I.

Утренний jogging

Хоть грунт ещё влажен, да иней — бел.
Хоть клён ещё полон, да лист его — ал.
Хоть не помню я толком, чего хотел,
Зато знаю твёрдо, что не поймал.

...................................................................

И покойник Иосиф на Morton Street
Нечто в этом роде мне говорит.

Он всё чаще и чаще приходит ко мне,
Хоть гони его в дверь, он влетит в окно:
— Ты прости, старик! Передай жене,
Что, мол, вот какое был я говно, —

Как в том анекдоте. И тебя утопил,
И меня оприходовал медный таз.
Я любил твою прозу, а тебя — не любил:
Ты был наглый — и нарвался на этот раз.

Но тебе я просодику в наймы сдал —
С перебросом слов и приплясом крыш,
И наделом нью-йоркским тебя поверстал —
Ибо твёрдо знаю, что ты простишь

За тот раз, что я, словно Вечный Жид
Бортанул тебя крепко, да ещё как!.. —

...Вот он — рядом со мною трусцой бежит,
Оправляя мокрый гнилой пиджак.

II.

Литератор Q, — его роль и обязанности в жизни И.А. Бродского ряд недоброжелателей безосновательно сводит к таковым же, что некогда исполнялись Яковом Моисеевичем Цвибаком (подразумевается Андрей Седых, многолетний редактор «Нового русского слова») относительно иного Нобелевского лауреата, И.А. Бунина, — этот литератор рассказал мне однажды о полднике, на который пригласил Иосифа Александровича сэр Исайя Берлин.  

— ...Ахматова, Ахматова, Пастернак, Пастернак; но тут является клубный официант и надо же заказывать; сэр Исайя взял что-то своё м-м-м-м-м-м ритуальное; он верующий еврей, знаете, и всё такое; я — из уважения к хозяину, кажется, рыбку какую-то, а Иосиф заказал свиные рёбрышки. Берлин — тот совершенно спокойно отреагировал: понятно, что Бродский — русский поэт, ни в чём не связанный с верой отцов, но вот Иосиф... Приносят нам эту жратву. Выпили винца, продолжили разговор. И вдруг Иосиф — он так, знаете, аппетитно обсасывал эти рёбрышки — обращается к Берлину: «Сэр Исайя, ну объясните же мне эту странность! Почему евреи не едят такие вкусные вещи?»

«Живи и давай жить другим», — будто бы так не мудрствуя лукаво определял Берлин суть своей либеральной философии. При этом он был очень неглуп и прекрасно информирован.

То, что известно нам о биографии сэра Исайи, никак не свидетельствует, будто бы главной движущей силой его деятельности неизменно оставалась радикальная приверженность Закону Моисееву в его талмудической интерпретации.

В частности, это относится и к диетарным принципам учения. Допустимо, он отчасти держался их в годы Второй мiровой войны, когда служил в британской службе информации в США.

Но уже в 1945—1946 годах состоя в недвусмысленной по своему внутреннему (и философскому) содержанию должности второго секретаря британского посольства в СССР, при посещении застолий советской творческой интеллигенции, почти наверное, ел что подавали.

Итак, навряд ли Исайя Берлин был задет выходкой крупнейшего из «ахматовских сирот».  

Литератор Q повествовал как очевидец. Это означает, что приведённая сценка не могла иметь места в 1972-м, почти сразу же после отбытия Бродского из отечества.

Тогда именно и состоялась первая лондонская встреча Иосифа и Исайи. Но сам повествователь в те времена ещё находился в Москве, а значит не мог сопровождать своего будущего друга и подопечного в поездке в Лондон.

Речь идёт о более поздней дате.

Поэтому объяснять произошедшее пылкою варварскою непосредственностью и светскою неопытностью поэта было бы, на наш взгляд, неверно.  

К тому же Бродский вскорости по перемещении в область приложения методов современной либеральной политической философии (одним из её основателей официально числится И. Берлин) усвоил, дерзну сказать — обрёл благоразумие и превосходное понимание, как следует поступать в том или ином случае: он был ничуть не глупее своего сотрапезника.

