«Русский Букер» наконец-то заявил о себе во весь голос. Я пишу эту фразу в общем-то почти без иронии, она вполне соответствует действительности. Прочитав роман Елены Колядиной «Цветочный крест», я оказался перед очевидным выбором: писать о самом тексте или о сложившейся вокруг него ситуации. После некоторых колебаний я решил выбора

этого не делать, а попытаться вместо этого обсудить и текст, и ситуацию в каком-то не литературном, а социокультурном, что ли, ключе: такой подход мне кажется интереснее и плодотворнее ламентаций на предмет постигшей русскую словесность катастрофы.

Учитывая все, что было сказано в последние дни, хочется для разнообразия посмотреть на роман Колядиной, так сказать, «без гнева и пристрастия», хотя это и сложно: почти все инвективы, произнесенные в адрес «Цветочного креста», — правда. Перед нами текст, демонстрирующий все основные признаки культурной невменяемости, которую в просторечии называют графоманией. Автор утверждает, что роман, изначально называвшийся «Тотемская галиматья», посвящен проблематике «ответственности лидера (а в XVII веке для рядового гражданина это был священнослужитель) за людей, которых он вознамерился осчастливить, уведя в безгрешное светлое будущее», а источник сюжета находится в некоей «иностранной книге о ведьмах» ¹, которую писательница прочитала в конце девяностых, будучи автором Cosmopolitan. Кроме того, писательница называет себя православной христианкой и утверждает, что книга не антиклерикальная и тем более не антирелигиозная. Кроме того, Колядина в нескольких интервью перечисляет своих любимых современных писателей. В их число попали Владимир Сорокин, Виктор Пелевин, Милорад Павич, Даниэла Стил и Стивен Кинг. На необитаемый остров автор «Цветочного креста» взяла бы с собой «Мою семью и других зверей» Джеральда Даррелла, ту же Стил и «Мертвые души».

Действие происходит в 1670-е годы, перед окончательным сломом старой Московии. Коллизия при этом довольно современная: в частности, вся линия отца Логгина легко проецируется на историю с младостарцами, которая была очень на слуху в конце девяностых. Язык Колядина пытается стилизовать под XVII век, но получается плохо: автор путается в грамматике и узусах, то и дело сбивается на язык начала XIX, а то и середины XX века, причем не только на уровне отдельных лексем, но и, сказать, синтаксически. Как если бы этого было недостаточно, герои Колядиной едят картофельные «рагульки»: в интервью она объясняет их появление на страницах книги принципом «если нельзя, но очень хочется, то можно». Желающих узнать больше об ошибках и анахронизмах в романе мы отсылаем к отличной статье Сергея Ходнева, но в общем, поверьте, и того и другого в «Цветочном кресте» более чем достаточно. Я потратил изрядное время на чтение интервью Колядиной и даже раздобыл полистать один из ее лавбургеров в надежде обнаружить во всем этом хоть какие-то признаки тщательно замаскированного авторского или издательского (издевательского) проекта. Однако нет: презумпция вменяемости не сработала. «Цветочный крест», как это и следует из собственно текста, действительно написан автором, не знающим почти ничего о времени, о котором пишет, не поинтересовавшимся языком этого времени; автором, легко сочетающим в списке любимых писателей Владимира Сорокина и Даниэлу Стил.

Этим (только этим) «Цветочный крест» и интересен. Даже если, как нам обещают, для книжного издания все ошибки будут выправлены (это будет уже другой текст, но не станем придираться), роману это мало чем поможет: он представляет собой, даже если отвлечься от языка, поразительную, какую-то подземную мешанину тематик: порнография ² и религия, русская история накануне очередного слома, гендер и семья, общество и Церковь, BDSM, телесные/дискурсивные практики власти — и один бог знает что еще. Все это богатство вываливается на читателя в сыром, неупорядоченном и неотрефлексированном виде. В этом смысле план выражения тут полностью соответствует плану содержания. Косноязычие авторской инстанции «Цветочного креста» происходит (в каком-то холодном высшем смысле) не от недостатка образования или прилежания: это косноязычие субъекта, которого переполняет ощущение предельной важности того, что просится наружу, — и полное непонимание того, что это за «важное» и каким языком оно может быть сформулировано и рассказано. Как мы узнаем из интервью, роман Колядина писала по ночам, и в это время с ней разговаривал Бог: «Он был достаточно веселый, добродушный, хорошо откликался на юмор, смеялся, говорил: “Ну ладно, пиши, что хочешь!” Сидел, стыдно сказать, положив ногу на ногу. Правда, смотрел на меня немножко сверху, но тем не менее я считаю, что все это было с его благословения, иначе я бы не смогла написать эту книгу».

