Владимир Мартынов. Время Алисы. – М.: Классика-XXI, 2010. – 256 с.

О главной идее «Времени Алисы» композитор и философ Владимир Мартынов (р. 1946) рассказал в интервью нашей газете («Дурнейшая бесконечность», см. «НГ-EL» от 29.04.10). Собственно, трактат задумывался как комментарий к «Восьми последним книгам», написанным Мартыновым во второй половине 90-х годов прошлого века. Затем, подчиняясь законам зазеркалья, издатели и автор решили предпослать комментарии комментируемому. Жаль, что этим ограничились и мы не получили настоящую «зазеркальную» книгу, которую можно прочесть только с помощью зеркала.

«Восемь последних книг» – цикл визуально-вербальных произведений, которые называются «57 Книга Водоема», «58 Книга Огня», «59 Книга Ветра», «60 Книга Горы», «61 Книга Воды», «62 Книга Грома», «63 Книга Земли», «64 Книга Неба». Цифры в названии отсылают к гексаграммам «Книги перемен» (И-Цзин)  
Обучение способности молчать...
Страница из книгиКаждая гексаграмма состоит из двух триграмм, а всего триграмм восемь, и называются они соответственно «Водоем», «Огонь», «Ветер», «Гора», «Вода», «Гром», «Земля» и «Небо». «Восемь последних книг» заслуживают отдельного рассмотрения, которое увело бы нас слишком далеко. Составить представление можно по фрагменту «Книги Горы» (на иллюстрации). Мы же сконцентрируемся на главной идее.

По мнению Мартынова, в XX веке появились рубежные произведения – «Черный квадрат» Казимира Малевича, «4’33» Джона Кейджа и «Фонтан» Марселя Дюшана, которые, к сожалению, часто расцениваются как розыгрыш, эпатаж, шарлатанство или новое платье короля из андерсеновской сказки. «Однако на самом деле здесь нет ни эпатажа, ни шарлатанства. Здесь есть явление подлинного как такового…»

Рубежные произведения представляют собой дипластии (этим редко встречающимся термином обозначают приписывание одному объекту взаимоисключающих признаков, элементов, определений). Но сознание современного человека не может вынести реликтовой и доречевой мощи дипластии и вынуждено защищаться. Таким образом, непонимание связано с превышением возможностей самого человека – человека как вида, занимающего определенную эволюционную ступень, ибо рубежные произведения (к ним Мартынов причисляет также теорему Гёделя о неполноте), по сути, выносят homo sapiens приговор, объявляя его тупиковой ветвью эволюции.

Человек разумный является вместе с тем человеком говорящим, а созданная им культура – вербальной культурой. Это касается и ее основоположений: «Все великое здание западной метафизики зиждется в конечном итоге на слове, но на слове, фиксируемом определенным способом письменности, ибо метафизическое разделение единой реальности на понятия чувственного и умопостигаемого, явления и сущности, вещи и идеи, означающего и означаемого (которые хотя и имеют вид оппозиций, но на самом деле всегда предполагают первенство именно второго члена оппозиции) есть лишь следствие возникновения и распространения фонетического алфавитного письма, которое представляет собой не что иное, как совершенно особенный и специфический способ существования слова».

Чем же плоха вербальная культура? Тем, что слово начинает посредничать между человеком и подлинной реальностью и постепенно отдалять их друг от друга: «Главным в конечном итоге оказывается не та или иная жизненная ситуация, но те слова и те разговоры, которые ей сопутствуют или даже пытаются отвлечь от нее. Со временем эти слова полностью отделяются от породившей их ситуации и превращаются в самоценное литературное произведение, оставляя ситуацию как бы за скобками <…> В этом процессе жизненная ситуация отцеживается или высушивается, превращаясь в словесный порошок, который, в свою очередь, будучи растворен в жидкости различных литературных приемов, становится тем, что мы называем литературой и что имеет к жизни такое же отношение, какое порошковое молоко имеет к молоку парному».