Его способность казаться с лихвой превосходила прирождённое свойство быть . Бродский был исчерпывающим подтверждением теории Т.Д. Лысенко об унаследовании приобретённых признаков.

Но в то же время он содержал в себе неугасимое, кислотное пламя, которым обыкновенно бывает снедаем взыскующий так называемой справедливости исступлённый солипсист нашего, очень широко понимаемого отечественного разлива. Гремучая смесь Родиона Романовича Раскольникова и какого-нибудь этакого Кароля Бернгардовича Собельзона-Радека.

Как бы то ни было, сказанное не походило на апокриф. Ещё прежде издательница N с конфузливым хохотком передавала мне, как Бродский всякий раз прерывал рассказы мудреца о свиданиях его с А.А. Ахматовой настойчивым вопросом: «Ну, сэр Исайя, скажите правду, вы её вые-ли?»

Почему этот фривольный анекдот заслуживает столь пространного комментария?

Может быть, И.А. Бродский счёл сэра Исайю Берлина претенциозным, напыщенным фарисеем-интеллектуалом, с которым — и это существенно — нет нужды церемониться?

Была ли эта неприязнь поэта к престарелому политическому философу вызвана какими-то особенностями личности, а то и внешнего обихода последнего? Неизвестными мелочами ленинградского литературного быта?

...........................................................................................................................

Пожалуй, дело объясняется проще. Бродский до чрезвычайности низко оценивал западных, условно говоря, специалистов по русской культуре и словесности, к которым, в сущности, относился и профессор Берлин.

Почти единственной характеристикой, прилагаемой поэтом ко всему сословию русистов-славистов, мною когда-либо от него слышанной, было: полное говно .

Я пытался возражать, приводил примеры, называя если не блистательных учёных, то по крайней мере благодатно отравленных Русской цивилизацией знатоков. Бродский иногда уступал.

По снисхождению идя мне навстречу, он разделил русистов на две категории: понимающих, что они являются полным говном , и тех, кто по естественным причинам понять этого не желают или не могут.

Исключения из правила если и признавались, то только в индивидуальном плане.

Сеансы брутального надмения, которые время от времени устраивал Бродский своим коллегам (а ведь и он за пределами сочинительства и получения премий был и оставался до конца своих дней не более чем американским профессором-славистом!), до добра не довели.

На исходе 80-х — к началу 90-х годов в этой своей, условно говоря, профессиональной среде он стал не то чтобы фигурой одиозной (это чересчур сильно для славистики и оттого неверно), но фактором раздражающим и отталкивающим.

Иногда забывают, что И.А. Бродский диссертаций не защищал, правом на аббревиатуру Ph.D. не обладал и, строго говоря, не мог занимать профессорскую кафедру какой бы то ни было литературы.

Его следовало бы приписать к школе литературного мастерства или к отделению какого-нибудь исследовательского института (think tank), и я так никогда и не уразумел, почему этого не произошло.

Ведь он, в сущности, обучал студентов на общих основаниях, вёл семинары и проч., получая своё жалование от кафедры (факультета), чем порождал молчаливое негодование сослуживцев.

Надо ли говорить, что его знания предмета и умения было с лихвой достаточно для преподавания в любом университете США? И если бы при этом он вёл себя как подобает «университетскому поэту» (чин предусмотренный), никаких особенных претензий к нему бы не возникало.

В Соединённых Штатах к университетским кафедрам (не обязательно даже славянским) могли быть причисляемы самые разные лица, в особенности если их деятельность имела отношение к сдерживанию и отбрасыванию русского и мiрового коммунизма.

Так, всего за несколько лет до появления Бродского в Мичиганском университете Энн-Арбора, эти края покинул в неизвестном для большинства направлении выдающийся советский разведчик Александр Михайлович Орлов (он же Лейба Лазаревич Фельдбин; в США жил под именем Игоря Константиновича Берга), автор «Тайной истории сталинских преступлений».

В 60-х годах он работал на тамошней кафедре экономики. Кстати, жалование ему переводилось из государственного учреждения, о чём знал только декан.

В 1962 году учёным была опубликована довольно любопытная монография «Пособие по контрразведке и ведению партизанской войны» (Orlov A. A Handbook of Intelligence and Guerilla Warfare. University of Michigan Press, Ann Arbor, 1962).

