В новом выпуске «Литературы online» от Сергея Белякова — «Литературная матрица». Учебник, написанный писателями. Новый Шаргунов явился! Грибоедов — панк, а кто же ещё? Более того, он, несомненно, марсианин.

Учебник, написанный прозаиками и поэтами, ещё не успел выйти, а блогеры уже переругались, скоро переругаются критики.

Формат колонки тесен. Разговор о русской литературе двух столетий требует простора и времени. И сейчас речь пойдёт только о худшей главе этого учебника. И о главе лучшей, по крайней мере в первом томе.

Бедный, бедный Пушкин…

Эссе Петрушевской «О Пушкине» вызвало скандал. Читатели дивились: ужель та самая Петрушевская? Не розыгрыш ли это? Кто-то предположил: пародия на советский учебник.

Сравнение с учебником, однако, не в пользу Петрушевской: «…царюга себя не обижал». Так не писали о государе императоре и в дальние, глухие годы советской власти. На страницах даже самого замшелого учебного пособия Пушкин оставался поэтом.

Пушкин Петрушевской — борец с деспотизмом, царизмом, диссидент, чьё творческое развитие застряло где-то между одой «Вольность» и стихами «К Чаадаеву». Не диво, что такой человек едва не попал на Соловки, где бы ему уж точно не поздоровилось:

«Позже, век спустя, при Сталине, в Соловецком монастыре будет настоящий концлагерь с расстрелами. Правители похожи, а территория России со своими тайными, затерянными в снегах тюрьмами у нас одна, другой нет...»

Вот из таких либеральных благоглупостей и общих мест составлена добрая половина текста.

В сущности, «либерал», который повсюду ищет происки «кровавой гэбни», ничем не лучше «патриота», потратившего жизнь на раскрытие «всемирного заговора». Как говорил товарищ Сталин, «оба хуже».

Пушкин — гений, а потому он обречён на нищету, если верить Петрушевской, спутницу гениальности. Так что, читатель, приготовьте побольше носовых платков, ведь «над судьбой Пушкина остаётся только плакать».

Не стал бы я возражать, ведь каждый смотрит на литературу сквозь собственные бинокли, подзорные трубы, очки, пусть даже дымчатые или чёрные, — его право.

Но в несчастьях Пушкина Петрушевская видит именно материальную основу: перед читателем предстаёт  «нищий, бесправный, загнанный в угол поэт», «нищий, обременённый долгами поэт», «мёртвый, нищий, опозоренный поэт» .

Пожалуй, это уже слишком. Нищета, как и богатство, — понятие относительное. Рядом со Строгановыми, Демидовыми или Юсуповыми Пушкин казался бедняком, но давайте же сравним его с настоящими нищими, с художниками и писателями XX века.

Филонов и Хармс умерли от голода, молодой Заболоцкий ел досыта только на военных сборах, Солженицын ездил в Москву за продуктами, а в Европу отправился с набитыми тюремным хлебом карманами. В этом ряду Пушкин, привыкший к вкусу «сыра лимбургского живого и ананаса золотого», был настоящим магнатом.

Петрушевскую ввели в заблуждение долги Пушкина, но Пушкин принадлежал к высшему обществу, получил придворный чин, обязан был присутствовать с женою на балах, нанимать дорогую квартиру.

Всё это требовало денег, а имения не приносили большого дохода, ведь рожь, сметана, масло и другие плоды труда крепостных крестьян стоили дёшево. Вот и приходилось влезать в долги, благо  «столичное дворянство, начиная с екатерининских времён, поголовно было в долгах»  (Ю.М. Лотман).

Эти азбучные истины знает всякий внимательный читатель «Евгения Онегина».

Служив отлично-благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.

Если верить редакционному вступлению,  «каждая статья этого сборника — опыт настоящего чтения, чтения всерьёз» . Верю, но что же тогда читала у Пушкина Петрушевская?

Пушкин, по словам Петрушевской, писал «одни шедевры». Но где эти шедевры? Нет здесь ни «Медного всадника», ни «Руслана и Людмилы», ни «Капитанской дочки», едва упомянуты «Евгений Онегин» и «Борис Годунов», причём в одном ряду с «Гаврилиадой»! Понятие «творческая эволюция» Петрушевской неведомо.

Зато автор подробно пересказывает старые сплетни и литературные анекдоты, цитирует оскорбительную эпиграмму на Гнедича, принимает всерьёз пошлую легенду о кольчуге, которую будто бы надел Дантес, смакует пикантные истории про Петра Ланского, Николая I и Наталью Николаевну, сплетничает об интригах одной светской дамы, которую почему-то обозначает загадочной литерой «И». Последнее рационально не объяснить. Оснований скрывать имя Идалии Полетики не больше, чем скрывать имя Ланского.

Эссе о Пушкине — одна из многих неудач учебника. Можно припомнить вульгарно-социологичное эссе Михаила Шишкина о Гончарове или рассказать, как скучно и поверхностно судит о Гоголе Александр Секацкий.

