Они убеждены в том, что дураков на их коллективный век хватит. Хватит грантов, стипендий, фестивалей; хватит изданий, дотируемых сестрой Крёза или женой подмосковного Аль Капоне; хватит премий и прочих прелестей псевдопоэтического взаимопризнания. 

Один великий физик на склоне дней не без кокетства заметил: «У меня было мало оригинальных мыслей. Строго говоря, всего одна. И заключалась она в том, что ни одна из предыдущих мыслей не додумана человечеством до конца».

Кирилл Анкудинов вполне мог бы сказать о себе прямо противоположное. У него много оригинальных мыслей, но ни одна из них, похоже, не додумана до конца, прежде всего самим мыслителем из Майкопа.  

Вот рассуждал он недавно о гении и таланте . Один, мол, — от Бога, а другой — от случая, замаскировавшегося под общественное признание. Всё тонко, точно, правильно, но только если перевернуть анкудиновскую классификацию с ног на голову!

Потому что гениями рождаются (чаще, увы, негениями); гений самодостаточен, гений — эйдос; а талант — это всего-навсего умение развернуть свои способности в востребуемую той или иной референтной группой сторону.

И, кстати, сама по себе дихотомия «талант — гений» в отсутствие разговора о природных способностях (да и о нарабатываемом мастерстве) кажется всё же несколько упрощённой.

Примерно так же обстоит дело и с колонкой «Стеклянный ключ» Беда не в том, что стекло — хрупкий материал, а в том, что ключ проворачивают в противоположную сторону. Стоит ли говорить, что ничего он не отпирает, а просто-напросто ломается.

Что самому ключу, разумеется, не в укор.

Можно пойти по частностям: «Замок» Кафки — иерархическая структура, пишет Анкудинов, даже иерахически-номенклатурная. Иерархичности априорно отказано в трансцендентности (кем? чем? с какой стати?); адекватной реакцией со стороны землемера К. (под которым в данном случае подразумевается поэт или критик поэзии) был бы мятеж как этического, так и эстетического свойства, и пусть его «потом расстреляют в подвале или забьют ногами» .

Но у Кафки-то всё прямо наоборот.

Замок — трансцендентная сущность с заведомо непрозрачной иерархической структурой; землемера сначала бесит, потом обессиливает и наконец убивает отнюдь не уродство Замка (и/или царящая там «иерархятина»), а невозможность туда попасть.

Невозможность, прямо проистекающая из того, что логика обитателей Замка человеку со стороны (то есть человеку вообще) недоступна и, следовательно, никакого механизма гарантированного проникновения в Замок не существует. Теоретически такое проникновение вроде бы возможно, как минимум в это верят, а вот механизм отсутствует. Пути Господни неисповедимы.

«Замок» — роман религиозный (на что указал ещё Макс Брод): не стремиться туда нельзя, потому что жизнь вне Замка лишена смысла, механизмы гарантированного проникновения отсутствуют, и человеком, едва он перестаёт жить на автопилоте, то есть становится Землемером, овладевает экзистенциальное отчаяние.

К персонажам анкудиновской статьи — и к положительным, и к отрицательным — это, разумеется, ни малейшего отношения не имеет.

Им скорее подошла бы молодцевато-сатирическая экранизация «Замка» ранним Алексеем Балабановым. Вот у него Землемер — это молодой режиссёр, которого не пускают в «большое кино» (и конкретно на «Ленфильм»), и ему ничего не остаётся, кроме как буянить в трактире, путаться с Фридой, шпынять подручных и говорить нелицеприятные вещи великому Кламму.

Остроумие Балабанова проявилось и в том, что на роль Кламма в этом, по сути дела, «капустнике» он пригласил всемогущего (на «Ленфильме») Алексея Германа. Как потом в «Жмурках» уговорил сыграть вельможно-незадачливого крёстного отца провинциальной мафии самого не в бровь, а в глаз Михалкова.

Вторая частность — выражение «православная поэзия» и весь комплекс мыслей, с этим понятием связанных.

Это уже — по делам нашим скорбным — не ключ, а «фомка». Правда, тоже стеклянная...

