Автор новой книги о Блоке рассказывает, что в блоковской биографии кажется ему самым интересным и что он, работая над книгой, узнал о Блоке нового. В интервью Владимир Новиков объясняет, что общего у Блока с Высоцким, а также признаётся в том, что скоро в его жизни всё изменится.

Владимир Новиков, известный критик и прозаик, между прочим, постоянный автор «Часкора», где опубликовано вот уже шесть «Антиномий», в которых он вместе со своей женой Ольгой Новиковой выдаёт приговор профессиональной поэзии, объясняет, как пробраться в вечность, или советует, как правильно построить свой литературный имидж, написал биографию Александра Блока. Отдельные главы её, опубликованные «Новым миром» ещё в прошлом году, читались легко и увлекательно. Биографические данные здесь чередуются с разбором текстов, проза — со стихами, жизнь — со смертью.  

Такое ощущение, что демонстрация филологической дотошности для Новикова самодостаточна, ведь перед тем, как засесть за жизнеописание Александра Блока, он издал подобный труд о Владимире Высоцком.

О том, что значат для писателя эти две фигуры, как и о «полной гибели всерьёз», Владимир Новиков рассказывает Дмитрию Бавильскому.

— Что в блоковской биографии кажется самым интересным? Что вы, работая над книгой, узнали нового? На что взглянули иначе?
— Интереснее всего в жизни Блока — эмоциональный драйв. Ни дня без чувства. Тут уже задача биографа — правильно обозначить эти ноты и угадать мелодию.

Новое, что я узнал из совокупности написанного Блоком и о Блоке, — это тот факт, что Александр Александрович был очень умён. Мы поэтов и поэзию ценим за другое, да к тому же Блок не стремился выглядеть интеллектуалом.

«Я человек среднего ума», — сказал он юной Евгении Фёдоровне Книпович, и та даже не рискнула привести эту фразу в своих воспоминаниях, только в устной беседе проговорилась. Но ум на самом деле был могучий, он проявился и в конструировании лирического мира, и в построении биографии: «Кую свою судьбу», — писал он матери в 1908 году.

А иначе взглянул на спутников Блока. К Любови Дмитриевне я и прежде был расположен, считая важнейшим источником художественных открытий поэта семейный «андрогин» Блоков. Теперь же испытываю человеческую симпатию к Андрею Белому и Зинаиде Гиппиус, да и в целом к той эстетической среде, которая Блока окружала и питала. Правильно жили литература и искусство в то время, которое именуется Серебряным веком.

— На каких моментах биографии Блока вы заостряете своё внимание?
— Я рассказываю читателю о самых важных происшествиях в жизни Блока. О любви и влюблённостях; о сближениях и разрывах с людьми; о стихотворениях, поэмах и пьесах, которые тоже есть события. О биографии и поэзии говорю не порознь, но сплетая их в драматическую «косичку». А стремительный «ритм души» поэта стараюсь передать в самой интонации повествования.

Почувствовать материю времени помогала магия дат. Блок очень дорожил всяческими годовщинами: каждый год отмечал 17 августа (день свадьбы в 1903 году), 7 ноября (решительное объяснение с Любовью Дмитриевной в 1902 году). Этим хронологическим фетишизмом поневоле заражается его биограф, тем более что с начала XXI века идут одна за другой столетние годовщины событий блоковской судьбы. Работая над книгой, я их постоянно для себя отмечал: пережил две несостоявшиеся дуэли поэта с А. Белым, переезжал вместе с Блоками на Лахтинскую, а потом и на Галерную. Посещая Питер, бывал в архиве Пушкинского Дома, в музее на Пряжке.

19 февраля 2008 года (6 февраля по старому стилю) вспоминал два легендарных стихотворения, написанных в этот день сто лет назад: «Она пришла с мороза…» и «Когда вы стоите на моём пути…».

Прямо на страницах книги предлагаю объявить эту дату Днём русского верлибра. В 2009 году было столетие блоковской поездки в Италию: увлекательно было проехаться по его маршруту, зайти в старую гостиницу в Сиене, постоять на Ponte dei Sospiri в Венеции. А 2010 год — столетие речи «О современном состоянии русского символизма».

