Шишкин не только придумал убедительный и уникальный способ опосредованно рассказать о себе, своих воспоминаниях и страхах, но и зафиксировал конец огромной эпистолярной традиции, докатившейся до логического финала.

Первое словарное значение «письмовника» — сборник образцов для переписки разного рода; второе — «книга для самообразования по русскому языку и литературе», ближе к смыслу, важному писателю.

Его дебютом стал опубликованный в 1993 году рассказ «Урок каллиграфии», одного названия которого достаточно, чтобы понять исключительную, онтологическую важность для Шишкина письма.

Письма не в смысле почтового отправления, но заговаривания реальности, пересоздания её через переписывание и складывание из отдельных текстуальных кусочков (так сделан роман «Взятие Измаила», так сконструирован «Венерин волос») заново.

Переписывая, подминаешь мир под себя, присваиваешь его себе, приподнимаешь, выдавая обратно опрятным, аккуратным. Приемлемым.

«Всё настоящее ничтожно, никчёмно, если оно не ведёт к словам и если слова не ведут к нему. Только слова как-то оправдывают существование сущего, придают смысл минутному, делают ненастоящее — настоящим, меня — писателем…»

Стиль для Шишкина — не способ блеснуть хорошими манерами или подчеркнуть приверженность старомодной классической традиции (на восхищении которой построен первый его роман, обозначенный строчкой из Горация — «Нас всех ожидает одна ночь»), но идеология очищения от накипи и злобы дня, зла.

В рецензии («Ионыч. Жизнь после смерти», «Независимая газета», 12.10.1993) на первый роман безвестного тогда автора я писал: «Шишкин попытался написать классический по форме роман-биографию после широко объявленной критиками кончины не только романа, но и всей ВРЛ. Жизнь после смерти? Неужели возможно?»

Ещё как возможно! Этим, кстати, объясняется и смена функционала, инаковость агрегатного состояния писем, когда собеседники не слышат друг друга. Потому что если бы услышали, договорились, вовремя получили бы все эти письма, то никакого романа бы не сложилось. Так и видишь пачку пожелтевших неотправленных, ну, или же потерянных по дороге конвертов.

Вообще все эти послания, из которых состоит роман, — большая условность, которой автор даже и не скрывает. Переписка — повод провести читателя по ключевым узлам любой человеческой судьбы со всеми остановками — станциями чаянья и отчаянья. Потому и «письмовник», что примеры даны на все случаи и чувства жизни.

Он идёт на войну. Она теряет ребёнка. Он теряет товарищей и учится думать о смерти. Она мучительно долго ухаживает за онкологической матерью, затем хоронит и инсультного отца. Он выживает в жаре, духоте и антисанитарии. Она теряет любовников и подруг, увядает, стареет.

Он вспоминает первые игрушки, ссоры родителей, тёрки с одноклассниками. Она вспоминает пробуждение тела, весну на Заречной улице, девичьи платья и мамино бесстыдство.

Стиль Шишкина, точный, наблюдательный, цепкий, движется от набоковской сладкой ваты, накрученной вокруг фабульного движения, к более абстрактной, плывущей вне какого бы то ни было центра и фиксации в пазлах сашесоколовским кружевам, застревая ровно между собакой и волком.

Кажется, в творчестве своём Шишкин ни разу не отвлекался, оказался странно последовательным: обжив с помощью стилизации и оммажей прошлое, покручинился в настоящем, а далее устремился не в будущее, которого нет, но вышел «за скобки года, из ворот тюрьмы» на территорию вневременного.

Ведь сразу практически невозможно определить, в какое время живут его персонажи, на какой войне воюют, какие фасоны носят. При желании, можно, конечно, вычислить, что это условное (весьма условное — из-за многочисленных несостыковок в быту и в эпистоле) начало ХХ века. Но так ли важно для него время и место?

Несколько раз Шишкин проговаривается, что срисовывает весь китайский антураж с американских фотографий, детализируя сражения, на которых никто из нас не был.

Ну да, реальность «Письмовника» взята из семейных альбомов, списана с картинок, почтовых открыток, линялых обложек журнала «Огонёк», который, кажется, выходил всегда.

Самое важное — убедителен ли этот постепенно разворачивающийся воронкой параллельный мир параллельной истории? Да, убедителен. За ним следят. В нём живут и умирают.

Шишкин берёт приём, избитый до потери чувствительности: переписка мужчины и женщины. Их письма чередуются в шахматном порядке ещё и для того, чтобы ничто уже не сдерживало стремления создавать мозаику из отдельных, тщательно выделанных фрагментов.

Сюжетно Шишкину всё равно о чём писать, главное, писать, проводить время за письменным столом, разгоняя текст. Поэтому он лишает переписку конкретной временной привязки, выводит в абстрактно-историческое пространство, наделённое универсальными реалиями.