Бесспорно только одно: множество людей, сочиняющих стихи, верит в Бога. Среди них попадаются и священники. Естественно, они и в стихах не скрывают своих религиозных чувств, и тогда их и впрямь называют православными или, допустим, католическими поэтами.

Но, на мой взгляд, это не более чем почётное титулование.

Вроде того, как всех князей царской крови почтительно называли великими князьями, тогда как реальное право на такое титулование имели только законные претенденты на престол (при всей призрачности подобных претензий в большинстве случаев). Только родные братья царей и царевичей.

Беда с титулованием «христианским (или православным) поэтом» заключается в безусловной, хотя и не очевидной оксюморонности этого титула.

Грубо говоря, каждое написанное стихотворение — это непрочитанная молитва. (А каждая прочитанная молитва — ненаписанное стихотворение? В каком-то смысле и так.) Ты адресуешь Господу мысль о несовершенстве мира (или, наоборот, о его совершенстве). Или ты адресуешь её читателю.

Третьего не дано.

Мандельштамовский «провиденциальный собеседник» — это, как у великого физика, заведомое кокетство.

Конечно, есть так называемая духовная поэзия (переложение псалмов и т.п.), но ведь не о ней речь.

Приняв сан, человек, как правило, отказывается от поэтического творчества: Станислав Красовицкий, Борис Куприянов, да и сам Кароль Йозеф Войтыла.

Показателен пример великого Джона Донна. Поэт-кавалер (и большой похабник) в молодости, он написал затем и «Благоговейные сонеты» (у нас их переводят как «Священные»), но в конце концов, став священником, перешёл к более подобающему жанру церковной проповеди.

Том стихов и шестнадцать томов проповедей — так выглядит творческое наследие поэта.

«Христианская поэзия» должна создавать определённый душевный настрой, и поэтические образы обязаны пребывать на волне, наводящей на этот настрой» , — пишет Анкудинов.

Самое знаменитое «христианское» стихотворение — четвёртая эклога Вергилия (40 год до Р.Х.); её, кстати, перелопатил на русский и столь горячо «любимый» Анкудиновым новый американец Алексей Цветков.

Выходит, и Цветков — христианский поэт?

Отложив в сторону томик Кафки и «волну с определённым душевным настроем», перейдём к сути вопроса.  

То, что Анкудинов называет иерархятиной или иерархически-номенклатурным подходом к поэзии, его подразумеваемые противники из стана «актуальной литературы» именуют куда точнее и даже честнее — конвенцией.

С прямой, кстати, аллюзией на конвенцию пресловутых детей лейтенанта Шмидта.

Меня, скажем, они издевательски обзывают «нарушителем конвенции», то есть Паниковским.

Они договорились считать самих себя и друг друга сыновьями лейтенанта Шмидта (ну, или там поэтами). Они заключили пакт о ненападении с племянниками лейтенанта Шмидта и даже с двоюродными племянниками лейтенанта Шмидта, не говоря уж о столь же аутентичных потомках других «пламенных революционеров», и приступили к планомерному окучиванию литературного и бытового пространства в окрестностях всепланетного Черноморска.

Они даже одного аборигена к кормушке пристроили.

Они убеждены в том, что дураков на их коллективный век хватит.

Хватит грантов, стипендий, фестивалей; хватит изданий, дотируемых сестрой Крёза или женой подмосковного Аль Капоне; хватит премий и прочих прелестей псевдопоэтического взаимопризнания.

И они, безусловно, правы.

Никакой иерархии у них как раз нет: поэтический сын лейтенанта Шмидта может быть и остро талантлив, и более чем умеренно одарён, и откровенно бездарен, но, подписав конвенцию, он автоматически становится равен всем остальным.

Другое дело, что некоторые сыновья лейтенанта Шмидта равнее других: поэты-кураторы, поэты-издатели, поэты-депутаты и т.д. Но и социальные лифты имеются, не говоря уж о социально-сексуальных, так что застой и вырождение участникам конвенции не грозят.

В этот Замок пускают.

Пускают кого угодно.

В этом и «замануха».

Правда, войти туда трудно — вход низковат (хотя и широк), а вот вползти, пригнув голову, — пара пустяков.