Вот этот самый рассказ о Боге, сидящем нога на ногу, мне кажется, довершает картину: «Цветочный крест» — пример практически чистого, только в неизбежной малой степени опосредованного культурой визионерства, «говорения языками», как у пятидесятников. Любой, кто читал в достаточном количестве самотек, приходящий в адрес премий или редакций литературных журналов/издательств, с этим явлением знаком: иногда такие тексты в большей степени окультурены, как роман нынешнего лауреата, иногда менее, но корчащаяся безъязыкая улица порождает их более чем достаточно. Изучение таких артефактов проходит, в принципе, не по ведомству литературной критики, это задача социологов и специалистов по постфольклору. В нашем случае чудо (в нейтральном, констатирующем смысле этого слова) состоит в том, что такой артефакт оказался в фокусе общественного внимания, получил «Русского Букера». Я не думаю, что это связано с его собственными, имманентными свойствами: одной из основ машинерии, выталкивающей тексты на поверхность культуры, является случайность — не в бытовом смысле, а скорее в том, в котором это слово понимается в статистической физике и эволюционной теории. Тут мы уже, с одной стороны, отклоняемся от темы, а с другой — переходим к следующему этапу разговора, который, кажется, нужен в связи с нынешним букеровским сюжетом.

Разговор этот — о том, что литературные raw materials ³ в нынешней России вообще весьма востребованы: вот и Премия Андрея Белого включает в свой шорт-лист «Исход», опубликованный, на минуточку, журналом «Знамя». Тренд этот далеко не новорожденный (вспомним хотя бы первых лауреатов «Дебюта»), однако чрезвычайно важный. В сущности, он кажется мне настолько важным и показательным, что даже непонятно, с какой стороны к этой теме подойти. Посмотрите хотя бы на количество людей, читающих материалы рубрики «Свидетельство» раздела «Общество» на Openspace.ru, — не просто так посмотрите, а сравнительно со статистикой других материалов, пусть и в том же разделе. Можно попробовать подойти с другой стороны, а именно — обсудить прошлогодний триумф «Подстрочника» или тот факт, что из пяти сезонов «Большой книги» два закончились присуждением биографиям (Быков и Басинский) первой премии. Еще два раза биографиям была присуждена вторая премия (Варламов и Сараскина). Это не говоря уже — высунем голову за пределы литературного контекста — об Угарове, Манском и Бардине. У нас тут, условно говоря, газетная заметка, а тема эта — для большого блока текстов силами не одного человека. Однако если очень коротко, то вот: нынешнее русское общество совершенно лишено образа самого себя; совсем уж упрощая — в нашей квартире нет зеркала, а если есть, то мы в нем не отражаемся. Мы не знаем ни кто мы, ни как мы выглядим, ни что мы думаем, ни даже что говорим.

Отчасти это следствие того, что по-настоящему массовые медиа в России не являются медиа, — но не только. Даже в отсутствие настоящей журналистики (это широкое обобщение: настоящая журналистика в России есть, мы знаем, где она, но, к сожалению, она не делает погоды на сколько-нибудь заметной части когнитивной карты) литература могла бы попытаться и увидеть реальность, и отрефлексировать ее. Но нет. Современная русская проза бежит этой задачи, как может.

Поэзия не то чтобы бросается на амбразуру, а скорее с неохотой пытается выполнять несвойственные ей функции — и, понятным образом, не слишком преуспевает. То есть дело тут обстоит лучше, хотя бы диагноз был поставлен вовремя. Однако и относительно поэзии есть ощущение смутной, с трудом формулируемой неудовлетворенности. И здесь присутствует сосущая под ложечкой тишина, которую критики и эксперты из разных частей спектра безуспешно пытаются заполнить то рифмованными политическими памфлетами, то «противостоянием размытой бесформенности секуляризма», то еще какими-нибудь удивительными химерическими конструкциями.

Проблема общества с поэзией, но не проблема поэзии, состоит в том, что читатель, особенно русский, не привык искать в ней то, о чем мы говорим. Функцию предъявления образа настоящего и рефлексии над этим образом выполняет обычно проза, у которой есть для этого, вообще говоря, весь необходимый инструментарий. Инструментарий же поэзии предназначен для решения более сложных и менее очевидных задач. Подлинная поэзия занята уловлением в свои сети тел более тонких, нежели рациональные и беспощадные формулировки, описывающие социальную реальность. К насущной задаче сообщения обществу знания о нем самом поэзия подходит со своей воздушной, паутинной меркой — порождая тексты, в которые общество не готово вчитываться, несмотря на то что большая часть необходимого ответа в них есть. Не готова не по своей вине. Просто читатель ожидает и желает ответа более ясного, более простого — того, который должен быть сформулирован для него не поэтом, а прозаиком или публицистом, и обращает на поэзию недовольство сложностью ее языка. Отчасти это законное недовольство, поэзия сама подставляется. Но что прикажете делать? Выполнять работу вместо других, принимая не тебе предназначенные зуботычины, лучше, чем ничего не делать.

