Горлышко винной стихии. Александр Миронов. Слепое пятно Ле Карре: Россия с поросячьим подтекстом. Рулетка с наклоном: засахаренное зло Абузярова.

Есть такая серая зона неопределённости, в которой чёрное начинает выглядеть белым.

Андеграундный «пр о клятый поэт» там превращается в наследника великих традиций, злодей — в героя, опасный исламский террорист — в няшного гламурного котёночка.

Радует ли меня эта серая зона?

Иногда очень радует, иногда огорчает, а иногда — бесит.

Чаша вина

Ушёл из жизни петербургский поэт Александр Миронов.

Случайно наткнулся на потрясающую «Осень андрогина» и после этого стал наводить справки о Миронове, собирать информацию, искать стихи. Информация, конечно, обнаружилась — в «Новой камере хранения», в «Новом литературном обозрении».Я и сейчас не слишком хорошо знаком с творчеством Миронова, а до некоторого (довольно недавнего) времени не имел никакого представления о нём.

Но этого мало. У меня нет недавно вышедшего мироновского сборника, я его не держал в руках и никогда не видел — один из тех редких вариантов, когда я всерьёз сожалею о своей невстрече с книгой стихов…

(Таких вариантов немного: хочу книгу Александра Миронова, хочу избранное Георгия Шенгели, хочу полный сборник стихов Леонида Мартынова двадцатых годов, хочу томик киевлянина Игоря Юркова — и это, пожалуй, всё на сейчас; а Анну Радлову пока так и не издали по-настоящему, Радлова — моё пожелание на будущее.)

Миронов — представитель постсимволистской линии русской поэзии ХХ века. Архинеблагодарнейшая ему выпала участь: русский постсимволизм обещал многое, но растворился почти бесследно, истаял на наших глазах.

У него не оказалось покровителей — ни земных, ни небесных (и тем он несчастливо отличен от постакмеизма и постфутуризма).

Александр Миронов очень типичен для ленинградского поэтического андеграунда шестидесятых-семидесятых годов. Он вообще эталонный «поэт из андеграунда». И в какой-то мере «пр о клятый поэт» — типа Бодлера или Верлена.

Но, удивительное дело, «пр о клятость» Миронова совершенно неагрессивна. «Тихая пр о клятость» — такой оксюморон. И бесспорная андеграундность Миронова — неагрессивна. И мандельштамовские интенции в его стихах — неагрессивны (странное дело для шестидесятых-семидесятых годов, когда Мандельштам вгонялся интеллигентами в советскую культуру чуть ли не ломом). И — вот что поразительнее всего — индивидуальность Миронова неагрессивна.

Александр Миронов — поэт неповторимый и узнаваемый, индивидуальный, личностный (своя интонация, свой круг тем, свой мир), но он собственной личностью никого не хотел победить (не напоказ, как митьки, а по-настоящему).

Если бы он жил не в Ленинграде-Питере, где у него сложился круг истовых поклонников, а в маленьком российском городе, он, пожалуй, так и остался бы неузнанным и невостребованным (например, как майкопский полудвойник Миронова Александр Адельфинский).

Первое слово, приходящее на ум, когда думаешь о Миронове, — гностицизм. Специфический русский гностицизм, льнущий к православию. Русскость — тёплая, клюевско-кузминская. Обилие бранных слов, жаргонизмов и обсценностей (но всё это ничуть не задевает — поэзия Миронова нежит, словно ласковое море, а вся мироновская похабщина — крепкая морская соль, она неотделима от моря). Огромная эрудиция — не демонстративная, но ощутимая. Общая обстановка мистериальности, загадочной и неуловимой…

Вотще я перебираю черты мироновской поэзии.

Александр Миронов был поэтом-иррационалистом, о нём нельзя, невозможно писать в рациональном ключе.

Елена Шварц (кстати, дружившая с Мироновым) говорила, что каждый подлинный поэт есть горлышко какой-либо стихии, что поэт не может не выражать в себе определённую стихию (лишь понять бы — и самому поэту, и всем остальным, — какую именно стихию).

Поэзия Александра Миронова в моём сознании — воплощение стихии вина.

Винная поэзия. Розовые краски, переходящие в густой осенний пурпур и багрец. Кислая сладость (сладкая кислотность). Незлое опьянение — сначала концентрирующее, а затем расслабляющее, усыпляющее, навевающее лихорадочные сны. Долгое послевкусие.

