Почему начинают писать филологи? Как следует распорядиться литературной премией? Как следует оценивать конкурентов? Чего не хватает современной литературе? Как живётся и пишется в Каргополе? Что такое русская северная проза?

Назвала своего первого лауреата новая литературная премия «Чеховский дар». Здесь отбирают рассказчиков, из ближайших «конкурентов» — Казаковка, где примечают из круга известных персоналий, из тех, кто засветился на толстожурнальных плантациях.

Думалось, что и здесь для раскрутки бренда премии должен быть назван узнаваемый автор... Но есть ли смысл кривить художественной правдой ради стратегии? Новая премия — новое имя.

Александр Киров — преподаватель-словесник из Каргополя. Какой бы букмекер поставил?! А он на самом деле оказался открытием премии. Именно так назвал его председатель жюри Борис Евсеев.

— Александр, расскажи немного о себе. О своём пути к писательству.
— Родился и вырос в городе Каргополь Архангельской области, в семье врачей. Успел поучиться в двух школах, где окончил в общей сложности девять классов. Потом — Каргопольское педагогическое училище, в котором уже больше десяти лет работаю преподавателем русского языка и литературы.

Позже — Вологодский педуниверситет, аспирантура, кандидатская диссертация на тему «Лирический роман в поэзии Н. М. Рубцова».

Писать начал с середины 1990-х. Отчётливо помню момент, когда родилось моё первое стихотворение. Лето. Белая ночь. Тишина. Только шум тополей как-то приглушённо доносится до меня из внешнего мира. Непонятное ощущение переполняет душу…

Наутро я беру лист бумаги, ручку и записываю — будто под диктовку: «Всё дышит минувшим днём, блаженной и терпкой усталостью. И видит седьмые сны июнь, далёкий от старости…»

Мои первые стихи были замечены поэтом, членом Союза писателей России Александром Логиновым. Публиковаться стал около 1998 года под псевдонимом Немов. Четыре года работал над книгой повестей и рассказов «Митина ноша», которая в прошлом году увидела свет в Архангельске.

— Кто твои литературные учителя?
— Из русских авторов — А. С. Пушкин, А. П. Чехов, М. Горький, М. А. Шолохов, М. М. Зощенко, М. А. Булгаков. Из зарубежных — П. Мериме, М. Твен, О’Генри, А. Линдгрен, Э. Бёрджесс, Дж. Сэлинджер. Это в прозе. А в поэзии…

Сапоги мои скрип да скрип, топ-топ. Мне семнадцать, и я собрался учиться. По ночам везде отключают свет, и совсем не радуют футболисты.

Раньше были ещё: отец (он читал «ГУЛаг» в полутёмной кухне; всё твердил: «Мы ж видели, подлецы!»), мама Нина — с Есениным, Блоком, Кюхлей…

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Мне за двадцать, и я учусь на филфаке. Тот же рост, те же волосы, но темнее глаза, левый клык обломан в жестокой драке. Я вгрызаюсь в ночные акценты строк. Днём работаю, а учусь заочно. В голове смешался «Последний срок» с башлачёвской россыпью кровоточий…

Вновь как струны поют тополя весной. Я чуть старше. Ищущий (аспирантус). И среди романтики всей блатной себя чувствую, как Мигель Сервантес, а вернее, его знаменитый тип, воплощённый с Санчо и Росинантом в Ренессансе, который нам всем открыл описавший ад и другое — Данте… Настоящее.

И всё чаще череп отца мне мерещится. Что уж тут попишешь, если брёвна судорога свела и у дома совсем прохудилась крыша? И чем дальше читаю «Архипелаг» на отцовском месте в сумрачной кухне, тем мне ближе мама, что умерла…

Скрип да скрип с Есениным, Блоком, Кюхлей.

— Почему решил участвовать в премии? Было ли ощущение уверенности в победе?
— В премию я попал, что называется, «на шаляка». В январе, кажется, мне позвонила Татьяна Александровна Попова из нашей районной библиотеки, спросила, как я отнесусь к тому, чтобы «Митину ношу» отправили на «Чеховский дар».

А мне было не до того, проблемный был январь, я поинтересовался, нужно ли что-нибудь от меня, кроме двух экземпляров книги. Попова ответила, что, мол, нет, не нужно, я и согласился, тут же забыв о своём согласии на участие в фестивале.

Ни о какой победе я не думал. И даже к появлению своего имени в лонг-листе отнёсся не более чем с недоумением: ошибка, наверное, какая-то. Но момента, когда вывесят шорт-лист, начал как-то подсознательно ждать.

Шансы на победу после своего появления в шорте оценивал как 20% из 100. Не больше и не меньше, что бы мне ни говорили по этому поводу разные люди.

После известия о том, что в Таганрог не приехали Пьецух и Отрошенко, я увеличил ставку до 33,3%. Когда Борис Тимофеевич Евсеев вызвал нас, трёх приехавших финалистов, на сцену и сказал: «За точность в изображении Севера…»

Я успел подумать: «50%» (рядом стоял Дмитрий Новиков из Петрозаводска). Ну а когда назвали моё имя... тут я уже, признаться, не думал ни о чём.

— Премиальная слава, упавшая на тебя, не вскружила ли голову, внесла какие-то коррективы в творческие планы? Посыпались ли «заманчивые» предложения от изданий, издательств?
— А как могут измениться творческие планы в связи с премией? Главное дело писателя — это работа. Премия – дополнительный стимул к творчеству. Не думаю, чтобы муза внепланово посещала лауреатов. Если она посетит меня когда-нибудь ещё, я поинтересуюсь у неё на этот счёт.