Жил он напротив университетского городка, в доходном доме по улице Мэйнард.

В отличие от И.А. Бродского, А.М. Орлов (мы станем пользоваться этим его псевдонимом, тем более что «Орловым» разведчика окрестил И.В. Сталин) был, по свидетельству очевидцев, с которыми мне ещё довелось повстречаться, человеком утонченной вежливости и обходительности; всегда приветливым, доброжелательным и подчёркнуто внимательным к собеседнику.

Он никогда не уклонялся от самых деликатных вопросов и не бравировал своею таинственностью. Напротив того.

Дряхлый отставной профессор охотно поведал, как они с коллегой Орловым, дожидаясь факультетского лифта, который в те годы частенько запаздывал, а затем неторопливо поднимаясь на нём на третий этаж, останавливались посудачить в коридоре, прежде чем разойтись по своим аудиториям, где их дожидались студенты.

Тихим приятным голосом, с мягкой улыбкой, видный специалист посвящал коллегу в подробности того, что тот пожелал было узнать. Профессор только дивился откровенности Орлова и гордился доверием, которым его удостоили.

И лишь по прошествии некоторого времени внезапно спохватывался: «Бог мой, да ведь он чуть ли не полчаса говорил со мною, и ровным счётом так ничего мне и не сказал!»

Конечно, Бродский обращался с коллегами совершенно иначе. И они, когда могли, платили гордецу тою же монетою.

Славистическая неприязнь к нему значительно возросла вслед за присвоением Нобелевской премии, достигнув своего апогея в 1991—1992 годах, когда он оказался поэтом-лауреатом США.

Но ни о чём подобном я в те дни даже не подозревал.

III.

Не пригласить Бродского на торжества по случаю 50-й годовщины энн-арборского отделения русского (собственно, славянских) языка/ов и литератур/ы было бы чем-то совершенно немыслимым.  

И он, разумеется, был позван, но, что меня крепко возмутило, с нескрываемым отсутствием энтузиазма.

Прежний заведующий кафедрою профессор B., лично понимавший всю важность (оборот, заимствованный мною из Ю.Н. Тынянова) русской словесности, при котором Бродский и начал свою преподавательскую карьеру, был недавно отставлен.

Его сменила профессор C. — привлекательная немолодая дама западнославянского происхождения, сильно приверженная своей западнославянской литературе.

С её появлением во главе кафедры всё мало-мальски русское подверглось сдерживанию и отбрасыванию как несоразмерно выпяченное.

Сперва Бродский не хотел приезжать вовсе. Он чувствовал себя скверно, а ко всему прочему профессор C. была не слишком ему по нраву: вместе со своим североамериканским супругом, балующимся литературою, она затеяла переводить на английский видного западнославянского автора, чьи произведения были не раз переводимы самим Бродским.

Не могу теперь толком вспомнить, позволила ли эта семейная пара какие-либо критические замечания в адрес И.А. или это именно он уничижительно отозвался о их переводческих занятиях.

..........................................................................................................................

Бродский смутил меня своей демонстративно желчной и угрюмой отвлечённостью от всего того, что встретило его в университетском городке.

Тому, конечно, имелись свои, в том числе физические, причины: он был жестоко болен, и начинал это с неотвратимостью сознавать и плотью, и духом; но и сдаваться, что общеизвестно, не собирался. Не берусь утверждать, но, по-моему, он просто не верил в дурной исход.

В разговоре я (!) опрометчиво пожаловался ему на здоровье, а он, взглянув на меня насмешливо и даже с каким-то странным подозрением, тотчас же сжалился, сочувственно закивал и с живостью преподал мне важный и для него самого принцип, ссылаясь на кого-то из своих старинных питерских приятелей: «Нельзя солидаризироваться с собственным телом! Оно — своё, а мы — своё».

...........................................................................................................................

Актовый зал, предназначенный для торжества, нёс двойное назначение: здесь произносились речи и здесь же подавались кое-какие закуски с питьём.

Места, если не считать главного стола, отведённого исключительно заслуженной старшей профессуре, были распределены достаточно вольно.