Сам Миронов писал в «Корабле дураков»: «Вино настоялось и кружится время…» «Кружится время» — от Мандельштама, а «вино настоялось» — это своё, исконное, мироновское…

Умер Александр Миронов — и с палитры русской поэзии навеки исчез оттенок — неброский и неповторимый.

Впрочем, поэт сейчас, наверное, в пёстром раю — в том самом раю, который был заранее им увиден и нарисован.

Ангел с улыбкой проходит мимо.
В небе беззвёздном недостижимо
Светится ЧАША.

Чечен, пришедший с холода

Джон Ле Карре — один из самых моих любимых писателей.

Роман Ле Карре «В маленьком городке на Рейне», по моему мнению, входит в десятку лучших зарубежных романов ХХ века (и, кроме того, является эталоном антифашистской прозы).

Когда я узнал, что Ле Карре собрался писать новый роман о Чечне, я поначалу неимоверно обрадовался.

Правда, потом, по мере досконального знакомства с его творчеством, моя радость стала таять: Ле Карре очень странно представляет русских людей, Россию, Советский Союз (да и весь мир социалистического лагеря тоже).

Нет, это не русофобия. Это некое «слепое пятно» в глазу умнейшего из европейцев.

Удивительное дело, Англия, Германия (ФРГ или нынешняя Германия), Италия, Юго-Восточная Азия, Ближний Восток, Африка в изображении Ле Карре точны и узнаваемы, но как только дело доходит до СССР, до современной России и даже до ГДР, тут-то начинает лезть лажа.

«Шпион, пришедший с холода» — роман замечательный в отношении сюжета и нравственной коллизии, но вся гэдээровская линия в нём — «развесистая клюква».

В «Русском доме» самая неубедительная фигура — диссидент Савельев. «Команда Смайли» — единственный на моей памяти пример плохого произведения Ле Карре, потому что его фабула полностью завязана на русских персонажах (этот роман к тому же отвратительно, наихалтурнейше переведён Т. Кудрявцевой).

И вот последний роман Джона Ле Карре — «Особо опасен» (М.: Астрель, 2009, довольно приличный перевод С. Таска).

О Чечне? И о Чечне в том числе. Действие романа разворачивается в Гамбурге, Чечня и Россия проходят по касательной его сюжета. Наверное, поэтому «Особо опасен» — текст неплохой. Но с поросячьим подтекстом, как сказал бы Веничка…

…В Гамбурге появляется странный долговязый парень — Исса Карпов (он же Иван Карпов). Сын советского полковника и изнасилованной им чеченки, Исса был облыжно обвинён российскими властями в исламском экстремизме, прошёл через тюрьмы и пытки, бежал в Турцию (там тоже вдоволь хлебнул тюрем и пыток), наконец добрался до Германии.

Зловещий отец Иссы был резидентом британской разведки и имел тайный счёт в венском банке, завещанный сыну. У Иссы — документы на наследство (идеалист Исса принципиально не желает пользоваться «кровавыми деньгами» отца, но эти «кровавые деньги» — его единственная зацепка с Европой).

Сердобольная молодая немецкая адвокатша Аннабель выводит Иссу на распорядителя счёта — пожилого банкира-англичанина Томми Брю (добавлю, что Аннабель немножко влюблена в Иссу, а Томми множко полюбил Аннабель).

Подозрительным гостем из Чечни заинтересовываются спецслужбы — германские и британские (тем паче что он фигурирует во всех интерполовских досье как опасный исламист).

Немцы поначалу хотят банально депортировать пришлеца обратно в Россию; британцы же намереваются с его помощью провернуть тонкую операцию. В Гамбурге проживает исламский проповедник и благотворитель доктор Абдулла, 95% своих фондов он тратит на добрые дела, но 5% — на тайное (и недоказанное) финансирование терроризма.

Если деньги полковника Карпова будут переданы Абдулле, он окажется скомпрометированным связью с «чеченскими террористами» и сядет на крючок спецслужб.

Всё идёт по плану, сделка между Иссой и Абдуллой успешно совершается, но тут в последний момент вмешиваются смежники дуроломы-американцы, они арестовывают Абдуллу и забирают его в своё тайное узилище.

Та же участь постигает бедолагу Иссу (попал паренёк из огня в полымя)…

Всё та же типовая коллизия Ле Карре — «парень, пришедший с холода», но разыгрывается она уже не в декорациях холодной войны, а в современной обстановке.

