— Как вы относитесь к факту публикации недописанного Набоковым романа «Оригинал Лауры»? Имеют ли, по-вашему, наследники право делать по-своему, идти против воли автора?

— Если бы Набоков хотел роман сжечь, то сжег бы. Он оставил книгу на всякий случай. Федор Михайлович понимал, что рукописи имеют ценность, поэтому дал распоряжение Анне Григорьевне завещать ихдетям. С чем она, правда, затянула.

Люба уехала из России и тем сильно ее обидела, поэтому все досталось Федору. Кто же знал, что в 1917-м всё будет национализировано?.. Уверен, что потомки имеют право распоряжаться наследием предков. Я хорошо понимаю Дмитрия Набокова. Мой свойственник, девяностосемилетний барон Эдуард фон Фальц-Фейн, живущий в Лихтенштейне, знает его. Он говорил, что Набоков в постоянном безденежье. Фальц-Фейн считает своим долгом поддерживать своих соотечественников.

Ухожу немного в сторону. Я второй раз собрался в Японию. Получил приглашение на презентацию нового издания «Братьев Карамазовых», переведенных токийским профессором. А вскоре приходит письмо от японского общества Достоевского, в котором сказано: «Дмитрий Андреевич, вам решать, но мы советуем вам воздержаться от поездки, потому что этот перевод не поддерживаем». Оказалось, переводчик использует жаргон, дабы адаптировать текст к восприятию современной молодежи. На это он не имел права.

Вчера получаю текст своего интервью. Журналистка пишет: «Свяжите, пожалуйста, части этой “рыбы” между собой». Я ей отвечаю: «Неэтично вмешиваться в авторский текст, как бы я этого ни хотел». Если автор художественного произведения приглашает меня в соавторы, у меня есть выбор — согласиться или нет. Тут другое — журналистка отвечает за свой текст. Я только поправил грубые ошибки и сделал сноски.

— Вы знакомы с кем-то из потомков других русских писателей?

— Нет. В молодости скрывал, что я единственный прямой потомок Достоевского по мужской линии. Сейчас говорю об этом с гордостью. Причисляю себя к шестидесятникам Ленинграда. На квартирниках встречался со многими поэтами, хотя поэзия меня не воодушевляет. Вот Пушкин — букварь, сверхпоэт, правда, некоторые считают, что пишут лучше, но это не так. Часто рассуждения поэтов интереснее их стихов.

— С Бродским вы не были знакомы?

— Нет, в той компании его не было, он был старше. Собирались сверстники, подпольные поэты, которые понимали друг друга с полуслова. Это происходило на Моховой, в подвалах запасников будущего Музея Достоевского. Первые сотрудники музея относились к той компании.

— А как вы в нее попали?

— Отслужил в армии, в 1968-м умер мой отец, и меня, как потомка, ввели на правах второй подписи документов на организацию Музея Достоевского. Эта большая работа шла параллельно с выпуском академического собрания сочинений, который готовил Фридлендер.

— Я знаю, у вас сложное отношение к Музею Достоевского, да?

— По-моему, они уплыли в другую сторону. Когда-то я случайно увидел штатное расписание музея. На трех музейных работников примерно шесть программистов. Я был свидетелем потери музеем научного потенциала, а значит, и ценности их работы, тем более он так мощно посещается. Летом люди в очереди в гардеробе сидят, потому что не войти — экскурсии идут одна за другой.

— Вы там числитесь чернорабочим?

— Не хотел попадать в штат, а если бы это мне было предложено, я бы, скорее всего, отказался. Но без музея жить не могу, поэтому хочется при нем присутствовать.

— Чувство долга по отношению к Достоевскому?

— Да, моя жизнь ему принадлежит. Анна Григорьевна говорила: «Я каждую минуту принадлежу ему». Я принадлежу ему, конечно, не каждую минуту. Но я должен достойно прожить, чтобы никто не сказал: «А еще Достоевский!..» Это очень важно.

— А как вы пришли к его произведениям?

— Когда я открывал его книгу, то забывал, что генами с ним связан и могу воспринять его несколько другим путем. Первое мое с ним столкновение, именно столкновение произошло в девятнадцать-двадцать лет. В школе мы его не проходили. Мне казалось, что Достоевский человека утяжеляет, усложняет. Даже в самом его неправославном романе, который на Западе воспринимают главным из всех пяти, «Преступлении и наказании», постоянно присутствует религиозный мотив.

— Для вас это тоже главная книга вашего предка?

— Уже нет, я все более и более убеждаюсь, что она написана для молодежи. Именно в молодости легко расталкивать других, а если надо, то и убрать кого-то с дороги. Взрослый человек иначе воспринимает ценность жизни. Я говорю в молодежной аудитории: «Человека убить все равно что комара стукнуть, одно и другое — беззащитная плоть. Но как потом жить? Печать останется. Не появится ли мысль, которую Раскольников отмел, — повеситься?» Когда я вожу экскурсии по маршруту Раскольникова, то привожу к месту, где он хотел повеситься. Помните, незнакомый человек говорит ему: «Убивец»? Раскольников сразу почувствовал, что он извергнут из человеческой массы, на нем клеймо, которого он не видит, но видят другие.

«Братья Карамазовы» — это роман сформировавшегося человека. Мне нравится теория, что три брата Карамазовы — ипостаси человека: сомневающийся, бунтующий и идущий к Богу. В каждом взрослом они присутствуют в равной мере.

