В этом премиальном сезоне два писателя попали в оба коротких списка – «Большой книги» и «Русского Букера». Эти двое – Герман Садулаев с «Шалинским рейдом» и Олег Зайончковский с романом «Счастье возможно».

О Зайончковском поговорим в другой раз, а сегодня речь о Садулаеве, тем более что есть, что называется, дополнительные новостные поводы. После известного интервью «Комсомольской правде», в котором Садулаев имел неосторожность сказать, что «сейчас главный вопрос в Чечне – вопрос секса», а также предположить, что геи есть и в Чечне, – так вот, после этого интервью Рамзан Кадыров объявил, что писателя и чеченца по имени Садулаев не существует, а чеченский омбудсмен Нухажиев и вовсе написал развернутый ответ, начинающийся со слов «Да! Крепкий же порой заваривают кофе в Северной столице!». (Кто у них там спичрайтер?) Обещание Кадырова переговорить с родственниками Садулаева, чтобы они последили за тем, что говорит писатель, не без основания многими было воспринято как прямая угроза. Редакция журнала «Знамя», где был опубликован «Шалинский рейд», даже написала на этот счет открытое письмо.

С тем, что в устах Рамзана Кадырова подобные высказывания могут иметь не вполне буквальный смысл, трудно не согласиться, так что редакция «Знамени», защищающая своего автора, скорее всего, не зря это делает, – и я тут вполне с подписантами солидарен. Однако сегодняшняя наша статья – не о политике, а о литературе, хотя и в политическом отчасти контексте. Здесь надо сказать сразу, что писателя Садулаева вообще и романа «Шалинский рейд» в частности я не поклонник. Сказать, что роман вовсе лишен художественных достоинств, означало бы автора зря обидеть, но сделан «Шалинский рейд» на живую нитку, наскоро, – как, впрочем, и весь «новый реализм», или как он еще называется. Мало того, незатейливое мудрствование, которым история переложена, местами превращает его в какое-то популярное изложение и так уже общих мест: «у этой войны не было истории. У нее было телевидение» – ну так это мы уже читали, но про другую войну и у более вдумчивого автора. С другой стороны, что-то же в нем есть, наверное, что он угодил сразу в два премиальных списка этого года?

Верно, есть: Садулаев, вне зависимости от качества своих книг, фигура для нынешней, а может, и не только нынешней русской литературы экзотическая, вызывающая повышенный интерес самим фактом своего существования. То есть, вообще говоря, вопрос в том, что это такое – чеченский российский писатель. Вот в прежние времена были, к примеру, латышские советские писатели, украинские советские поэты и прочее в этом роде; они писали на национальных языках, входили в состав республиканских (так ведь это называлось?) Союзов писателей, и прочая и прочая. Сегодня ничего такого, по сути дела, не существует, то есть какие-то литературы на малых и не очень языках Российской как бы Федерации есть, – только кто же о них слышал за пределами мест непосредственного произрастания? Это, понятно, ровным счетом ничего не говорит о качестве этих литератур – никому в голову просто не приходит поинтересоваться, что там происходит. Отчего такого интереса нет – предмет отдельного разговора, а мы вернемся к писателю Садулаеву, который находится некоторым образом в необычной и двусмысленной ситуации.

Двусмысленность состоит в том, что в России его многие воспринимают как писателя чеченского (несмотря на то, что пишет он по-русски), а в Чечне – не знаю, но подозреваю, что и без указаний Рамзана Кадырова там мало кто воспринимает его вот прямо как чеченского писателя, хотя на нескольких профильных сайтах он в этом качестве фигурирует. Подозрение это подтверждается историей о том, что, когда чеченский журнал «Вайнах» решился опубликовать повесть «Почему не падает небо», отец писателя подверг роман такой жесткой редактуре, что Садулаев говорит о получившемся тексте «это не мое». Да и сам Садулаев утверждает, что в Чечне делают из него «врага номер один».