Вчера сражались с коммунистами, сегодня — с исламистами; войны идеологий приходят и уходят (вместе с идеологиями), но неизменен трагический конфликт: бездушная государственная машина против живого человека.

Джон Ле Карре — ни разу не левак и даже не либерал, он правый христианский гуманист, вроде Грэма Грина.

В новом романе Ле Карре хорошо всё. За одним исключением…

Присмотримся поближе к Иссе Карпову.

Получеченец-полурусский. Воспитывался отцом (кстати, эстетом и интеллектуалом) в русском духе. Однако верен памяти и этнозаветам матери — яростно идентифицирует себя чеченцем, неистовый мусульманин.

Любимые герои у Ле Карре — всегда на грани разных наций (кровью и духом). Евреи (чуждые еврейству), полуевреи, полукровки всех мастей — «одинокие атомы» — вот извечные избранники Ле Карре.

…Вернёмся к нашему Иссе. Парень запуган, у него мания преследования — внимание:клюква номер раз! — Исса смертельно боится «агентов КГБ».

Единственное желание Иссы — врасти в умму Запада, стать хорошим врачом и делать добро. Исса любит русскую классическую литературу (читает Тургенева) и русскую журналистику — Аннабель носит в его схрон — внимание: клюква номер два! — российские газеты «Огонёк» и «Новый мир».

Часами чеченский парень слушает классическую музыку — Чайковского и Рахманинова…

…Мне приходилось иметь дело с чеченцами — и в Майкопе, и в Москве, и в армии (к слову, ни один чеченец не сделал лично мне ничего плохого).

Потому не соглашусь с блоговыми рецензентами, утверждающими, что чеченский парень, релаксирующий под Рахманинова, — это фантастика.

Это как раз не фантастика.

Фантастика и невероятность — образ Иссы Карпова в целом (и, кстати, образ его отца, полковника Карпова, зверя-насильника и тонкого интеллектуала одновременно, — также клюквенная рашен-фантастика). Думаю, что такое точечное извращение реальности — симптоматическое явление.

Европейцам хочется быть гуманистами — их тянет понянчить, потетёшкать, прижать к сердцу кого-то. Удобнее заниматься этим делом, если «кто-то» — маленький и забавный, а не огромный и страшный.

Но вот незадача, добрый слон — огромный и страшный, ручной медведь — огромный и страшный, а королевская кобра и шаровая молния — маленькие (и могут показаться забавными — поначалу и издали).

В реальности к совестливой адвокатше Аннабель и к симпатичному банкиру Томми из Чечни нелегально явится отнюдь не любитель Рахманинова, а кто-то другой (в 99 из 100%). И тогда Аннабель с Томми вздумают потетёшкать королевскую кобру или любовно расцеловать шаровую молнию…

Ведь исламизм — действительное явление.

Напомню, что все гуманистические пляски Ле Карре протекают на фоне 11 сентября. И The New York Times расхваливает роман «Особо опасен» как «наилучшее осмысление последствий 11 сентября».

А меня не оставляет впечатление, что гуманизм сего романа явно осуществляется за чужой счёт. В частности, за счёт России. И за счёт США тоже.

Такой вот поросячий подтекст я в нём нахожу…

Тараканы в сахаре

Продолжая тему исламизма…

Многие возмутились тем, что я назвал роман Ильдара Абузярова «ХУШ» «бесстыже оправдывающим исламский терроризм» (в первых рядах недовольных — Андрей Рудалёв).

Хочу объясниться.

Ильдар Абузяров — хороший писатель (и обаятельный человек). Но «ХУШ», по моему мнению, действительно оправдывает исламский терроризм. Притом делает это пускай не бесстыже (я тут погорячился в формулировке), но очень неприятным способом…

Существуют две плоскости бытия.

Первая из них — то, что в восточной традиции называется «кармой», а в западной — гегелевской «объективной реальностью». Это бесконечное сопряжение причин и следствий.

В этой плоскости не может быть ни добра, ни зла, поскольку всякий человеческий поступок детерминирован и потому неизбежен.

Однако в нашей жизни есть добро и зло.

Ибо существует другая плоскость — назову её экзистенциальной (в противовес к первой, гегелевской).