Скажу по секрету, что муза посещает меня чаще, чем представители издательств. Это даже если учесть, что такую высокую оценку, как литературная премия, за двенадцать лет творческой жизни получил один-единственный мой рассказ «Седьмая тема».

— Читал ли своих «соперников» по шорту премии? Как их оцениваешь?
— Читал «Варианты войны, или Гибель колонны 0016» Игоря Фролова и слышал рассказ Новикова «О происхождении стиля» в исполнении самого автора. С удовольствием посмотрел две миниатюры по Пьецуху и Отрошенко на сцене Таганрогского театра.

Как я их оцениваю? Как финалист финалистов.

— Ты филолог. По нынешним временам это достаточно распространенное явление, когда твои собратья по профессии начинают писать. К примеру, петербуржец Андрей Аствацатуров в прошлом году заявил о себе на литпоприще книгой «Люди в голом». Примеров много, не только филологи, но и критики не брезгуют писательством. В чем мотивация их, на твой взгляд? Жажда народной славы и почёта, которых научным или критическим трудом не стяжать?
— Я начал писать ещё до поступления на филфак. Поэтому о причинах, по которым начинают писать филологи, я могу лишь догадываться. И думаю, что такая причина у каждого из пишущих своя, независимо от профессии.

Разве можно Венедикта Ерофеева назвать пишущим филологом или пишущим электриком? Просто хороший писатель. Необыкновенный рассказчик.

— Насколько хорошо знаком с современной литературой, есть ли свои предпочтения?
— Читаю теперь потихоньку, благо экзамен по современному литературному процессу завтра сдавать уже не нужно. Из последних текстов, с которыми познакомился, могу вспомнить «Патологии», «Санькю» и «Грех» Прилепина, «Асан» Маканина, «Гипсового трубача» Полякова, «Юбку» Нестерова, «Белого тигра» Бояшова, «Дневник городского партизана» Цветкова, «Сны бессловесных» Личутина.

Предпочтения мои формируются не очень быстро. Пока я готов говорить о своих предпочтениях, касающихся литературы шестидесятых-семидесятых годов прошлого века.

— И каковы же они?
— Скорее он. Николай Михайлович Рубцов. Чем старше становлюсь я сам, тем больше уважаю личность Рубцова. Не только лирического героя его стихов, но и самого автора.

Кстати, Рубцов никакого лирического героя в поэзии не признавал. Может быть, поэтому он смог в художественном отношении остаться самим собой. Для моей оценки автора это главный фактор.

— Ты живёшь в небольшом провинциальном городке, пишешь, работаешь. Но ведь в какой-то момент становится тесно, хочется выйти на широкие всероссийские горизонты. Есть какие-то планы по покорению российского читателя? Ты вообще амбициозный человек?
— Я амбициозный фаталист-трудоголик. Амбициозный, потому что стремлюсь к успеху. Успех для меня в первую очередь свидетельство творческой находки, равновесной точки между тем, что интересно мне, и тем, что интересно читателю (издатели и критики — это ведь тоже в первую очередь читатели).

Фатализм же мой заключается в твёрдом убеждении, что с прототипами меня сталкивает судьба. А между судьбоносной встречей и успехом — работа, самое интересное для меня занятие.

— Насколько сильна в твоих рассказах роль выдуманного? Или ты рассказываешь о том, что сам наблюдал, видел?
— Я люблю работать на границе реальности и фантастики, рационального и иррационального. Так и живу.

— В твоих рассказах фигурирует небольшой, но древний город Каргополь. Ты можешь сформулировать, как жизнь в нём повлияла на твое творчество? Ну и, естественно, Русский Север — насколько он напитал тебя своим духом?
- Каргополь — это и есть моё творчество. Я просто пишу о том самом важном, которое путём естественного отбора воспоминаний оседает в моей творческой памяти из всего, что я вижу и слышу. Рассказываю о том, что происходит в Каргополе с его жителями и со мной.

Наверное, это создаёт больше предпосылок для типизации, а типизация характера, языка, на мой взгляд, самое главное в художественной прозе.

И ещё обретение символов. В этом отношении название «Каргополь» в переводе с разных языков означает и «Медвежий угол», и «Воронье поле», и «Пристань», и ещё какое-то слово с затемнённой этимологией…

— Наша северная русская литература, на твой взгляд, — какая она? Насколько ты чувствуешь Русский Север этически и эстетически? Что с ним сейчас происходит, не измельчал ли?
— Северная русская литература, да и российская литература вообще, переживает сейчас период феодальной раздробленности. В этическом смысле Север ещё не утратил живых носителей праведности, что само по себе и немало. Эстетически…

Искусство есть подражание природе. Подражание северной природе, включающей в себя и природу северного человека, за последние полвека дало отечественной литературе несколько ярких, выдающихся имён.

Север не мельчает. Он меняет поляризацию. В жизни глубинки становится больше тёмного, злого — прямо на глазах. «Сквозит беднота, и домишки пусты, А если веселье, то злое…» — пишет в одном из своих стихотворений мой земляк Владимир Коротяев.

— На твой взгляд, чего не хватает нашей современной литературе? Как бы ты оценил её состояние? Ну и естественно, представляешь ли ты своё место в ней, каково твоё личное послание?
— Мне кажется, что современной литературе не хватает искренности — и формы, и содержания. Говоря это, я понимаю, что целому ряду талантливых авторов писать так, как они могли бы, по разным причинам практически невозможно. А я хотел бы попробовать.

Если же моя личность, преломлённая в персонажах, рассказывающих о себе, покажется миру неинтересной, и мир отринет её… То что я, собственно, тогда потеряю? Что мы теряем в жизни сей?

Беседовал Андрей Рудалёв, Северодвинск
Фото: chaskor.ru