1910 год был ещё и сверхурожайным в лирическом отношении: я не отказал себе в удовольствии выбрать «золотую дюжину» стихотворений этого года и вкратце их истолковать. Книга закончена, а «юбилеи» продолжаются: в начале сентября отметим столетие очередного примирения между Блоком и А. Белым…

— До какого состояния может дойти «желание быть Блоком»? Стихи писать не начали?
— Нет. «Моими» стихами считаю «По городу бегал чёрный человек…», «В кабаках, в переулках, в извивах…», «Май жестокий с белыми ночами…», «Благовещение», «Идут часы, и дни, и годы…», «Унижение», «К Музе», цикл «Жизнь моего приятеля», поэму «Соловьиный сад»… Зачем версифицировать, если за меня это сделал другой, делают другие?

Кстати, поэтом можно быть и в прозе, и даже в критике: играя со словом, прибегая к музыкальным повторам и интонациям, держа композиционный напор, — надеюсь, вы с этим согласитесь. Но то, впрочем, вопрос ремесла, а вот «быть Блоком» в построении собственной жизни и судьбы…

Сохранять независимость и в то же время контактность. Уметь сотрудничать на дистанции — как это получалось у Блока с Брюсовым, Мережковским, Горьким, Леонидом Андреевым, Ремизовым. Сблизиться и вовремя отдалиться — как это было у Блока с Городецким или Вяч. Ивановым. Заполучить на всю жизнь настоящего, преданного друга — Евгения Павловича Иванова, встретиться и беседовать со своими глубокими понимателями и исследователями — Чуковским, Ивановым-Разумником…

Если бы владеть таким искусством жизни хотя бы чуть-чуть! Я уж не говорю о том, что человек, проживший сорок лет и восемь с небольшим месяцев, в общем успел написать всё, что мог и должен был написать. Перефразируя Стругацких, трудно быть Блоком. Но понять и осознать собственное «чувство пути» он помогает и нам, смертным.  

— Почему вы принялись за биографию Блока? Со стороны это выглядит как вдруг, а если изнутри, то какие причины вас к ней подтолкнули?
— Жажда гибели. Вот что толкало изнутри. Гёте называл это «stirb und werde» («умри и стань»). Прожив с Блоком его жизнь и смерть, начинаю всё с нуля. Кем, чем стану теперь? «Неизвестность, гибель впереди!..» И, может быть, какое-то новое «вдруг».

— Кажется, Блок позабыт, позаброшен, выставлен из актуального запаса и остался лишь в школьной программе. Думаете, его нужно актуализировать?
— Не совсем забыт: академическое блоковедение не дремлет, вышедшие тома полного собрания сочинений отлично подготовлены. А привычные школьные трактовки и правда отпугивают нормальных людей. Потому я не столько блоковед, сколько блоковод: приближаю поэта к нецеховым читателям. Чтобы каждый из них смог побыть Блоком, идя от его жизни к стихам.

— Чем же Блок может быть интересен сегодня?
— Музыкой. Столь музыкальных стихов в России не было ни до, ни после Блока. В них и гармония звуков, и гармония взаимоисключающих смыслов: «Невозможное было возможно,/ Но возможное — было мечтой» .

Увлекает Блок и перипетиями жизни своей, из которых он эту музыку извлекал. Многих людей занимает парадоксальнейшая любовь Александра Александровича и Любови Дмитриевны и «соловьиный» роман поэта с Любовью Александровной Дельмас. А уж глубоко философичный сюжет о том, как поссорились Александр Александрович с Борисом Николаевичем…

Жена, любовница или друг есть у всякого. К музыке тоже восприимчиво большинство людей. К таким читателям я и адресовался. А что, есть люди, которым Блок неинтересен?

— «И невозможное возможно,/ дорога долгая легка…» Как же много у Блока про невозможность! А вот мне Блок неинтересен. Его «поэтическая ткань» всегда казалась разреженной, многопись граничила с дурновкусием, точности у Блока меньше, чем у Пастернака или тем более Мандельштама. Просто раньше, при советской власти, он был едва ли не единственным ответственным за Серебряный век. Собрания сочинений Блока, Брюсова и Маяковского должны были удовлетворить интерес к символизму и футуризму. После, когда стала сколь доступной, столь и скучной вся эта музейная россыпь из младосимволистов и акмеистов третьего ряда, кубофутуристов и прочей архивной пыли, ощущение от Блока сдулось ещё сильнее. Заместителем он был хорошим. Членом политбюро из школьной программы.
— Как же «неинтересен», когда он вызывает у вас такой поток темпераментных суждений?! Хуление Блока — это особая субкультура, я её давно изучаю. В «блокохульстве» есть эвристический потенциал. Пойдём по пунктам.  

