Михаил Александрович Аркадьев (р. 1958) – современный русский дирижер, композитор, пианист, теоретик музыки, философ. Доктор искусствоведения. Заслуженный артист РФ (1995). В 1988–1998 годах Аркадьев работал в тесном сотрудничестве с композитором Георгием Свиридовым, принимал непосредственное участие в замысле, создании, комментировании и исполнении (совместно с оперным певцом Дмитрием Хворостовским) его последнего крупного вокального сочинения – поэмы "Петербург" для голоса и фортепиано на слова Александра Блока. С 2007 года – главный дирижер и художественный руководитель Тихоокеанского симфонического оркестра (Владивосток).

Как музыкальный теоретик Михаил Аркадьев разработал концепцию «незвучащей» («неакустической») основы в качестве базового элемента ритмической системы новоевропейской музыки. Ввел термины «время-энергия», «хроноартикуляционный процесс», «гравитационная ритмика», «осевая пульсация», «парадоксальная лига» и др. Автор книги «Временные структуры новоевропейской музыки (опыт феноменологического исследования)» (М., 1992). С Михаилом Аркадьевым беседует Алексей Нилогов.

– Михаил Александрович, вы определяете язык как деконструирующую деятельность. Это связывается вами с производством новых смыслов или с освобождением человека от лингвистической зависимости?

– Освобождение человека от лингвистической зависимости является главным механизмом и содержанием (довольно трагическим) человеческой истории. И весь смысл моей теории лингвистической катастрофы заключается в том, чтобы:

1) описать формы наркотического (анестезирующего) инструментария, или «искусственной афазии», то есть фундаментальной борьбы человека с речью и языком (причем не с той или иной их формой, а с ними самими).

2) показать, что попытки освободиться от лингвистической зависимости обречены на неуспех. Такое освобождение возможно посредством самоубийства. Если человек жив и не болен органической и неизлечимой афазией, то он находится в пространстве языка и тем самым остается человеком. Но если он хочет действительно избавиться от языка, то для него существует единственная альтернатива: стать животным или умереть. Третьего не дано.

– Вы считаете, что «практики молчальничества» – от буддистских аскетов до православного исихазма – не учитывают принципиальную невозможность уничтожения «внутренней (архивированной) речи», однако существует ли гарантия того, что новые способы манипуляции человеческим сознанием не преодолеют этот барьер?

– Я не считаю, что этот барьер преодолим при любых, сколь угодно новых манипуляциях с человеческим сознанием. В момент «преодоления» барьера внутренней речи и языка оно перестанет быть человеческим, следовательно, все человеческие вопросы перестанут быть релевантными. Меня интересует релевантная антропологическая проблематика в рамках того, что я называю антропологическим абсурдом, или лингвистической катастрофой. Пока человек остается человеком – видом homo sapiens sapiens, – он находится внутри этих абсурдных условий. Следовательно, практики молчальничества, или искусственной афазии, – это анестезирующие, а не онтологические практики.

– Подсчитано, что вербальная коммуникация занимает в когнитивном пространстве человека около 20%, отдавая первенство аудиальному и визуальному регистрам. Может быть, причиной лингвистической катастрофы является этот дисбаланс?

– Нельзя говорить в обычном смысле о «причинах» лингвистической катастрофы, потому что она представляет собой фундаментальную структуру человека и вне ее невозможно сохранить человека. Причины лингвистической катастрофы могут обсуждаться в рамках проблемы происхождения человека как вида, скажем так, как это делает Борис Поршнев в своей классической монографии «О начале человеческой истории». Я считаю поршневский подход дополнительным к моему в том смысле, который придавал понятию дополнительности Нильс Бор.

Например, проблема происхождения и сущности жизни дополнительна к ее физико-химическому и биохимическому изучению, а изучение антропогенеза дополнительно к самому понятию человека. Меня интересует человек в его уже ставшей специфике, тогда как проблемы генезиса этой специфики могут быть вынесены за скобки. Данная специфика состоит в том, что человек является точкой абсурдного конфликта между фундаментальным бессознательным и фундаментальным сознанием (языковой деятельностью).

По проблеме соотношения вербальности и невербальности я придерживаюсь следующей точки зрения: то, что называется обычно «невербальным» в человеке, на самом деле не невербально, а поствербально, причем как структурно, так и генетически. Другими словами, оно возможно только «после» и на фоне вербальности, в том числе в ее латентной форме. Благодаря исследованиям Жана Пиаже, Льва Выготского и Петра Гальперина о внутренней речи в ее специфической метавербальной форме, нельзя говорить о невербальности так, как будто очевидно морфологическое различие вербального и невербального в человеке. Это совершенно неочевидно и нуждается в основательном прояснении.

– Не кажется ли вам, что деструктивная сущность человека, не будучи канализированной в языке, вынуждена вырываться в невербальных средствах? Что вы можете сказать о различии между свободой мысли и свободой слова?

– Что касается различия между свободой мысли и свободой слова, то не могу удержаться и не привести афоризм Михаила Генина: «С кляпом во рту не поговоришь. Зато как думается!» А если серьезно, то не вижу особой разницы между свободой мысли и свободой слова, учитывая, что человеческая мысль насквозь вербальна даже тогда, когда кажется, что это совершенно не так. Вербальность – это весьма тонкая, а не грубая материя. Я считаю тенденциозным самообманом сведение вербальности к явным зримым или слышимым ее формам. Деструктивность человека неизлечима, пока он существует как вид. Вопреки Кастанеде – «тональ» непреодолим и «нагуаль» всегда лишь метафора смерти.