Отметим, что Бродского за главным столом не предусмотрели, а я совсем было намеревался присесть со своими университетскими знакомцами.

Но поэт, издав довольно громкое междометие и произведя один-два размашистых жеста, неожиданно позвал меня к себе. Я в свою очередь с жестами и телодвижениями извиняющегося свойства изменил направление и присел за столик напротив Бродского.

Там уже находился некто значимый и молчаливый.

Первые спичи, умеренные по продолжительности и, как это принято, с шутливым зачином, были произнесены. Затем слово для отчётного доклада было предоставлено изящно одетой и раскрасневшейся профессору C.

Но едва только она заговорила, как Бродский предложил мне сразиться с ним в «крестики и нолики». Играл он необычайно мастерски, практически не задумываюсь и с огромной скоростью.

За полтора десятка минут наши крестики и нолики покрыли все свободные салфетки и пригодные для наших целей участки страниц юбилейного буклета, которые Бродский с хрустом перегибал.

Допускаю, что этот исчёрканный буклет сохранился, но не в моих бумагах: я видел, кем был он подобран.

Поскольку я безнадёжно отставал, Бродский, лишь несколько приглушая голос, пояснял мне допущенные несуразности и ошибки, иллюстрируя свою лекцию многочисленными примерами. Он был не только виртуозом-практиком, но и настоящим знатоком тайных внутренних закономерностей этой игры.

Нельзя было не заметить, что за нами неодобрительно наблюдали, но, кажется, Бродский находил в этом особенное удовольствие. А у меня не достало решимости прервать партию.

..........................................................................................................................

Спустя неделю после юбилейных торжеств профессор C., вызвав меня к себе, пояснила, что питомник (богадельня?) для русских сочинителей, некогда исподволь созданный на этой кафедре «под Бродского», закрывается.

В дальнейшем со мной будут обращаться на общих основаниях. Это означало, что в моём распоряжении оставался один-единственный год, и мне следовало немедленно переходить к завершению докторской диссертации.

Что же до поисков работы, то у меня нет никакой надежды задержаться на кафедре: якобы существует давняя традиция, согласно которой выпускники могут претендовать на здешнее место лишь по прошествии семи лет.

Затем профессор C. поинтересовалась, всё ли у меня благополучно по части рекомендательных писем. Как раз на днях я получил такое письмо и от Бродского.

Рекомендация — жанр устоявшийся, и меня, признаюсь, удивило, что Бродский прислал мне в некотором роде эссе, впрочем, хвалебное. Но я не сомневался, что уж он-то знает все негласные требования получше моего.

Копию эссе, скреплённую вместе с тремя другими образцами, я и предложил заведующей кафедрой.

По прочтении письма Бродского мне с гримаской комического отвращения было сказано, что «этого» посылать не надо.

— Почему?

— Я не должна тебе ничего такого говорить, а ты не обязан мне верить. Вот я прочла «это». Знаменитый автор хорошо отзывается о каком-то ином, менее знаменитом авторе. Очень мило. Да, его когда-то устроили на преподавательскую, профессорскую должность. И ты претендуешь на такую же должность. Но не потому, что ты автор, которого рекомендует поэт-лауреат, а потому, что ты защищаешь свою докторскую и хочешь поскорее начать работать. И всё! — Профессор C. решилась высказаться до конца, и я оценил её небывалую, никогда раньше и по сей день более мною неслыханную и невиданную откровенность по достоинству. Но лишь впоследствии. — Его рекомендация теперь вообще ничего не значит для обычной университетской кафедры, понимаешь!? Она бесит! Как только до неё дойдут, тебя немедленно отбракуют. Поэтому тебе нужны деловые рекомендации от уважаемых профессоров. А «это» держи при себе и наслаждайся. Только не показывай тем, от кого зависит получение должности.

Его рекомендация для тебя — поцелуй смерти.

…………………………………………………………………………………………………

Рекомендательное эссе я держу при себе, а поцелуем смерти меня сегодня не испугаешь.

Уровень мертвенности (мёртвости) всей той материи поднялся до того высоко, что за нею уже не видать и самого поэта. Пребывающего в средоточии полной немоты, включая и немоту собственную. Теперь это надолго.

Юрий Милославский