Кто виноват? Что делать? Как спасти душу? Какой период переживает Россия? Как перестать беспокоиться и начать просто жить? В чём смысл жизни? Павел Крусанов, в школе и дома, мужественно говорит о главном.

После прочтения романа Павла Крусанова «Мёртвый язык» остаётся ощущение, что он знает ответы на все вопросы. Именно поэтому и хочется их ему задать. Собственно, в России писатель всегда отвечал за самые главные «ответы», ориентируя людей, потерявших системы координат в том, что сегодня происходит.

К сожалению, традиция эта оказалась потерянной, вместе с писательскими встречами в зале телецентра «Останкино». Но писатели (точнее, их ответы вызовам дня) хуже от этого не стали. Вот и захотелось расспросить Крусанова о том, что волнует всех и каждого. Респект мужеству человека, согласившегося в эпоху тотальной иронии, на беседу без подмигиваний и поддавков.

Да, на всякий случай. Для особенно непонятливых. Это не постмодернистская игра. Не стёб, но сугубо серьёзный разговор о насущном. Привыкайте.

— Как вы считаете, в каком периоде развития находится сейчас наша страна?
— Лев Гумилёв в восьмидесятые утешительно обещал России, исполнившей по его представлениям свою провиденциальную задачу, двести лет золотой осени.

Однако реальность предлагает нам нечто куда менее поэтическое — пепелище, гноище, деградацию притязаний во всех областях жизни, разобщение, апатию, потерю ориентации и шатание государственной воли, девальвацию, простите за пафос, нравственных и культурных ценностей, торжество корысти и тугое, неодолимое непрятие идеи бескорыстного служения, а также любой позитивной инициативы, связанной с перспективой развития страны, региона, города, села, отдельного хутора, а не с извлечением сиюминутной выгоды. В таком виде Россия обречена на позорное вымирание. В общем, это прописи, публицистика. Исхода три: естественное исчезновение через поглощение соседями России в её нынешних пределах (не очень реально), появление ответственного государственного правителя, чья воля способна оживить и расчистить пространство, и третий исход — появление при попытке поглощения России отечественного Гарибальди, поскольку народ и государство — такой материал, который имеет предельную точку сжатия, после которой может произойти взрыв.

— Россия стала частью мирового мейнстрима или же у неё, всё ещё, «свой путь» развития, та самая «особость», что мешает нормально жить? И будет ли Россия жить нормально если она станет «одной из»?
— Писатель — тот же артист, лицедей. Артист в широком смысле. И я прекрасно отдаю себе отчёт в том, где место артиста. Порой включишь ящик, посмотришь на Веллера или Глуховского и подумаешь: «Зачем, дружок, ты так далеко отошёл от буфета?» Вы, Дмитрий, тоже пытаетесь меня от него увести. Это негуманно. И тем не менее...

Частью мирового мейнстрима Россия не стала, если за таковой принимать извод англо-саксонской цивилизации. И это хорошо. Я не желаю своей стране этой жалкой участи — ходить в чужих обносках. У России, действительно, свой путь, как и положено самостоятельному цивилизационному центру. У Японии, Китая и арабского мира тоже свой путь. И этот путь оказывается благодатным, когда производит не раскол в умах, выраженный у нас в форме вечной тяжбы славянофилов и западников, а в арабском мире в ещё более пагубной форме, а когда ведёт к синтезу — то есть сохраняет образ своего мира, в нашем случае русского мира, и дополняет его тем, чего ему не хватает для того, чтобы оказаться в реальных мировых лидерах. Япония и Китай так именно и поступают. Японцы и китайцы остаются сами собой, а не перерождаются в каких-то общечеловеков. От России же мировой мейнстрим почему-то требуют именно что перестать быть собой и сделаться никем, народом без собственных свойств, живущим по правилам, написанным каким-то чужим дядей. Это, между прочим, тоже форма поглощения. А Россия не может просто стоять в ряду, каких-нибудь, допустим, скандинавских стран, она — или империя, или её нет. Западный мир, полный застарелых фобий, хочет и уже многое сделал для того, чтобы её не было. И это не конспирологический миф. Я хочу, чтобы Россия была. И на сегодняшний день идея евразийства — наиболее живительна для России, поскольку позволяет, не теряя идентичности, сохраняя лицо, гордо претендовать на мировое лидерство.

— Писатель похож на актёра только тем, что работает собой и из себя, своим телом. Однако, в отличие от актёра (в том и ценность истинного литератора), что он работает своим собственным, а не заёмным содержанием, вырабатывает смыслы, а не мнимости. И в этом, как мне кажется, одна из главных сложностей писательской работы — выходить «на сцену» без подстраховки.
— Бывают, тем не менее, писатели, которые работают с заёмным содержанием, но тут вы, в принципе, правы — такие писатели должны называться каким-то другим словом. Не будем о них. Остаются те, кто производит смыслы, выходит без подстраховки.