«Разреженность» поэтической ткани — это преобладание духа над плотью и вещественностью. «Точность» — не самоцель, а подручное средство. Пастернак её сознательно чурался: «чем случайней, тем вернее» — продолжение блоковского вектора и ветра. Мандельштам избавился от «хищного глазомера», чтобы в итоге «заблудиться в небе», чтобы вслед за Блоком поблуждать в «поле звёзд» и найти там форму кольцеобразного космического восьмистишия, такого как у Блока («Кольцо существованья тесно…», «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека…») .

«Многопись» — славная черта. Она помогла юному Блоку дописаться до шедевров, а потом к 1916 году полностью выстроить свой лирический храм. «Двенадцать» — это уже было сверх плана, а сколько поэтов в ХХ веке себя не достроили или искривили!

«Дурновкусие», оправданное мыслью или эмоцией, лично я в поэзии ценю. Выход за пределы хорошего вкуса — роскошь, доступная лишь великим. Но тут нужна конкретика. Дайте, Дмитрий, пример блоковского «дурновкусия».

Теперь об отношении к Блоку советской власти. Ещё в послевоенные годы он считался «декадентом», «певцом кабаков». Защитником его выступил не кто иной, как Пастернак: «Прославленный не по программе…» и далее по тексту.

В школьную программу Блок вошёл только в 1970-е годы. И место там занимает своё законное. Самый продвинутый школьный учитель подтвердит, что путь к пониманию поэзии Пастернака и Мандельштама лежит через блоковский эстетический трамплин.

Сам я не сторонник вертикальных иерархий. Для меня Блок, Хлебников, Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Цветаева — равновеликие миры. Но роль эстетического эталона, музыкального ключа ко всему ХХ веку закономерно досталась Блоку.

Если вы, Дмитрий, мне скажете, кого он на этом высоком посту «замещал», подсидел, то я готов восстановить справедливость и как университетский профессор уделить затёртому Блоком гению повышенное внимание в своём лекционном курсе.

— Замещал разнообразие, Владимир. Цветущую сложность. Вы знатный риторик, я знаю. Ещё бы, превратить (в том числе и для себя) Высоцкого в важную культурную фигуру — это надо уметь. Но если снять преподавательские кружева, показатель очень простой — желание читать или не читать Блока. Хотя, возможно, моя реакция не самая типичная. А с какой самой стереотипной реакцией на Блока вы сталкиваетесь?
— Приятно, что вы вспомнили Высоцкого — героя моей предыдущей книги в «ЖЗЛ». Но в важную культурную фигуру превратил его всё-таки не я, а русский язык: число высоцких выражений в нём превышает лингвистический вклад в родную речь всех нынешних поэтов, вместе взятых. «Потеря для русского языка совершенно невосполнимая», — сказал Бродский по поводу смерти Высоцкого. Так что здесь я, как и в случае с Блоком, не противоречу здравому смыслу и солидарному читательскому мнению.

А вот с литературоведческими стереотипами советского (и постсоветского) блоковедения расхожусь. Блок был насильно повенчан с революцией, и его поначалу амбивалентное, а в итоге весьма критическое отношение к «Деве-революции» было искажено догматической большевистской трактовкой, «Двенадцать» объявлены «первой советской поэмой» и проч.

Прослеживая блоковское индивидуальное «чувство пути», я вижу, что оно было эволюционным, а не революционным по природе. Тут, однако, есть зазор между Блоком-поэтом и Блоком-публицистом. Болезненные идеи статьи «Интеллигенция и революция» за девяносто лет опровергнуты историей, и я об этом пишу открытым текстом.

Другой предрассудок — нормативно-мещанское отношение к личной жизни поэта, к его разнообразным человеческим контактам. Многие литературоведы наивно полагают, что Блоку не хватило «нормального» человеческого счастья, «правильной» семейной жизни, что он слишком часто ссорился с коллегами. А он искал не счастья, а гармонии. И находил её — и в любви, и в дружбах. Не «именины сердца», а драматически-напряжённое взаимодействие человека-артиста с интереснейшими людьми эпохи — вот что питало поэзию, не ведавшую границы между землёй и небом. Феноменология блоковского жизнетворчества была в центре моего внимания.

