Ревизия привычных образов Шевченко, Чехова и Гоголя: на Каневщине считается: сходить на могилу к Шевченко — хорошее средство от радикулита, а травы, растущие на Тарасовой горе, имеют целебную силу.

Недавний лауреат премии «Бронзовая улитка» в номинации «Средняя форма» («Остров Цейлон») Михаил Назаренко известен не только как автор (и переводчик) фантастической прозы, но и как высококвалифицированный литературовед.

Самая известная из работ ассистента кафедры русской литературы Киевского национального университета — «Поховання на могилі. Шевченко, якого знали», собрание народных легенд об основателе современной украинской литературы.

В этой книге Кобзарь обнаруживает неожиданное сходство с некоторыми персонажами восточнославянской демонологии. Однако Тарас Григорьевич далеко не единственный персонаж, увлекающий Назаренко-филолога.

С бесстрашием охотника за привидениями Михаил Назаренко готов обращаться к малоизвестной или даже тёмной стороне жизни и творчества многих других украинских и российских классиков, нисколько не боясь нечистой силы и совершенно не оглядываясь на идеологическую конъюнктуру по обе стороны украино-российской границы.

— Есть ли что-то общее в деятельности литературоведа и некроманта?
— И да и нет. Всё-таки мы не пытаемся вызывать духов мёртвых, как «В чаще» у Акутагавы, но литературовед частенько пытается убедить самого себя и окружающих, что знает, почему и как написан текст.

Однако прав был всё-таки М.Л. Гаспаров, который говорил, что внутренний мир Пушкина от нас далёк так же, как внутренний мир собаки Каштанки.

Угадывать мы не вправе, значит, должны изучать. Мы не можем поговорить с Пушкиным о замысле «Евгения Онегина» или с Толстым о продолжении «Войны и мира». Перед нами текст, который закрыт.

Мы можем ставить его в контекст творчества автора, направления, эпохи, прояснить внутренние и внешние связи. И такое литературоведение если не обладает предсказательной силой (неопубликованные тексты классиков всё-таки находят крайне редко), то по крайней мере допускает контраргументы, в отличие от некромантии и психоанализа.

— Неужели, читая каждый год в одно и то же время лекции об одних и тех же писателях, вы не чувствуете себя ближе к ним?
— Если и чувствую, то средствами научного высказывания такое ощущение передать нельзя. Для этого существуют эссе, рассказы и кинофильмы.

Обычно, готовясь к лекциям, я нахожу для себя что-то новое: новые связи. Это можно описать пространственной метафорой: нужно отойти от картины, чтобы лучше видеть её и то, что вокруг.

— Что было для вас страшнее, когда вы собирали материалы для вашей книги про народные представления о Шевченко на Украине, — образ не упокоившегося в могиле мертвеца или задетые чувства адептов современного культа Шевченко?
— Ни то ни другое. Когда я увидел — в деталях увидел, — как работает механизм культурной памяти, особой радости мне это не принесло. Массы достаточно точно воспринимают одни мотивы творчества Шевченко и полностью игнорируют другие.

— Что оказалось близким?
— Для народа Шевченко — это прежде всего борец за волю, тот, кто волю даёт, покупает, выкупает — иногда обманом, иногда ценой своей жизни. Он волшебный художник, чьи картины чудесны в самых разных смыслах.

Например, Шевченко нарисовал тяжёлую жизнь украинской крестьянки, картину увидели в Европе, царю стало стыдно и он отменил крепостное право. Или: Шевченко посадили в тюрьму, а он нарисовал лодку на стене, прыгнул в неё и уплыл.

Про Шевченко все знали, что он сначала был крепостным, а потом стал «барином»: понятное дело, что без колдовства здесь не обошлось.

Тем более что Шевченко родом с Надднепрянщины, вотчины колдунов-«характерников». Поэтому в народных преданиях он может принимать самый разный облик — от народного певца-кобзаря до жандарма или помещика.

И конечно, сам Шевченко жизнетворчеством очень увлекался и свой образ, вошедший в массовое сознание и советские хрестоматии, конструировал вполне сознательно.

Например, есть очень распространённый по всей Украине рассказ о том, как Шевченко вёл наглядную агитацию среди крестьян. Брал горсть зерна и говорил, что это народ, отделял одно и называл его царём, потом клал его обратно, перемешивал и спрашивал у людей: «Где же царь?»

Притча эта очень древняя, поэтому специалисты долгое время считали эту историю чистым фольклором, пока не нашли у одного мемуариста рассказ о том, как Шевченко действительно устроил однажды представление. По всей видимости, делал он это не один раз.

