Мы продолжаем рецензировать короткий список Премии Андрея Белого в поэтической номинации. СТАНИСЛАВ ЛЬВОВСКИЙ размышляет о новой книге Сергея Завьялова «Речи».

Сергей Завьялов в современной русской поэзии занимает особое место: он, несомненно, является одной из центральных ее фигур – если смотреть на поэзию как на живое делание, видеть ее как развивающийся, подвижный биоценоз (текстоценоз?). Однако при взгляде на нее – более привычном и отчасти более востребованном – как на сравнительно статичную таксономию, Завьялов окажется глубоко на периферии. Это случается со значительными поэтами: пожалуй, наиболее близкий пример здесь Геннадий Айги – один из самых важных русских поэтов последних пятидесяти лет, значение которого для русской культуры не осознано в полной мере ни самой этой культурой, ни читающей публикой. Другой пример – Ольга Седакова, к которой нынешняя русская литературная и читательская общественность относится с почтением, но и не без некоторого – впрочем, тщательно скрываемого – недоумения.

Проблема в нашем случае, если это, разумеется, вообще проблема, в том, что ветвь, на которой сидит Завьялов, длинная, крепкая ветвь, довольно далеко отходит от основного ствола, который можно называть постакмеизмом, а можно как-то иначе, суть от этого не меняется. Читателю непривычно и непонятно в стихах Завьялова многое, и прежде всего, конечно, удивительная и многослойная симфоничность его текстов, которые, возможно, охотнее, чем какие-либо другие тексты современной русской поэзии, впускают в себя чужие – и совершенно различные – голоса. Количество этих голосов в текстах Завьялова таково, что становится не совсем понятно, чем вообще держится стих, как настолько непрочная на взгляд рамка, граница создает ощущение цельности и не дает затеряться повествователю (это слово, наверное, подходит к новой книге, хотя, скажем, если бы речь шла о «Мелике», я сказал бы «аэду»).

Вместе с тем между «Речами» и предыдущей книгой нет разрыва: к циклу «Schemata rhetorica: подношение Пармениду» перекинут мостик от «Мелики» (2003), с ее обращением к классическим (в разных смыслах, от Пиндара до Лермонтова) текстам. Однако если в ранних стихах Завьялова основным нервом оказывалось зачастую описанное Александром Скиданом «столкновение авангардистского импульса и “архаики”, “разомкнутой” секуляризированной формы и сакрального материала», то в текстах «Речей» эта дихотомия, сравнительно – в «завьяловских терминах» – простая, уступает место соположениям менее очевидным и куда более сложным. Однако это усложнение структуры текста сопровождается – вполне диалектически – обращением к низовым (или другим, являющимся для нынешнего российского читателя массовыми) пластам языка и спрямлением нарратива.

Следующая за «Schemata rhetorica» часть книги – «Сквозь зубы» – начинается с «Окончательных суждений господина Террео», где авторская рефлексия над ежедневным противопоставляется яростному библейскому стиху:

одно хорошо: такой вид ничего не заподозрит можно
и в открытую пока не пропотел – хоть в первом
классе знали бы что впрочем возможно это
все так зачем-то в гору: зачем сегодня
последний раз можно позвонить завтра аккумулятор
сядет а что скажешь: нечего сказать

И вострубил ангел о гневе Его
Ибо старейшины родов забыли о часе молитвы.
И сыновья их не ревнуют о войне с неверными.
А дочери их в непослушании и блуде.

Но далее цикл уходит от простого, я бы даже рискнул сказать, плакатного сопоставления библейского текста с усредненным медийным высказыванием, – уходит к соположению разных, не всегда легко атрибутируемых голосов. Это именно тот текст, который заканчивается строкой «камнем из пращи камнем из пращи камнем». Камнем из пращи, камнем (возможно, наиболее сильная строка книги) смысл вылетает из последнего текста цикла, чтобы разорваться мелкими дребезгами, разлететься осколками «Четырех хороших новостей» и «Рождественского поста».

Эти два цикла, кажется, означают собой рождение довольно нового Сергея Завьялова – впрочем, не оторванного от прежнего, но с некоторой, что ли, яростью, цепкостью прорастающего из «Мелики». Новый Завьялов – далеко не только про соположение радикальных модернистских практик и классической просодии/оптики. Новому Завьялову интересны «другие». Те, кто, как сказано в интервью (также включенном в книгу), «порядком вещей, а не в силу имперских амбиций оказался “крайним” на социальной лестнице». Сам я, автор этого текста, не верю в «порядок вещей» – да и Завьялов впускает в свой текст не иракцев, а блокадные дневники, сводки информбюро, «представителей национальной интеллигенции» Мордовской АССР, т.е. мне кажется, что Сергей Завьялов – поэт оказывается в «Речах» тоньше Сергея Завьялова – идеолога.

Идеология здесь предписывает внимание к судьбе выходца из третьего мира, стоящего в очереди за пособием – и мы знаем поэтов, буквально, не раздумывая этому предписанию следующих . Однако Завьялову более мудрые, чем идеология, письмо и язык предписывают внимание к судьбе мокшан, которые нигде, конечно, ни за каким пособием в очереди не стоят – в том-то все и дело. Они, в отличие от палестинцев и африканцев, вообще никому, кроме Завьялова, не нужны, он единственный их заступник, один из немногих, кто помнит, что эта коллизия существует, что такие люди есть на земле. Он единственный, кто может ввести их язык в обиход культуры (Айги был таким «единственным» для чувашского), и даже более того. Завьялов – один из немногих, кто вообще может дать слова бесконечной веренице безымянных и безъязыких. И не потому, что он работает с блокадной темой, а потому, что он, как поэт, как говорящий, имеет для этого не только достаточно мужества (оно есть у многих), но и такта. Безошибочный и самый сильный прием поэта Сергея Завьялова – умение вовремя отступить, расступиться, отойти, дать пространство для речи несуществующих, даже не то чтобы забытых, а тех, о ком никому вообще не приходит в голову, что они могут говорить, что им есть что сказать, что они вообще еще живы.

Новый, как называет его Татьяна Щербина, « шариков » довольно уверенно владеет собственным языком. Он умеет сформулировать свои требования. Умеет прибедняться и манипулировать. Умеет заставить с собой считаться, полностью перевести на себя внимание, объявить себя всеми сразу униженными и оскорбленными. Как бы ни пытались новые «народники» объяснять снова и снова, какая невероятная заслуга для поэта выучить манипулятивный язык этого чертика из табакерки классической русской литературы, – настоящее сострадание, настоящее, пристальное внимание того, кто дает себе труд сфокусировать взгляд, всегда обращены на совсем немых, не замеченных вовсе, безъязыких вообще, исторгнутых навсегда. На тех, кому отказано в праве быть «просто» самими собой, будь то просто «эрзя» или просто «блокадники». На тех, кто не смеет себя даже назвать, а уж тем более вписать в текст мировой культуры, той самой, по которой «тоска».

Как он это делает, как ему это удается – вот здесь, в «Речах»? Формальный разбор техник мог бы занять не одну тысячу знаков, и со временем такой разбор кто-нибудь напишет. Но вот сейчас, в 2010 году, я открываю книгу Завьялова и думаю, что передо мной поэт, который начал с того, что натренировал свое сердце видеть живую жизнь в древнегреческих и латинских текстах. Это много кому удавалось, но он на этом не остановился и продолжил тренировки. И вот он научился слышать тех, кто молчит. И тех, кого заставили замолчать. Новая книга – об этой работе, о том, как трудно эта работа далась.

Станислав Львовский