В этом случае из двух возможных стратегий более выигрышной мне кажется та, которая на первый взгляд выглядит как раз проигрышной и безответственной. Я имею в виду то обстоятельство, что в дальней перспективе выигрывает тот автор, который не боится подставиться. Не боится выглядеть неполиткорректным и смущать малых сих. А вот тот, кто подставляться ни в коем случае не желает, оказывается в итоге, как это ни парадоксально, более уязвимым. Несмотря на взвешенность и рассудочность суждений.

На эту тему можно было бы говорить довольно долго, но наглядные пособия позволяют нам экономить время. Вспомните Алексея Балабанова — полтора десятка лет назад редкий газетчик не окрестил его фашистом. Теперь те из них, кого не попёрли за бездарность, тем же пером курят ему фимиам. При этом сам Балабанов ничуть не изменился, в чём совершенно прав.

Вообще попадание в некий общественный нерв, отчего приходит в движение и негодует сало жизни, — есть одна из составляющих любой творческой задачи.

— Но трудно живётся не только писателям. И по объективным причинам и по субъективным тоже. А на вас посмотришь, вы всегда спокойны, точно знаете, что и как нужно делать. Есть ли у вас секрет выживания в сегодняшней России? Как перестать беспокоиться и начать просто жить?
— Насчёт личного спокойствия... Пожалуй, это мнимость. Нет суеты — так будет вернее. Суета уходит, когда перестаёшь изменять своим вчерашним убеждениям в угоду веянию нового дня, подувшему из форточки с видом на Содом, или общепринятому взгляду, продиктованному мудрыми соображениями корысти. Когда выдворяешь из личного пространств повседневной жизни позу, зависть и тщету. Тогда и начинаешь без оглядки на обстоятельства делать то, что должен, — а лучшего занятия в жизни для нас никто ещё не придумал.

— Ну, без подставы ничего не бывает, это правда. Ведь если слушать других людей, то не сделаешь ничего нового. Будешь только пережёвывать пережёванное другими. Политкорректным нужна только дача и гранты. Нормальные такие временщики: день простоять да ночь на своём белом шуме продержаться.

Люди не прощают силы, и если вы подставляетесь, вас бьют. Как быть с этим? Как правильно реагировать и реагировать ли, «приемля равнодушно»?
— Если заметят, бить будут в любом случае, сколь безобидным не покажется предъявленный текст. Засветился — учись держать удар. Вам ли не знать, что, скажем, в том же интернет-сообществе всегда найдётся колено, которое будет нацелено на вас по любому поводу и даже в силу его отсутствия. А уж если автор набрался дерзости поколебать сложившееся равновесие, то для хранителей культуры и прочих музейных работников он виновен однозначно.

Смысл подставы, то есть предъявления без лакировки себя и своих убеждений (если ты имеешь убеждения, а не удовлетворяешься одними идеями), состоит именно в том, чтобы обезоружить недруга. Открылся раз — и получил по полной. Лукавый критик ликует — жертва его небрежного внимания в помоях. А в следующем предъявлении ты снова прежний и не подвинулся ни на пядь. Ты показал, что применённое к тебе оружие бессильно — ты выживаешь и при точечном ударе и при ковровой бомбардировке. Использовать те же средства снова и снова — уже бесчувствие вкуса. Даже недруг начинает вглядываться в тебя внимательнее, если он, конечно, самостоятельная фигура, а не кликуша-грантосос, отрабатывающий деньги за «правильный взгляд».

В моём случае, например, само название последнего романа «Мёртвый язык» — уже подстава. Будь это первая книга, редкий критик не отоспался бы на «мёртвом языке», переадресовав этот образ непосредственно к тексту, полагая, что это отличный кунштюк. А сегодня на эту наживку купился только человек из «OpenSpace», что, конечно, должным образом его характеризует.

— После «Укуса ангела» вы стали всероссийской знаменитостью. Изменили ли «медные трубы» ваш внутренний расклад или как-то откорректировали ваше поведение? Есть ли секреты противостояния чужому вниманию, вторгающемуся в ваше личное пространство?
— Я не ждал столь широкого внимания, поэтому отнёсся к нему с недоверием. Возможно, именно такие обстоятельства и не позволяют нам обольщаться признанностью. По крайней мере, у меня совершенно не изменился ближний круг общения, а это именно та аудитория, мнением которой хотелось бы дорожить. И именно она является тем читателем, к которому мне интересно было бы адресовать свои книги. Людей таких не больше полудюжины — если не удаётся преодолеть скепсис (допустим, он есть) ближнего круга, то внимание остальных не имеет никакого значения. Впрочем, если преодолеть удаётся, постороннее внимание тоже не имеет значения. Так — свежий летний ветерок, овевающий тебя после бани. А если оно не имеет значения, зачем пускать носителей этого не имеющего значения внимания в свою жизнь, в своё личное пространство?

— Иногда чужие вторгаются в него излишне агрессивно. Ведь если ты подставляешься, они решают, что ты делаешь это по слабости, а не от силы. У нас люди устроены странным образом и, например, вежливость воспринимают как корысть или заинтересованность — очень интересно устраивать в жизни потлач и смотреть, как люди смотрят не в тебя, но в зеркало.