— Скажите, какие самые страшные народные предания о Шевченко?
— Ну, скажем, по некоторым рассказам, Шевченко не умер, а сидит под горой с огромным железным крестом на груди. Время от времени он выезжает на белом коне посмотреть, как живёт Украина, не обижают ли. Когда же Украина станет свободной, то гора рухнет в Днепр, а душа Тараса наконец обретёт покой.

Этот образ, кстати, чрезвычайно близок к самому знаменитому стихотворению Шевченко: «Як умру, то поховайте…»

— А как там на Каневщине, в окрестностях могилы Шевченко, ленточки на деревьях не висят?
— Сейчас не висят, кажется, а раньше такое могло быть. До революции на Каневщине считалось, что сходить на могилу к Шевченко — хорошее средство от радикулита, а травы, растущие на Тарасовой горе, имеют целебную силу.

— А какие черты личности и стороны творчества Шевченко в народ не пошли?
— Прежде всего, конечно, не нашли отклика его тексты со сложной структурой, построенные на цитатах и аллюзиях. Оно и понятно.

Кроме того, народ освободил душу Шевченко от внутренних противоречий, которые при сопоставлении его текстов и биографии очень хорошо просматриваются.

Например, в украинских стихах Шевченко бранит Богдана Хмельницкого, в русскоязычной прозе — хвалит, хотя и не без иронии. В стихах проклинает тех, кто раскапывает старые курганы, однако сам при этом работает в археографической комиссии и, как человек образованный, прекрасно понимает, в чём смысл этих раскопок.

Не была воспринята народом специфическая религиозность Шевченко, который ставил преданность Украине выше Бога. Совершенно не получила развитие такая пронзительная и оригинальная метафора Шевченко «Украина — покрытка».

— Что это значит?
— Так на Украине называли девушку, которая потеряла свою честь. Родина-мать у Шевченко двойственна: она одновременно и покрытка, которая повелась не с теми и брошена умирать на дороге, и вместе с тем почти Богоматерь.

С другой стороны, и Богородица в поэме «Мария» — тоже покрытка, причём для автора это вовсе не кощунство.

— Есть ли что-то сходное между народным отношением к Шевченко на Украине и народным отношением к Пушкину в России?
— На Украине некоторые рассказы о Пушкине и Шевченко просто совпадают. Это явно один и тот же фольклорный материал, привязанный к разным культовым фигурам.

Во-первых, оба они дают остроумные отповеди представителям власти. Во-вторых, оба не умерли, а где-то ходят и скрываются (в России это, разумеется, рассказывали и о Льве Толстом).

Шевченко, например, ушёл то ли в Англию, то ли в Австрию и прячется от царя и помещиков. Или же: Шевченко прикован железной цепью к сибирской сосне, а когда цепь проржавеет и упадёт, вернётся на Украину.

— Не вызывает ли нареканий смелость, с которой вы ворошите прах классика?
— Всегда существует некая очень упрощённая схема из официальных речей, которая всех удовлетворяет, потому что не противоречит ничьим убеждениям, вынесенным из устаревших учебников.

Понятно, что эта схема чрезвычайно примитивизирует реальную картину. И понятно, что любой человек, который действительно интересуется вопросом, может легко найти всё то, о чём я говорил, в специальной литературе.

Но вот надеяться на то, что изменятся массовые представления о Шевченко или о других писателях, увы, не приходится. Неслучайно, когда вышла книга Григория Грабовича, одного из лучших современных шевченковедов, под названием «Шевченко, которого не знаем», появилась гневная статья-отповедь, которая называлась «Шевченко, которого не знаем и знать не хотим».

К сожалению, всё так. Шевченко, который выходит за рамки хрестоматии, знать не хотят.

Имеются и противоположные крайности. Например, киевский журналист Олесь Бузина выпустил книжку «Вурдалак Тарас Шевченко» — о том, какой Шевченко был дурной человек, пил много и с женщинами нехорошо обходился.

В качестве материала там используются тексты, которые, разумеется, не изучаются в школе, но любому, кто брал в руки хоть одну серьёзную биографию Шевченко, известны.

С их помощью Бузина устраивает сеанс магии с полным разоблачением Тараса Григорьевича. Делается это грубо и глупо, но с оттенком этакого политического жеста.

Я сам от этого косвенно пострадал, потому что теперь постоянно приходится объяснять, что моя книга о Шевченко, на обложке которой изображён штамп «неофициально», совсем не такова — и по целям, и по подходу.

— В вашей статье «Сокращённый рай (Украина между Гоголем и Шевченко)» вы вскользь говорите, что под Русской землёй Гоголь подразумевал Украину и что при создании этого романа он опирался на некий сугубо украинский романтический миф о казаках. Выходит, что такой знакомый со школы русский классик, как Гоголь, понятен не до конца, если не учитывать его украинского происхождения...
— Я бы уточнил: у Гоголя термин «Русь» означал все восточнославянские земли. Но Гоголь, как и многие его современники, считал, что именно в украинском национальном характере больше черт, которые были присущи древней Руси, то есть восточным славянам вообще и их славному героическому прошлому.