Российская критика тоже не всегда остается в стороне от увлекательного процесса поиска врагов нации. Сергей Беляков со страниц «Часкора» упрекает Садулаева в романтизации, как Беляков выражается, «свободолюбивых горцев». А также в антисемитизме и русофобии. С другой стороны, Алла Латынина в своем апологетическом тексте о «Шалинском рейде» объясняет, что писатель «снимает романтический флер с чеченского сопротивления». Приведенные примеры – всего лишь самые показательные, их можно множить. Сам Садулаев, чеченец по отцу и русский по матери, стремится, по крайней мере на словах, занять метапозицию поверх прямого противопоставления «мы – они»: «В Чечне мне приходилось отстаивать честь русской крови, так же как в России – честь чеченской крови. Просто я никогда не старался быть в Чечне большим чеченцем, чем сами чеченцы, или большим русским, чем сами русские, в России».

Язык «Шалинского рейда» вроде бы подтверждает эти его слова. По крайней мере, история о двух чеченцах, связавших себя друг с другом (запомните это, пожалуйста) и оборонявшихся до последнего патрона от «федералов» – и это важно, что Садулаев употребляет здесь эвфемизм, – изложена так: «Видимо, тогда и произошла эта апокрифическая история с Гектором и Парисом чеченской Трои. Может быть, Гектор не был уверен в стойкости нежного Париса». В другом месте герой говорит: «Я стал беспокоиться и чуть было не спросил, как в американских фильмах: хочешь поговорить об этом?» Языки классических текстов и массовой культуры – не единственные, которыми владеет авторская инстанция текста. Третьим, и наиболее важным оказывается язык советский: «Новой власти удалось перевести жизнь народа на рельсы мирного строительства». И в другой сцене: «Амир… кто их так научил называть комбата?»

Метапозиция Садулаева имеет совершенно ясное место происхождения. Оно называется СССР. Писатель вполне отдает себе в этом отчет. «Безусловно, я сделан в СССР», – говорит (он в интервью BBC по поводу выхода книги «Я – чеченец!» по-английски. Разумеется, речь идет об идеологическом конструкте СССР (так же как, например, и у Михаила Елизарова или левых интеллектуалов, призывающих к «позитивному переосмыслению» советского опыта), а не о реальной стране. В «Шалинском рейде» к тому же возникает понятная контаминация СССР с детством, отчего последний приобретает черты потерянного рая: «…в Советском Союзе была любовь. И был секс, но чистый, непорочный, первозданный. Таким сексом занимались Адам и Ева в раю до грехопадения». И еще: «…школа… да… школу отремонтировали. Поставили новую крышу, накрыли красной металлической черепицей. Заложили кирпичом пробоины, облицевали стены пластиковым сайдингом нежного кремового цвета. Вставили белые пластиковые окна. Двор был раньше заасфальтирован. Теперь выложен узорной плиткой. <…> Я стоял на черте, я смотрел в парк, в деревья, я видел школу, видел детей, подростков, они вышли во двор фотографироваться на память, синие юбки до колен и брюки, белые блузки и рубашки, банты, алые ленты “ВЫПУСКНИК” через плечо, они смеялись, был май, май, май, снова май, снова последний звонок, и выпускной, и школьный бал, и солнце, и синее небо, и цветы, и глаза, сияющие, как солнце, синие, как синее небо, нежные, как лепестки роз, и розы, нежные, как твоя ладонь, к которой я не должен был прикасаться, но ты сама коснулась моей руки и смотрела в мои глаза, и тогда я…»¹. Левые (в специфическом российском понимании этого слова) симпатии Садулаева, являющегося членом КПРФ, имеют ту же природу.