В замысел въезжаешь не сразу, и сначала хочется схватить Шишкина за рукав, де, ау, товарищ, писем таких не бывает. Чтобы мужчина писал возлюбленной о всех своих слабостях, время от времени спохватываясь, мол, блин, что ж я это пишу-то, зачем?!

Чтобы женщина писала о всех своих физиологически не шибко аппетитных процессах, любовных романах и недостатках любовников? Да ни в жизнь!

Но постепенно привыкаешь к тому, что пространные монологи перемежаются десятками точных наблюдений, сотнями блёстких метафор и архетипическими (почти как у Гришковца) общими воспоминаниями.

Всё это сцепляется друг с дружкой так, что порой не оторваться, — суть монологи двух одиноких сердец, лишённых не только лиц, но и тел.

Шишкин в «Письмовнике» пытается дать нам чистые, насколько это возможно, интенции главных человеческих чувств, вышитых точно рассчитанными словами; «Письмовник» — это и есть слова, вышитые поверх интенциального потока.

Шишкин берёт архетипические ситуации, создающие поводы для самодостаточного письма: война — это просто война, все войны и воинские страдания одновременно; любовь — это просто любовь, он и она, тянущиеся друг к другу и неизбежно (логика жизни берёт своё) предающие друг друга…

Гёте в «Письмах юного Вертера» веером, по нарастающей, раскладывает письма, показывающие «мужскую версию» событий. Шишкин же пишет и за неё, и за того парня , демонстративно вскрывая приём: писатель — существо двуполое, всечеловеческое, работающее собой, из себя вытягивающее не только соки, но и воспоминания.

История чувств разыгрывается внутри одного человека, но затем, раскладываясь на голоса, аранжируется. И уже неважно что , важно как . Постмодерн, понятный и исполненный как модерн. Вполне себе рамплиссаж, выполняющий терапевтическую функцию, когда цель — почти буквальное ничто финала.

Женская ипостась (Александра) интереснее мужской (Владимир): она описывается Шишкиным как вечное иное, с большим тщанием и внимательностью, тогда как он представлен в рамках предсказуемых причин и следствий. Она — живая, он — схематичный, условный; лучшие куски нарезаны именно ей ; отчего начинаешь лучше понимаешь авторские намерения.

Ладно, Гёте с придуманным им «Вертером», но есть же реальные эпистолярные книги, оставшиеся в истории мировой литературы. И между прочим, самые важные из них принадлежат женщинам — госпоже Севинье, чьи письма, до сих пор не переведённые на русский язык, любила цитировать бабушка Марселя Пруста, или же легендарной Аиссе.

Между прочим, именно под влиянием таких многолетних заочных диалогов времён барокко (а затем классицизма, сентиментализма и тем более романтизма), с определённым, сознательно избранным собеседником, личностью которого поверяется всё происходящее, и сложился жанр личного дневника.

На каком-то этапе эволюции и личной эмансипации стало очевидным: то, что ты пишешь кому-то, на самом деле можно писать и себе.

Шишкин не только придумал убедительный и уникальный способ опосредованно рассказать о себе, своих воспоминаниях и страхах, но и зафиксировал конец огромной эпистолярной традиции, докатившейся до логического финала.

Новомодные романы про эсэмэс и е-мейлы, чаты и блоги — это уже следующая ступенька развития человеческих коммуникаций, требующая иного стиля, подхода и окружающей среды .

Сам же Шишкин с его демонстративно позавчерашней жизнью остался в законченном прошлом. Давнишняя статья моя ведь не зря называлась «Жизнь после смерти».

В ней объяснялось, что маска русской романтической прозы нужна современному прозаику для того, чтобы более ярко отразить нынешнее тотальное экзистенциальное неблагополучие и неприкаянность:

«Английский сплин, короче: русская хандра» стала явлением настолько повседневным, бытовым, всеобъемлющим, что фиксация её на современном материале не вызвала бы особого внимания. Иное дело XIX век, когда до тектонических сдвигов массового сознания было так же далеко, как до полёта на Луну. Остранение оказалось вполне продуктивным. «Жизни мышья суета» является целенаправленной подготовкой ко сну (раз уж нас всех ожидает одна ночь)…» (12.10.1993)

«Письмовник» — перпендикулярная традиции, тонкая и очень личная психотерапевтическая практика; страсти и страдания готовят приход смерти-избавительницы как благо. Все давно умерли, оставив пачки нераспечатанных писем, и теперь уже неважно, получены они или нет.

Онтология веками блуждает в трёх соснах неизбывности следствий. Шишкин и пытается найти выход из замкнутой системы, всё так же топчущейся в прихожей и ещё не покинувшей рамок предисловий. Вот он составляет письмовник, предлагающий ориентироваться на него в отношении не только к бытию, но к небытию.

Россия — родина, смерть — неизбежна. Вот для чего и нужно городить этот лес, выгорающий дотла при первом же высоковольтном прикосновении.

Дмитрий Бавильский