Интересно, что идея эта появляется у него не сразу. Когда Гоголь писал первый вариант «Тараса Бульбы», он опирался на «Историю Малороссии» Бантыша-Каменского, источник вполне научный.

Лишь во время работы над второй редакцией он сознательно отходит от известных ему исторических фактов и романтизирует казаков, превращая повесть в эпос.

На этом этапе Гоголь обращается к «Истории русов», тексту, который пользовался популярностью у всех украинских романтиков, несмотря на его, так скажем, неясное происхождение (авторство безосновательно приписывалось церковному деятелю XVIII века Григорию Конисскому).

Особой тайны в этом нет. Это просто проблема преподавания. Значение слова «русский» в произведениях Гоголя нужно разъяснять в комментариях так же, как термины «надворный советник» и «обер-прокурор».

А сам вопрос «Чей Гоголь — русский и украинский — писатель?» лишён смысла, потому что в те времена существовала другая категориальная сетка. Её-то и нужно разъяснять.

— И в чём же главное расхождение между романтическим образом запорожских казаков из «Истории русов» и историческими фактами?
— Даже если оставить в стороне гомеровский масштаб событий и лиц, у Гоголя значительно преувеличены патриотизм казаков и их сознательность, забота о благе Украины/Руси.

Я был в своё время потрясён подробностями тех далёких событий, о которых прочитал в работах замечательного киевского историка Наталии Яковенко.

Оказывается, когда казаки осаждали польские города, они запросто могли устроить вместе с жолнерами обеденный перерыв, сесть у стен города, вместе выпить и закусить.

Они принадлежали к одной и той же «касте» воинов, а вот мирное население — нет, потому и смертность его в военное время в некоторых местах доходила до 85 процентов.

От рук казаков гибли и «клятые ляхи», и свои же украинцы, которых долг перед собственными защитниками делал совершенно бесправными.

— Почему вы, так хорошо зная Чехова как филолог, решили высказаться о нём в формате прозаической фантасмагории «Остров Цейлон»?
— Ещё в студенческие годы меня чрезвычайно удивило, что после Сахалина Чехов, вернувшись домой морским путём через Юго-Восточную Азию, Цейлон, Суэцкий канал, не написал об этом ни строчки, кроме рассказа «Гусев».

Мне показалось, что это яркий пример ситуации, когда очень умный человек настолько зашорен своими представлениями о рациональном, прогрессивном и общественно полезном, что огромный яркий, экзотический мир для него как будто не существует.

Выразить своё удивление в научном тексте я не могу — пришлось повесть писать.

— Почему Чехов оказывается у вас так близок к нечисти, что за ним даже следят адепты культа Ктулху? Вы усматриваете что-то демоническое и в Чехове?
— Для меня было важно поставить Чехова в центр каких-то загадочных, даже фантастических происшествий так, чтобы читатель знал о них, а Чехов нет. А дальше логика развития образа потребовала столкновения художественного мира Чехова с мирами Киплинга и Лавкрафта.

Для меня был очень важен итог: чтобы в конце концов эти непонятые чудеса каким-то образом всё-таки изменили «моего» Чехова.

Ведь говорил же он Куприну, что не нужно писать об экспедициях на Северный полюс: никакой экзотики «не бывает», а есть только обыденность.

Но перед смертью Чехов почему-то решил написать пьесу в духе Метерлинка, где действие происходит именно что на Северном полюсе, над которым пролетает призрак умершей женщины.

Что же касается демонизма... знаете, чёрный монах просто так не приходит. Я думаю, Чехов вёл с самим собой диалог, подобный беседам Коврина с монахом.

Он был очень честолюбив. Если почитать его биографии, видно, что с близкими людьми он был зачастую жёсток и жесток. Судьба брошенных собак, женщин и коллег по журнальному цеху его мало беспокоила.

Чехов понимал, что с этим что-то надо делать, но полностью одержать победу в этой борьбе с самим собой был не в состоянии.

— Вроде бы был такой афоризм Канта, что мораль не доставляет удовольствия…
— Чехову она точно удовольствия не доставляла.

Он героически заботился о благе человечества, но к конкретным его представителям относился с удивительной холодностью.

Для меня Чехов — это Базаров наоборот: не дворянин, попытавшийся стать разночинцем, а мещанин из Таганрога, который смолоду знал жизнь с самых неприглядных сторон, говорил «пинжак» и «стуло», а в конце концов сделал себя эталонным интеллигентом для последующих поколений.

Очень бы хотелось как-нибудь об этом написать.

Беседовал Василий Костырко