«Мёртвый язык» — это действительно мощная подстава уже на уровне формы (не говоря о дискуссионности высказываемых там идей), то ли роман-манифест, то ли роман-трактат, где сюжет только мешается под ногами и нужен для наживки. Как вы сами определяете его жанр и дискурс?
— Против агрессивных нужно ставить защитные экраны, чтобы они скатывались по ним, точно с гуся вода. В принципе, это несложная техника, которая требует определённой невозмутимости и чувства юмора. Ведь по существу, это какая-то недошлифовка рассудка — воспринимать мужественное смирение, как бессилие, а доверие, как подвох.

Что касается «Мёртвого языка», то поначалу меня подмывало дать здесь какое-то жанровое уточнение типа роман-скелет или роман-высказывание. Однако Битов застолбил уже в «Улетающем Монахове» эту делянку, дав своему тексту подзаголовок роман-пунктир. В этом случае, мне показалось, лучше умолчать, чем откровенно повторить приём. Хотя по существу это именно роман-высказывание. В главах, состоящих из диалогов, например, время от времени вполне сознательно упускались уточнения относительно того, кто в данном случае говорит. Потому что это не имеет значения — все слова говорит автор, приносящий в жертву прямому высказыванию определённые догмы литературной формы. Причём сказать то, что говорится в «Мёртвом языке» мне требовалось именно средствами художественного письма, а не средствами пламенной документальной публицистики, к которой у времени куда меньше доверия, чем к хорошему вымыслу.

Если говорить о сюжете, то здесь вы правы — здесь сюжет, действительно, наживка, живец, нужный и существующий лишь до тех пор, пока читатель не садится на крючок. После того, как живец проглочен, важна лишь волшебная нить, которую не перекусить. Нить, сплетённая из слов — именно она, эта нить, которая ни что иное, как язык, и является основным материалом и героем повествования. Иногда эта нить истончается, иногда становится плотнее и гуще, иногда начинает махриться… Но всё равно это всё та же нить, из которой соткана материя нашей жизни — язык. Такой вот, трам-тарарам, логополагающий дискурс.

— А почему вы не доверяете публицистике?
— Я здесь ни при чём. Речь о недоверии со стороны времени. Публицистика живёт в газете, в периодике, в аналитических программах радио, ТВ и определённых сетевых форматах, а это недолговечные, сиюминутные убежища. Метко воткнутая в точку сегодняшнего дня со всеми его социальными и культурно-историческими болячками, остро заточенная публицистика не пробивает завтрашний, а тем более послезавтрашний день, который уже ускользает от её жала, бросая через плечо насмешливый взгляд.

Со школьной скамьи мы помним имена — Белинский, Добролюбов, Писарев… Но кто сегодня читает этих беззаветных демократов? Не больше повезло и консервативному лагерю, в части публицистики, пожалуй, даже более блестящему. Я имею в виду Каткова, Победоносцева и Михаила Меньшикова.

Хорошая литература и хорошая публицистика, примерно равные по возможности вызвать живой отклик в дне сегодняшнем, имеют разный срок годности в исторической протяжённости — используя гастрономическую аналогию, это будет выглядеть примерно как вяленая бастурма и свежий овощ. Потому что хорошая литература так готовится, что имеет шанс выпасть из исторического времени. Только это я и имел в виду.

— Можно ли вам задать вопрос о смысле нашего существования. В чём он, на ваш взгляд, заключён?
— На любой вопрос — любой ответ. Конечно, в масштабах человеческого разумения никакого смысла у жизни нет. То есть человек просто не в состоянии постичь замысел не им сотворённой штуки. Потому что он сам часть, фрагмент этого замысла, встроенный в общую материю бытия.

Взять для примера часы. Скажем, какой-нибудь мыслящий анкер вполне может описать работающий механизм и перечесть все пружинки и зубчики на колёсах, но ему всё равно будет невдомёк, что снаружи есть циферблат и стрелки, которые показывают что-то вполне целесообразное Тому, кто эти часы сотворил, или тому, кто ими просто пользуется.

Человек — функция вселенского организма. И долг его, если угодно, в том, чтобы осуществить заключённые в него устремления. Главнейшее из которых — спасение души.

— Как же её можно спасать, спасти?
— Если мы соглашаемся с тем, что она, душа, есть, то она, как всякое явление сущего, требует о себе заботы, поскольку может быть уязвлена, подавлена или, напротив, может должным образом цвести и воспарять.

Я не святой старец и не махатма, который способен сказать вам последнюю правду. Ну… по крайней мере мы так думаем, что люди глубокой духовной практики на это способны. Путь спасения — по руководствам или без — можно искать всю жизнь, да так и не встать на него, оставаясь в иллюзии. Это затратные пути, как правило, не имеющие отношения к истине. По мне — надо просто жить и следовать установлениям той великой традиции, из лона которой ты вышел. Привнося по мере сил в каждый свой день толику героизма, которого так не хватает сегодня и нашей стране, и нашей великой традиции.

— Что вы понимаете под «великой традицией»?
— Духовные базы цивилизаций. То есть в первую очередь — мировые религии. И произрастающие из них этику и эстетику.

Беседовал Дмитрий Бавильский
Фото: pravaya.ru