Перед нами, таким образом, текст, который следует рассматривать как литературу «советскую», а отчасти, как мы позже увидим, и колониальную. В интервью писатель также критикует нынешнее состояние Чечни из того же советского локуса. Утверждение «Литература помогает понять, что другой человек не настолько другой, что он такой же» делается не с либеральных позиций, как это, видимо, представляется части критиков, а с позиций имперских (слово это здесь безоценочное). Вышесказанное важно для понимания того, какое место социокультурное явление «писатель Герман Садулаев» занимает в современной русской литературе, – но это еще не все.

Для того чтобы двигаться дальше, нам придется сделать несколько утверждений, подробное аргументирование которых выходит далеко за рамки этой статьи, – и читателю, таким образом, предоставляется выбор: принять или не принять их на веру. Дело в том, что политический статус Чечни в современной России весьма далек от статуса «еще одного региона». На самом деле Чечня де-факто не является частью Российской Федерации в том смысле, в котором ею является Московская область или даже Башкортостан. О том, каким термином обозначить ее нынешний статус, можно долго спорить, но, в сущности, имеет место ситуация частичной независимости, квазигосударства, лишенного некоторых базовых характеристик суверенитета (например, собственного эмиссионного центра и армии), однако пользующегося чрезвычайно широкой автономией. Ситуация эта навряд ли продлится долго, однако по результатам двух войн Чечня, долгое время являвшаяся российской колонией, как и весь Северный Кавказ, приобрела статус... - впрочем, я не политолог, не историк и не знаю, как такой статус назвать. Вот политолог Сергей Маркедонов, к примеру, употребляет термин «уния».

Использование понятийного аппарата колониальных и постколониальных исследований в России сталкивается с чрезвычайными трудностями, даже когда речь заходит об СССР, не говоря уже о РФ. Виталий Чернецкий в этой связи говорит о том, что «постколониализм – единственный из “больших” современных теоретических дискурсов, который гордо и последовательно отвергается в современной России». Однако именно этот аппарат дает нам ключ к пониманию довольно уникального места писателя Садулаева в современной русской литературе, при том что я осознаю все трудности применения терминов «колониальный» и «постколониальный» к текстам вроде «Шалинского рейда» и к ситуации СССР – Российская Федерация вообще.

Вместе с тем содержащиеся в тексте романа и в многочисленных интервью писателя инвективы в адрес Чечни (в том числе и в той злополучной публикации в «КП»), доходящие порой до полного отрицания («Не было войны, как не было и мира, как не было и такого врага, такой страны — Ичкерия»), – всё это примеры периферийного колониального дискурса, видящего своей точкой отсчета метрополию. Об этом мы говорили выше, обсуждая позицию, из которой Садулаев делает примирительные заявления. При этом качества, которые этой метрополии приписываются, не так уж важны, – важно, что она является базовой точкой отсчета. Но и это еще не все.

Алла Латынина в своей уже цитировавшейся нами ранее статье совершенно верно отмечает чрезвычайно важный для Садулаева мотив двойничества: раздваивается (по меньшей мере) повествователь в «Шалинском рейде»; своеобразные «близнецы»² действуют в повести «Когда проснулись танки», причем оба полукровки, как и сам писатель; тот же мотив возникает и в тематически не связанном с чеченской войной и национальной самоидентификацией романе «AD».