В конце концов, прозаик редко бывает хорошим критиком, тем более литературоведом. Статьи Битова о Лермонтове, Кабакова о Бунине — скорее приятные исключения.

Но случай Петрушевской просто вопиющий. Кто же пишет о художнике, не касаясь творчества, не цитируя ни строчки (эпиграммы не в счёт), зато подробно пересказывая все слухи и сплетни? Только жёлтая пресса.

Новый Шаргунов явился!

Сергей Шаргунов «был фантомом, миражом на стекле очков Валерии Пустовой». Так я писал о нём несколько лет назад.

Даже осторожный Кирилл Анкудинов, который ценил Шаргунова куда выше, чем я, успел написать на автора статьи о Грибоедове злую пародию.

Я сам принимался за эссе Шаргунова с большим предубеждением. Уже название настораживало: «Космическая карета, или Один день панка».

И вот теперь, прочитав эссе, я готов признать: да, Грибоедов — панк, а кто же ещё? Более того, он, несомненно, марсианин. И в этом Шаргунов тоже прав.

Шаргунов как будто вернулся в начало нулевых, к своим вещам «Ура!» и «Отрицание траура». Но свойственные раннему Шаргунову энергия, блеск и лёгкость теперь дополняются эрудицией, интеллектом и, что совершенно невероятно для прежнего Шаргунова, основательностью.

Шаргунов уважает читателя, пишет ради читателя, обращается к читателю. Шаргунов рассказал о жизни своего героя, когда большинство авторов учебника пренебрегли такой «мелочью».

Шаргунов не только разбирается в спорах архаистов с арзамасцами, но и легко, убедительно развенчивает общераспространённый миф о Чаадаеве — прототипе Чацкого, когда надо — соглашается, но чаще — спорит с классической статьёй Гончарова, к месту приводит цитаты из Сартра, Лимонова, Егора Летова.

Прежде Шаргунов казался мне современным воплощением Нарцисса. Но, как ни удивительно, в учебнике, где едва ли не каждый второй тщится затмить своего героя-классика, Шаргунов ведёт себя скромно. Фирменное шаргуновское самолюбование сменилось самоиронией:  «Много <…> таких среди золотой молодёжи — рвущих на себе рубахи от Gucci» .

А ещё Шаргунов и в самом деле попытался решить задачу, поставленную перед авторами учебника: побудить школьника и студента читать русских классиков так, как «читают их авторы этой книги, — не сдерживая слёз, сжимая кулаки, хохоча и замирая от восторга, гневаясь и сходя с ума» .

Шаргунов рассказывает современному читателю, не всегда грамотному, часто ленивому и не слишком любопытному, о «солнечном» таланте Грибоедова и пьесе,  «где каждая фраза — как глоток шампанского, колючий и головокружительный» .

Право же, мало кто из авторов книги решил эту задачу так хорошо, как гламурный, избалованный, но умный Сергей Шаргунов.

Если не считать нескольких стилистических «красот», которые всё-таки подпортили текст, то у меня есть только одно возражение Шаргунову.

Сергей Шаргунов споткнулся там, где спотыкаются, запинаются, падают современные толкователи не только Грибоедова, но и Пушкина.

Как можно сочетать любовь к отечеству с любовью к свободе? С кем Грибоедов? С кем Чацкий? С патриотами? Тогда зачем он обличает московский быт и нравы? Он с либералами? Тогда к чему же «французик из Бордо»?

Шаргунов отвлекается от Грибоедова и начинает знакомить читателя с несчастным противостоянием «патриотов» и «либералов».

На самом деле война этих мышей и лягушек не вечна, как полагает Шаргунов. Во времена Пушкина и Грибоедова критика власти и любовь к свободе легко соединялись с патриотизмом и даже национализмом, а революционер оставался государственником:

«Неужели русские, ознаменовавшие себя столь блистательными подвигами в войне истинно отечественной, спасшие Европу из-под ига Наполеона, не свергнут собственного ярма <…> когда дело пойдёт о спасении Отечества, счастливое преобразование коего зависит от нашей любви к свободе?»  — восклицал декабрист М.П. Бестужев-Рюмин.

Пушкин славил Паскевича, покорителя Варшавы. Грибоедов выколачивал из разбитой Персии громадную контрибуцию. Пестель планировал решить национальный вопрос едва ли не сталинскими методами.

Даже много лет спустя в иркутской ссылке декабрист В.Л. Давыдов будет торжественно отмечать бесполезную и бессмысленную победу русской армии над венграми:  «Моё сердце старого солдата дрогнуло <…> и я поспешил иллюминировать наше скромное жилище. Наш маленький Алёша был в восторге, видя фонарики, и хлопал в ладоши, крича: «Наша взяла!»

Переворот в сознании интеллигенции начнёт только Герцен, а интересы «либералов» и «патриотов» разойдутся ещё позднее.

Грибоедов и его герой с этой антиномией ещё не сталкивались.

Сергей Беляков