Кроме традиционного нарратива к выпадению из реальности ведут также фигуративная живопись (в которой «предметность подменяет собой реальность» и человек, по утверждению Малевича, оказывается в плену у «смысла практичности предмета как ложной подлинности»), линейная перспектива (с фиксированной точкой зрения, соответствующей гипертрофированному «я»), симфоническая музыка и т.д.

Однако даже в доминирующей сегодня вербальной культуре есть художественные практики, обладающие потенциалом «прорыва к реальности». Это молчание в витгенштейновском смысле («7. О чем невозможно говорить, о том следует молчать»). Женская болтовня («посягает на смыслообразующую силу слова») и женская логика («посягает на саму логику»). Поток сознания (превращающий текст «в некую нечленораздельную асинтаксическую массу» и растворяющий смысл слова «в стихии подсознательных и даже биологических импульсов, что полностью соответствует природе девочки»). Живопись Пауля Клее (прорыв сквозь совокупность «объективно наличных явлений, на которых остановились импрессионисты, к глубинной праоснове, к праобразному»). Периферическое зрение шамана (которое не пытается пристально всмотреться в предмет и противопоставить себя ему, но стремится увидеть общую ситуацию). Заумь Хлебникова (которому «по-настоящему удалось проникнуть в допоэтическое, или прапоэтическое, пространство и постичь тайну словесного кристаллообразования). Музыка Антона Веберна и минималистов. Эстетика ready-made и т.д. Во всех этих случаях, по мнению Мартынова, «речь идет о новой оптике и новом зрении, способном увидеть новую реальность».

Выпадение из реальности и прорыв к реальности противопоставляются так же, как «путь мальчика» (дискурсивный путь, связанный с вопросами и ответами) и «путь девочки». Девочка способна пройти сквозь слово и оказаться в новой, неведомой реальности, подобно тому, как Алиса прошла сквозь зеркало и очутилась в Зазеркалье.

«Время Алисы», как и предыдущие книги Мартынова, ставит глубокий и безжалостный диагноз современному искусству. Признаюсь, и мое отрицательное отношение к текущему литературному процессу объясняется не тем, что современные писатели пишут плохо. Пишут по-разному. Просто непонятно, как после экспериментов Хлебникова, Крученых, Гнедова и ничевоков можно заниматься такой ерундой, как традиционный нарратив.

Спорить с Мартыновым сложно, и, по сути, единственный упрек, который можно ему бросить, – недостаточная радикальность. На протяжении всей книги речь идет о прорыве в «подлинную реальность», способности увидеть «новую реальность» и подобных фикциях. Пресуппозиция проекта Мартынова – допущение существования «единой реальности», какой бы она ни мыслилась.

Но идея «реальности» – это семиотический монстр, рожденный человеком говорящим. Именно язык образует тонкую, как волос, линию, отделяющую «реальное» от «нереального». Строгое продумывание термина «реальность» приводит к лингвосолипсизму и к семиотическому определению, которое в формулировке Вадима Руднева звучит так: «Реальность есть не что иное, как знаковая система, состоящая из множества знаковых систем разного порядка, то есть настолько сложная знаковая система, что ее средние пользователи воспринимают ее как незнаковую». При этом не имеет особого значения, какими знаками мы пользуемся: словами, жестами, звуками или петроглифами.

Эволюционный рывок может быть связан только с отбрасыванием оппозиций реальное/нереальное, подлинное/иллюзорное. «Единая реальность» – это анахронизм вроде идеальной парменидовской сферы. Актуальный этап – представление реальности в виде виноградной грозди «возможных миров», среди которых нет привилегированного. А новая эволюционная ступень – это, по-видимому, какая-то разновидность онтологической беспочвенности («апофеоз беспочвенности», о котором грезил Лев Шестов)

Зазеркалье – очень плохая метафора для новой эволюционной ступени. Замена правого на левое (и наоборот) не означает никакого качественного скачка – это просто замена одного семиотизированного континуума другим, зеркально подобным. Эволюционный тупик, отраженный в зеркале, – это не выход, а другой тупик. Дурнейшая бесконечность № 2.

Михаил Бойко