— Предыдущим вашим героем был Высоцкий. Такое ощущение, что вы его Блоком как бы подпираете. Такое соседство кому идёт в бонус, Высоцкому или Блоку?
— Вспоминаю конец 70-х годов и невероятный по тем временам радиоспектакль «Незнакомка». Постановка Анатолия Эфроса, он же читает текст от автора — сдержанно, без театральности. Музыка Никиты Богословского — модернистская, с мистическим налётом, на грани лиризма и гротеска. Вот в уличном кабачке появляется Поэт: «Вы послушайте только! Бродить по улицам, ловить отрывки незнакомых слов. Потом — прийти вот сюда и рассказать свою душу подставному лицу».

Кто исполнитель? Господи, да это же Высоцкий! Это было нечто. Актёр получил классный бонус, приняв участие в столь эстетном представлении. Но не меньший бонус получил и Блок, персонаж которого был озвучен самым знаменитым в стране голосом. В общем, хорошо они подпёрли друг друга в историческом времени.

Их соседство в моей библиографии отнюдь не случайно. В пятом издании книги «Высоцкий» есть именной указатель, упоминаний о Блоке — четырнадцать. Недавно я написал небольшую статью «Блок и Высоцкий» для солидного академического сборника, а сейчас сочиняю совсем не академическую, а, скорее, лирическую лекцию о них — для студентов российских вузов.

Основа сравнения — легендарность двух поэтов (это вещь реальная и конкретная), а также тот факт, что оба работали для неограниченного читателя .

— Что вы понимаете под «неограниченным читателем»?
— Сейчас поясню. Скажем, мне очень дорог Мандельштам: «Люблю появление ткани…» Но «простому» читателю надо долго объяснять, откуда эта ткань взялась. Трогает меня Есенин: «Мы все в эти годы любили…» Но к этим строкам равнодушны «сложные» читатели. А «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека…» и «Я из повиновения вышел…» — это воспринимается людьми независимо от образовательного ценза.

Признаюсь, что и сам по мере сил стараюсь писать для неузкого читателя. «Пишем ведь для человека, а не для соседнего учёного», — сказал нам с Ольгой Новиковой в 1982 году В.Б. Шкловский, и мы ему поверили на всю оставшуюся жизнь. Отсюда и выбор героев.

— Следуя этой логике, следующим вашим персонажем будет Виктор Цой или Дима Билан. У Филиппа Киркорова судьба крайне непростая, к тому же он всё время причёски меняет.
— Следуя этой логике (писать о самых легендарных русских поэтах), следующим персонажем стал бы Пушкин. Но над этой темой уже трудится Александр Архангельский, которому я от души желаю успешного осуществления замысла. А под моей работой в биографическом жанре подведена черта. Впереди — совсем иная книга и иная жизнь.

— Как вы думаете, с чем связан нынешний бум жизнеописаний?
— Жизнеописания нужны читателям — это главная причина нынешнего бума. Получаются они у всех по-разному — в меру авторского таланта, ума и компетентности. Убеждён, что для прозаика обращение к биографическому жанру плодотворно: это помогает понять другого человека и скинуть оковы эгоцентризма, делающего современную элитарную прозу практически нечитабельной.

— Вы уже дважды говорили о некоем биографическом рубеже. Что вы имеете в виду?
— Пятнадцать лет назад я написал детский философский роман, но отложил его. Теперь пришло время усилить и закончить.

— Книги — это одно, жизнь — другое, разве не так? Почему то, что мы пишем, кардинально меняет (или должно кардинально менять) то, как мы живём?
— «Власть земли» и «Власть тьмы» уселись в широких покрытых ковром санях, а «Воспоминания» приладились на запятках» . Непонятно? Перевожу на простой русский язык: Глеб Успенский и Лев Толстой уселись в санях, а на запятках приладился Николай Успенский.

Эта фраза Николая Успенского мне запомнилась с юных лет, страшно понравился такой метонимический приём — именовать людей названиями их книг. Ничего не имею против, если кто-нибудь скажет: «Вот там «Книга о пародии» сидит» или «Вон «Роман с языком» прошёл». А в издательстве «Молодая гвардия» главный редактор Андрей Петров постоянно шутит: «Высоцкий» и «Блок» пришли. Здравствуйте!» Охотно принимаю такую игру.

Я — это мои книги. Прочитавший хотя бы одну — мой друг, он знает меня лучше, чем бытовые знакомые. Так у меня сложилось. А как должно быть — я просто не знаю.

Беседовал Дмитрий Бавильский