Мотив этот хочется отнести на счет биографии автора, что Латынина не задумываясь и проделывает, – однако все не так просто: он, мотив, хорошо известен и описан применительно к пост колониальной литературе как dual perspective , двойная перспектива. Сам термин восходит к «Тюремным тетрадям» Антонио Грамши, который довольно подробно объясняет, что непременным условием гегемонии является навык правителя видеть вещи в двойной перспективе. Недостаточно владеть рациональным дискурсом власти, необходимо умение видеть вещи и из перспективы тех, над кем властвуешь, т.е. иррациональной. Грамши возводит эту концепцию к Никколо Макиавелли, который в свою очередь пишет о том, что Ахилл (вспомним Гектора и Париса, которых Садулаев поминает в начале романа, замкнем круг) был воспитан кентавром Хироном, соединяющим в себе оба начала. Вторая принципиальная фигура здесь – У.Э.Б. Дюбуа, американский социолог и философ, теоретик аболиционизма, впервые указавший (применительно к афроамериканцам) на «странное ощущение двойственного сознания, когда ты постоянно смотришь на себя глазами другого». Вьетнамский писатель и режиссер Трин Мин Ха, к примеру, говорит о том же явлении следующим образом: «Люди, находящиеся вдали от смыслового центра, вырастают с привычкой воспринимать происходящее не только со своей собственной точки зрения, с привычкой видеть обе стороны того или иного, с привычкой делать по крайней мере два утверждения одновременно. Им никогда не удается говорить исключительно в первом лице». Теоретики постколониальной литературы относят на счет этой «двойной перспективы» не только неизбежность стереоскопического взгляда в подобных текстах, но и другие мотивы – в частности, «ощущение присутствия» (вспомним фрагмент «Шалинского рейда», в котором герой описывает свои страхи: будто бы кто-то ходит по его дому, гремит на чердаке).

Тема эта определенно слишком велика для небольшой заметки, однако напоследок нельзя не сказать, что мотив близнецов или множественных личностей – базовый и чрезвычайно часто встречающийся в постколониальной литературе. Достаточно упомянуть здесь «Детей полуночи» Салмана Рушди (в качестве ультимативного примера, «детей полуночи» в романе оказывается куда больше, чем двое), его же «Землю под ее ногами», где действуют астральные двойники-возлюбленные, или роман «Бог маленьких вещей» Арундати Рой, рассказывающий историю близнецов. Тамерлан Магомадов и Артур Дениев – несомненно из того же ряда.

Вне зависимости от литературных достоинств «Шалинского рейда» – на мой взгляд, повторюсь, невеликих – к текстам Германа Садулаева следует подходить, как мне представляется, вовсе не с тех позиций, с которых к ним подходит нынешняя российская критика. Амбивалентность романа, попавшего в короткие списки двух крупнейших российских премий, – именно та причина, по которой он в эти списки вообще попал. Текст per se и его авторская инстанция посылают читателю противоречивые сигналы: позиция писателя может быть охарактеризована как имперская, колониальная. Второй, постколониальный план текста «зашифрован» в основных мотивах «Шалинского рейда» (и, как мы видели, не только его).

В «Шалинском рейде» и других книгах Садулаева о чеченской войне его читатели (пусть даже это и «профессиональные читатели») ищут ответы на вопросы, которые не принято задавать в нынешней России публично: в каких отношениях находятся Чечня и Россия? Как называется status quo , за который было заплачено такой кровью? Что произойдет с этим положением вещей в ближайшие годы? Писатель Садулаев сам по себе ответов на эти вопросы не предлагает: автор «Шалинского рейда» находится в той же зоне умолчания, что и все российское общество; взгляд его, как и взгляды большинства современников, обращен назад, в СССР.

Однако текст – не автор – дает на эти вопросы довольно однозначный ответ: перед нами непоследовательная, не осознающая себя в качестве таковой, но постколониальная литература. Эта нерефлексивная, органическая позиция,следующая непосредственно из текста, письма, из инстанции авторского бессознательного, гораздо адекватнее описывает реальное положение дел, чем то, что Герман Садулаев «хочет» сказать. Иными словами, тенденция к сепарации, обособлению российского и чеченского обществ, сначала культурно-психологическому, а затем и политическому, будет в ближайшие годы только усугубляться.

Мартын Ганин
___________________

¹ Интересно, что школа, постоянно возникающая в романе, является, по очевидности, отсылкой к школе в Беслане – скорее, что бессознательной, но сравните вышеприведенное описание с фотографиями (раз, два). Сайдинга нет, но все остальное, включая узорную плитку, на месте.

² «Мы вдвоем были тем самым андрогином, мифическим существом, цельным и совершенным, которое боги разделили на две части из зависти и из ревности...».