– Вводя понятие «доязыковости», вы заочно спорите с понятием «прото-письма» Жака Деррида. Почему вы считаете, что существует доязыковое?

– Археписьмо Жака Деррида, если я правильно понял господина Жака, есть то, что я называю «фундаментальным сознанием», то есть фонематической и шифтерной структурой лингвистической деятельности. Я не задаю вопрос о том, существует ли «доязыковое», а постулирую его существование. Но отдаленным свидетельством в пользу существования «доязыкового» может рассматриваться мышление животного и мышление ребенка до момента формирования у него практики родного языка. Поскольку я определяю язык как «фундаментальное сознание» (ФС), то все, что является трансцендентным языку вне зависимости от природы этой трансцендентности и от того, насколько доказуемо или нет ее существование, я называю «фундаментальным бессознательным» (ФБ).

– Солидарны ли вы с гипотезой языкового существования, высказанной отечественным филологом Борисом Гаспаровым?

– Я знаком и с лингвистическими, и с литературоведческими, и с музыковедческими работами Бориса Гаспарова. Кроме того, я знаком с ним лично. Гаспаров – один из российских интеллектуалов мирового уровня конца ХХ – начала ХХI веков. Его работы нетривиальны и полемичны и влияют на судьбы гуманитарных наук.

С гипотезой Гаспарова я согласен за исключением его утверждений, касающихся той сферы языковой деятельности, которая связана с парадоксами сознательной бессознательности и бессознательного сознания в языке. Как мне кажется, он недооценивает фундаментальную роль этого региона языка.

– Почему человек не может полностью растворить свою сущность в языке?

– Если у человека вообще имеется сущность, то ею является перманентный конфликт между языковым и доязыковым (фундаментальным бессознательным). Такая гипотетическая сущность возможна лишь в пространстве означенного конфликта, что звучит закономерно тавтологично. Растворение сущности в доязыковом и языке – это суицидальная и наркотическая потребность и деятельность, на которые у человека, несомненно, есть неотъемлемое право, но важно отдавать себе отчет, что это именно суицид, а не спасение.

– Известны ли вам примеры неязыковых практик сознания?

– С моей точки зрения, они невозможны по определению, так как сознание конституируется через язык, а не наоборот. Неязыковые практики мышления возможны, и они представлены в животном мире: вероятно, в тех актах мышления, которые гипотетически общи животным и людям.

Однако сознание – это антропологический феномен по преимуществу, являющийся следствием:

1) фонематической природы языка, то есть такой структуры, которая, сама не обладая значением, а чистым различием, обеспечивает возможность значения на более высоких уровнях;

2) самореферентности языковой деятельности человека, которая, в свою очередь, является следствием коммуникативной (а не когнитивной) функции данной деятельности.

Для этого я ввожу в теорию понятие «фундаментальное сознание», которое отражает первичную чистую различительную (как говорил Фердинанд де Соссюр, «чисто оппозитивную и отрицательную») природу элементарного языкового знака (фонемы и меризма), а также первичную языковую рефлексивность.

– Может быть, вам следует пойти дальше в уменьшении различительных признаков, а не останавливаться на дифференциально-фонематических?

– Нет ничего «меньше» дифференциальных признаков, и не потому, что они «самые маленькие», а сугубо функционально. В любом случае дело не столько в величине, сколько в способности чистого различения. Уровень дифференциальных признаков (меризмов) и фонем достаточен для описания уникальной специфики человеческого языка, который строится на основе оппозитивных и отрицательных (не обладающих никаким собственным значением) элементов, но благодаря которым возможно значение элементов более высокого уровня. Чистое различие не есть функция трансцендентального сознания, которое всегда доступно в феноменологическом опыте, а является трансцендентным этому опыту, так как уже принадлежит специфическому опыту языка – фундаментальному сознанию, которое я отличаю от классического трансцендентального сознания.

«Безразличие» говорящего к фонематическому уровню, о котором говорит Борис Гаспаров, – это следствие специфики самого языка: парадоксальности языкового «бессознательного». Оно кажется «безразличным» в континууме бытового общения, но становится отнюдь не равнодушным, когда человек обращает внимание на сам язык, используя поэтическую (риторическую) функцию – например, в бытовом общении, а не исключительно в ситуации сочинения стихов или произнесения подготовленных речей.

Человек умеет и свободно играет перестановками фонем и дифференциальных признаков. Здоровый человек обладает «естественной» рефлексией на первичные языковые элементы, потому что она неявно «встроена» в них, и это чрезвычайно важно. Неспособность к перестановкам такого рода и подобной игре свидетельствует об одной из форм органической афазии – болезни речи, которая исследована клинически. Я специально останавливаюсь на этом как в своей критике философа Владимира Молчанова, так и вводя в теорию философско-антропологическое понятие «произвольной (искусственной) афазии» как универсальной формы реакции человека на язык.

– Согласны ли вы с мнением французского философа-психоаналитика Жака Лакана о том, что бессознательное в человеке структурировано как язык? Как соотносится эта трактовка с вашей гипотезой лингвистической катастрофы?

– Я бы уточнил тезис Лакана: бессознательное психическое (не путать с моим фундаментальным бессознательным) структурировано языком (через процесс языковой интериоризации – рождение внутренней речи), поэтому в нем неизбежно обнаруживается «лакановский слой» – языковые структуры. Именно в них происходит один из актов драмы под названием «лингвистическая катастрофа». Язык не только структурирует бессознательное, но и дегармонизирует и «расщепляет» его, поскольку язык всегда бинарен и самореферентен, а бессознательное постоянно стремится стать вновь «фундаментальным», то есть доязыковым.

Алексей Нилогов
Фото: arkadiev.ru