В этой плоскости человек может (и должен) действовать вопрекикарме, объективной реальности, логике вещей… Добро появляетсявопреки. Зло присутствует само по себе. Кстати, весь Джон Ле Карре —об этом…

В нашем мире имеет место то, что я безусловно могу назвать злом. Допустим, серийный маньяк-детоубийца Чикатило. Он — зло. В моих личных ценностях зло — это террор. Любой террор. Хоть когдатошний народовольческий и эсеровский, хоть нынешний скиновский и антифовский, хоть исламский. Я уважаю ислам как одну из мировых религий, но я ненавижу исламский терроризм.

Для меня все государственные правоохранительные органы — зона серого цвета (пускай местами доходящая до почти чёрных колеров, ан всё же не чёрная, а лишь интенсивно серая). А террор, терроризм и все террористы для меня — однозначное зло, сплошная чёрная зона (иногда обманно бликующая белым).

Может ли писатель сделать предметом исследования зло?

Возможен ли литературный текст о Романе Чикатило?

Безусловно, возможен. Более того, возможен текст, который породит в нас некое сочувствие к Чикатило, притом что мы будем твёрдо осознавать: Чикатило — это зло.

(Сочувствуем же мы Вассе Железновой, понимая, что Васса — неплохая и одарённая женщина, служащая злому делу, и что финальный крах её дела — заслуженный.)

Но бывает иной, лёгкий, удобно-беспечный путь живописания зла.

Представим, что писатель Икс, создавая прозу о Чикатило…

1. Сначала рисует Рому Чикатило слабым и хилым ребёнком, над которым все издеваются, несчастным гадким утёнком.

2. Затем показывает его же хрупко-красивым гламурным «мальчиком с умом и талантами».

3. Демонстрирует читателю: беды Чикатило не прекращаются и в довершение его бросает возлюбленная.

4. Живописует мир вокруг Чикатило кошмарным и достойным гибели.

5. Выводит всех жертв Чикатило в максимально чёрном свете (женщины — шлюхи, дети — вороватые дебилы-вырожденцы, подростки — безжалостные мерзкие извращенцы).

6. Смакует муки Чикатило в советских застенках.

7. Наконец, восклицает в эпилоге, картинно воздевая руки: «Я посмел сострадать изгою Чикатило, за это сейчас меня заметёт ОМОН!!!»

Будет ли такая проза справедлива?

«Малое добро», будучи не в силах справиться с чистым злом, изжить его, засахаривает чистое зло, покрывает чёрного таракана злодеяний сладкой глазурно-гламурной корочкой.

Так в некоторых консервативно-православных кругах засахаривают богомерзкого Гришку Распутина — исключительно из дискурсивного эгоизма.

Вчитайтесь в «ХУШ», и увидите, что этот текст устроен как рулетка с наклоном: все шары неизменно падают в одни и только в одни лунки.

Родных одного из хушевских мальчиков убили на его дне рождения, во время семейного праздника (как тут мальчику не уйти в исламский террор).

Беспроигрышный приём. Однако в предыдущем номере «Октября» публиковали текст автора, не любящего ислам; там родных главного героя убивали на его дне рождения, во время семейного праздника, мусульмане.

Приёму ведь всё равно, кто его (ис)пользует и в каких целях…

Сентиментальность и последующая жестокость (так называемая активная сострадательность) — вечные спутники глупости. Дураку жалко розы, и он из жалости к розам топчет фиалки; другому дураку жаль фиалки, и он из жалости к фиалкам топчет розы; в результате — ни роз, ни фиалок. Сентиментальность глупа — умно бесстрастие.

А литература, сознательно вызывающая сантименты дураков, лишена стыда (вот почему у меня по отношению к «ХУШу» вырвалось слово «бесстыже»).

Ведь такая литература опасна. Не потому, что нечто написано на бумаге. А потому, что бумага с кривыми словами способна подменить для нас действительность.

Был писатель Анатолий Приставкин, бывший детдомовец и очень сострадательный чел. Написал он роман «Ночевала тучка золотая» — о чеченцах и Чечне.

Все решили, что это реальность, стали руководствоваться соответственными настройками по отношению к чеченцам и к Чечне. А потом Приставкин тиснул «Золотого палача», и все увидели, что произведения Приставкина — не ром а ны, а детдомовские р о маны.

А реальность-то изменилась — вместе с настройками, и назад её уже не вернуть. Такие дела…

Кирилл Анкундинов