которая изображает Мераба Константиновича философом, живущим в башне из слоновой кости, не заботящимся ни о чём, в том числе о своих собственных рукописях, аудиозаписях, расшифровках и т.д. Похоже, Мераб Константинович вполне заботился о своих бумагах и аудиозаписях.
— М.К. часто описывается в воспоминаниях как человек творческий, светский и даже богемный. Конечно, творческий. Согласна — светский (и, наверное, внешнему наблюдателю больше известна эта часть его жизни).

Но в то же время очень работоспособный, организованный, методичный, аккуратный и планирующий распорядок своей жизни и работы. Его светскость весьма относительна.

Как-то он сказал мне, тогда ещё совсем юной особе, что больше всего на свете любит философию и одиночество. Это честное признание. Поэтому его светская жизнь — отдых, переключение.

На момент его смерти оставались аудиозаписи, расшифровки с правкой или без, рабочие заметки, наброски, дневники, подготовительные материалы и прочая параферналия (оставались в квартире его родителей в Тбилиси, где он жил последние 10 лет, и частично оставались в его московской квартире).

В его бумагах можно найти, например, сиюминутные рабочие записи большой давности, наброски к давно опубликованной статье, вырезку из старого французского журнала с публикацией о выставке эмигрировавшего друга — художника Виктора Кульбака или кипы подборок газеты Le Monde, присланных французскими друзьями ещё в 70-е и т.д. Вроде зачем ему всё это? Но не выбросил.

— Всё это осталось за пределами фильма. Менялось ли твоё отношение к фильму по мере его просмотра?
— Где-то в начале разговора я сказала, что смотрела начальные серии с интересом и хотела даже вступить с автором в разговор. Но пришло время седьмой серии «Отдела», показанной аккурат в день рождения М.К., и мне расхотелось разговаривать с автором, потому что разговаривать с автором дамского романа неинтересно.

Это не тот стиль, не тот жанр, который мне может нравиться. Из бульварного чтива я люблю только детективы, хотя Донцову и прочих вроде неё читать не в состоянии.

— История М.К. в сериале, странным образом, в добавление к перечисленным тобой жанрам, соединяет ещё и детектив с исповедальным романом…
— М.К. был очень сдержанным человеком и не выставлял напоказ свои личные переживания и тем более не предлагал их для публичного обсуждения.

Из друзей и приятелей в свою личную жизнь он никого не допускал, кроме разве что самых близких. Да и то если что-то высказывалось и обсуждалось, то редко и очень скупо.

Так что претензии кого бы то ни было на знание этой стороны жизни М.К. и тем более заявка на понимание смысла отдельных эпизодов смехотворны.

В психологии используются так называемые проективные тесты. Человеку предъявляют, например, незаконченное предложение и просят написать его завершение. Или предъявляют картинку с людьми, обстановкой и т.д. и просят рассказать историю или придумать небольшой рассказ.

Именно так автор фильма отливает в бронзе портрет романтического героя с миной нечеловеческого страдания на лице и заезженным образом Беатриче в сердце.

Имея один эпизод, рассказанный в качестве примера в одной из лекций Мамардашвили (в связи с тем что человек должен хоть пять сантиметров вокруг себя сделать осмысленными и достойными жизни), и другой эпизод, попавший к нему через третьи руки, автор должен придумать историю.

Кстати, при проективном тестировании то, что рассказано, используется затем для диагностики человека, который выступил в роли рассказчика. По-моему, я могу дальше свою мысль не продолжать. Всё и так понятно.

— Но непонятно, почему личной истории Мамардашвили уделено так много внимания…
— Никому из персонажей «Отдела» не уделено столько внимания по части личной жизни, как М.К. Что само по себе интересно, потому что своей замкнутостью и неразговорчивостью именно в связи с приватным он хорошо известен своим друзьям.

Я хочу специально выделить несколько моментов (оговорив при этом, что мне претит разговор о личной жизни, но отец, думаю, простит меня).

Во-первых, это то, что мой отец заявлен отъявленным холостяком. Довольно сильное утверждение о человеке, который в течение 10 лет был любящим мужем.

Во-вторых, заявление об отказе от семьи. Согласна, если речь идёт об определённом способе жизни. Но если вы сказали А, то извольте говорить и Б.

Мой отец любил свою семью и заботился о ней и был в этом крайне ответственен. Был прекрасным мужем, когда был женат, и был прекрасным сыном, отцом и братом.

Причём это настолько сильный момент, что даже довлеющий над автором замысел не смог изничтожить торчащие рожки этого ненужного ему факта.

Отсюда нестыковки: после нескольких серий, в которых нас убеждают в «отказе от семьи», следует серия, где вдруг рассказывается о том, что Мамардашвили был «человеком семьи».

В общем, автор рассказывает свою биографию Мамардашвили, переписывая по собственному усмотрению реальную семейную, дружескую, профессиональную и т.д. и т.д. историю М.К.

— Странно, что 70-е оказались совершенно скомканными, а 80-е примечательны только перестройкой. А это время было очень интересным, интенсивным.
— Наверное, потому что здесь автору надо было рассказывать о каких-то содержательных вещах и приглашать для этого разговора других участников.

Но даже те участники фильма, которые могли бы что-то рассказать, в фильме об этом фактически ничего не говорят. А что могут рассказать об этом те, кто хороши для использования только в жанре «анекдот в духе Хармса»? Или в жанре «дамский роман»?

Моё основное впечатление от рассказа о 70-х — это изумление от истории про «кружок Замошкина». Моего отца перекосило бы уже от одного только слова «кружок».

Никто из людей, которые собирались в гостях у Юрия Замошкина, чтобы вкусно поесть, выпить, потанцевать и, само собой, поговорить друг с другом, не подозревали, что в 2010 году это времяпрепровождение будет названо «кружком».

Здесь, видно, автор решил попробовать себя в конспирологии или шпионских историях. Отсюда же, видимо, и название — «Отдел».

В заключение я хочу сказать, что можно говорить и о втором, и о третьем впечатлении, но это уже неинтересно, потому что эти впечатления тоже будут из разряда удивления.

У меня, например, вопрос: как вообще может прийти в голову идея, что «экспертом» по сюжету «М.К. в Грузии» является Шеварднадзе? Ни другом, ни приятелем, ни даже хорошим знакомым М.К. он точно не был, поэтому отобран для участия в фильме не по этому признаку.

Значит, он эксперт? Консультант по теме? И что же ценного он нам сообщает?

Или такой вопрос: с какой целью о похоронах моего отца в Тбилиси рассказано так, как будто на них присутствовало только четыре человека?

Это оскорбительно для его многочисленных друзей, родственников, коллег, студентов и т.д. и т.д. — всех тех людей, которые были всё это время рядом с семьёй, и тех, которые пришли с ним попрощаться. Список вопросов можно продолжать.

Изумление вызывает также и то, что автору фильма либо вообще ничего не известно о том, что о Мамардашвили уже много чего сказано и на достойном уровне, либо он этим вполне сознательно пренебрёг.

Наверное, если киноповествование о Мамардашвили было бы заранее объявлено художественным фильмом, тогда и разного рода удивлений было бы, возможно, меньше.

Но это всё лишь детали, хотя и многозначительные. В целом я оцениваю попытку Архангельского говорить о Мамардашвили как крайне неудачную.

Перефразируя высказывание М.К. о Бенедикте Сарнове и Осипе Мандельштаме, можно сказать, что у Архангельского «типично либерально-интеллигентский подход к делу», а у Мамардашвили — «явно метафизический».

Интервью провёл Сергей Хазанов