Однако хорошо бы понимать, что претензии эти не по адресу. Адресовать их следует современной русской прозе (и философии, и публицистике). Поэзия-то делает что может. А вот проза отсиживается в окопе. Тут надо остановиться и сказать, что я страшно не люблю обобщений и прибегаю к ним только в смысле риторического приема. Исключения есть: назовите сами, не будем уже спорить по мелочам, согласимся на том, что они существуют, даже и в нынешнем премиальном сезоне, даже и среди самых что ни на есть лауреатов.

Но мы говорим о main stream , о корпусе текстов, составляющих ежедневное бытование этой прозы на взгляд не изнутри, а извне. О текстах, составляющих основную массу текущей литературы, задающих средний уровень, попадающих не только в короткие, но и в длинные списки «Большой книги» и «Русского Букера», — а также о беллетристике, фантастике, вообще о жанровой прозе, продающейся сколько-нибудь ощутимыми тиражами. Так вот, эта проза (о философии и публицистике поговорим в другой раз) — да, в лучшем случае отсиживается в окопе. А в худшем просто дезертировала или сдалась на милость шулерской братии, хлопотливой, подпрыгивающей, лебезящей, кишащей. (Читай — на милость прохановых, дугиных, «анонимов, подписывающихся инициалами гп », ремизовых, межуевых, елизаровых, виталиев-ивановых и беляевых-гинтовтов. Тут даже не скажешь «попутчики», крупновато будет. «Потупчики» — да, это вот в самый раз.)

Как-то мы отвлеклись с вами от незадачливой Колядиной с ее «Цветочным крестом», но кажется мне, что не зря отвлеклись. Я вот не имею ни малейшего представления о том, чем руководствовалось жюри, награждая этот изумительный во всех отношениях текст, и знать об этом ничего не желаю. Но мне представляется важным, что стечением обстоятельств, действовавших через прозаика Колядину, через часть редколлегии журнала «Вологодская литература» и через членов жюри «Русского Букера», в фокус общественного внимания на короткое, видимо, время, но все-таки оказался вытолкнут чудовищный по качеству текст — образец запредельной и притом органической, естественной невменяемости, исторической, языковой, какой угодно. «Цветочный крест» — почти лишенный членораздельности шмат бормотания, мычания, вскрикиваний и причмокиваний. Зрелище неприятное и страшноватое: история, рассказанная идиотом и полная этого самого. Дискурсивный фурункул.

Вместе с тем текст Колядиной, нарыв этот, совершенно адекватен тому состоянию помраченного ума, в котором пребывает богоспасаемое отечество. Как написано — не важно, черт бы с ним, с афедроном, в конце концов. А вот что мы должны «Цветочный крест» обсуждать — это кое-чего стоит. The medium is the message , — как бы напоминает нам букеровский комитет. И сообщение это очень хочет сказаться. Хочет настолько, что отвергает, как это бывает у тяжелых невротиков со снами или другими явлениями психопатологии обыденной жизни, все приличия: языковые, культурные, бытовые. Тут даже не про сам роман, а про все целиком, про эту ошеломительную (кажется, для всех действующих лиц) последовательность: роман — его опубликование — попадание в шорт-лист — премия. Это не нынешний состав жюри поставил «Цветочный крест» на «Русском Букере», буквализовав метафору. Объяснение соблазнительное, но нет, не годится. Это нынешняя русская словесность сама поставила крест на собственных своих попытках что-нибудь нам/себе объяснить сколько-нибудь внятно и членораздельно. Одно мычание вырывается, одно бормотание, причмокивания какие-то. Ярости в тексте — как у ангорского хомячка, шума — как от йоркширского терьера.

Настоящие шум и ярость — в факте лауреатства Колядиной, не в самом романе. И выход на авансцену местной stand-up comedy кривляющегося, хтонического, бессловесного арлекина, по сравнению с которым даже скоморох Истома выглядит Львом Толстым, — это да, безусловно главное событие литературного, если можно так выразиться, сезона.

____________________________

¹ Мне ее разыскать не удалось, а было бы любопытно взглянуть
² Это не инвектива, а клетка в таксономии: ничего дурного в порнографии я не вижу.
³ Я не употребляю здесь слово «сырье» из-за его многочисленных излишних коннотаций.

Мартын Ганин