А пускают туда как раз потому, что нет в этом Замке ровным счётом ничего трансцендентного.

Одна придурь, выдающая себя за приращение смысла .

Как на балабановском «Ленфильме», только куда с меньшими (в том числе и финансовыми) амбициями.

Это, повторяю, не Кафка, это чистый Ильф и Петров.

Единственный упрёк, предъявляемый сыновьям лейтенанта Шмидта всерьёз (допустим, Всеволодом Емелиным), в том, что они нынче заняли всю «поляну».

— Но почему же всю? — резонно возражают они. — У вас есть свои поляны. А нет — так ищите! Москва большая. Не говоря уж про Пермь. Просто на нашей — грибное место. Ризома!

И опять-таки они правы.

Потому что у них конвенция.

Потому что у них ризома.

У них ризома, а у других разброд.

Разброд принципиальный и, увы, неискоренимый.

Потому что все мы дети своих отцов и этим гордимся (или, увы, подчас этого стыдимся), а они сыновья лейтенанта Шмидта и с этого живут.

Так что спорить с ними о поэзии, право же, не стоит.

Критерии «грамотность», «понятность» и «красота» (или «красивость»?), предлагаемые Анкудиновым, не работают.

Не работают как сами по себе (каждый из них заведомо субъективен), так и в отсутствие четвёртого и, на мой взгляд, главного — оригинальности.

Потому что хорошее русское стихотворение — это прежде всего оригинальное русское стихотворение, не вызывающее даже у самого искушённого читателя эффекта дежавю.

Не нарушающее оккамовский принцип бессмысленного приумножения сущностей.

«Наивная критика» (иначе говоря, вкусовщина) — это пиар или, соответственно, антипиар.

Он может быть эффективен или неэффективен, в зависимости от личного мастерства критика и главным образом от его умения (или неумения) задеть важный общественный нерв.

Ну и от конкретных стихов конкретного объекта критических усилий, разумеется.

Проверяется эффективность одним-единственным способом — обратной связью с читателем поэзии.

Проверяется, но, увы, не сейчас.

Потому что число (и поимённый состав) читателей поэзии сегодня один в один совпадает с числом (и поимённым составом) «писателей поэзии». Плюс «наивные критики». Плюс «кураторы».

Конвенция вырабатывает некое «общественное мнение», более-менее обязательное (отдельные исключения допускаются) для своих участников.

Некий гамбургский счёт, имеющий, правда, отношение не столько к Гамбургу, сколько к гамбургеру.

А «наивная критика», поощряя одних, злит других и тем самым поневоле обрекает себя на общее поругание.

— Понимаете, — объяснил я как-то телезрителю, — если я назову сейчас трёх поэтов, меня тут же возненавидят триста других.

Так оно, кстати, и происходит, причём повсеместно.

Конвенция предлагает кормление: заведомому меньшинству — фактическое; подавляющему большинству — иллюзорно-метафизическое. Она создаёт иллюзию причастности.

Она, разумеется, отвратительна, как руки брадобрея, да ведь не она ж одна отвратительна! Пожалуйте бриться!

И в этом смысле она самодостаточна, хотя и не самоценна.

Тогда как «наивная критика» не предлагает ничего, кроме ситуативного утешения (или огорчения) объекту пиара (антипиара).

Стеклянный ключ в Замок, проворачиваемый в противоположную сторону.

Что делать в такой ситуации заинтересованному читателю? Отсутствовать (он, кстати говоря, и отсутствует).

Что делать поэту? Писать стихи. Стоически и самозабвенно. Ты царь, живи один. А если ему не надо, то и нам не надо.

Что делать «православному поэту»? Молиться, молиться и ещё раз молиться.

Что делать «наивному критику»? Утешать и подбадривать одних, укрощать и осаживать других, принципиально не замечать третьих. Памятуя о том, что и те, и другие (и третьи) вправе послать на хер своего утешителя (укротителя) и, скорее всего, рано или поздно пошлют.

Ну а что делать участникам конвенции, им наверняка подскажут те некоторые из сыновей лейтенанта Шмидта, которые по внелитературным причинам (да и при чём тут литература?) неизбежно оказываются несколько равнее других.

Виктор Топоров