— Вы со своим отцом говорили о Достоевском? Я знаю, что всю войну он носил его бюстик в рюкзаке.

— Я плохо знал отца, он рано ушел из семьи. После войны была массовая трагедия, когда мужчины возвращались с фронтовыми подругами. Они не представляли, что без них делали их женщины, жены, и многие считали, что те вели себя неподобающе. Отец тоже так думал про маму, и очень ошибался. Он ушел не к подруге, а просто отделился от нас. Разговоров с ним о Достоевском у меня не было.
Он называл себя последним в роду, не знаю, по какой причине. Говорил об этом швейцарскому писателю Дюрренматту, которого провел здесь по местам Достоевского. Предыдущий директор музея нашла документы, в которых Андрей Федорович признавал меня своим потомком. У меня дома лежит заявление в детский сад (тогда он назывался деточаг), где он называет меня своим сыном и правнуком Федора Михайловича. Тогда было сложно с детскими садами, и, хотя Достоевский был как бы запрещен, иногда его имя помогало, классик оставался классиком.

— Со временем у вас менялось отношение к писателю?

— Конечно. Зачастую ко мне обращаются как к проводнику Федора Михайловича, если не как к нему самому, отчего мне очень неудобно. Жена постоянно говорит: «Ты так похож на Федора Михайловича!»

— Вы унаследовали его взрывной характер, страсть к игре, но в отличие от него можете держать себя в руках.

— Не знаю, могу ли удержать себя в руках. Это я рассказывал историю, как сел играть в Баден-Бадене и выиграл. И почувствовал, что теория Достоевского, его анализ игры, работает. Из «Игрока» я выписал место, где описывается фрагмент игры, играл по этой «шпаргалке». Помню, остановился с большим неудовольствием. Это состояние меня пугало. Директор казино мне потом признался: эта система дает высокий процент вероятности выигрыша. Возможно, будь у меня много свободного времени, я проиграл бы выигранное. Но надо было идти на ужин с директором казино, который хотел со мной пообщаться. Громадный портрет Достоевского висит у них при входе. Там бы я не стал предъявлять бумагу: снимите, мол. Ничего предосудительного в этом не вижу. Страсть к игре — факт его жизни, там висел и портрет Тургенева.

— То, что вы столько по миру поездили, это всё в статусе правнука Достоевского?

— Только так. Я не мог заплатить ни копейки за свои путешествия. Это всегда происходило на деньги тех, кто хотел меня увидеть. Я говорю то, чего они не могут прочитать, и это шире открывает им его произведения.

— Вас не тяготит ноша правнука?

— Привык. Возможно, тяготила в самом начале, пока я не знал массы фактов из жизни Достоевского, пока не намотал опыта и не понял, почему он говорил то-то и то-то.

Советский достоевед Фридлендер поставил плотину в официальном восприятии писателя, поэтому о Достоевском не говорили как о монархисте и религиозном мыслителе, философе — только как о разночинце, чуть ли не демократе... После доклада отца Александра из Мюнхена на конференции в Старой Руссе все почувствовали: плотина прорвалась. Это был 1984 или 1985 год. Тогда обком вдруг разрешил провести чтения на своей территории. Доклады прочитал Фридлендер, потом профессор Бэлкнап — и это было два разных Достоевских. Бэлкнап — авторитетнейший американский достоевед, там самое мощное достоевское объединение. А в этот момент от Горбачева приехали посланцы и сказали о гуманитарной ценности Достоевского, об организации философской деревни, где потомки писателя должны жить и вырабатывать национальные идеи. Выскочил я на берег покурить, подходит ко мне двухметрового роста профессор, вертит пуговицу на моем пиджаке и очень по-детски говорит: «Прежде всего, Достоевский — русский писатель, писавший для России». Меня это так расстроило (о русскости Достоевского американец говорит), поэтому я попросил слова и поднял эту тему. Тут Фридлендер взорвался: «Мы всё это прекрасно знаем, но говорить об этом еще не пришло время». Такие штуки происходили.

— Вы служили в армии за границей. Расскажите об этом периоде.

— Сначала на Кубе. Она не произвела на меня впечатления — экзотика и тот самый социализм, к которому все стремятся. Потом два года в Германии, потом в Словакии (тогда общая страна называлась Чехословакия). Наше там появление было связано с вводом советских войск.

В 1963 году на шуршащей пленке я услышал «Битлз». В наших газетах писали: в Англии появились «Битлз», что в русском переводе значит «жучки-ударники». Дурацкая маленькая сатиричка в подвале, а все понимали: что-то случилось, появилась удивительная группа. Захожу в магазин в Германии, а там пластинка «Битлз» продается. По маленькому транзисторному приемнику в кармане, который нам запрещалось иметь, но он у всех был, я слушал любую радиостанцию, любую музыку. Для меня именно тогда железный занавес упал, я был ушиблен свободой. В Германии объявились мальчики, которые играли на гитарах, и мы придумали ансамбль Bay boys («Гнедые ребята»). Ездили по немецким заводам, устраивали вечера дружбы. Bay boys играли в форме, но по возможности отпускали волосы. Я для них квакушки делал, ревербераторы — в общем, организовывал техническую часть. У меня был самодельный микшер, всё собиралось на коленке из запчастей нашей военной техники. Я написал хороший рассказик о том, как мы слушали прямую трансляцию концерта «Битлз» в Западном Берлине. В ленинской комнате у телевизора собрались офицеры, а меня позвали переводить комментарии с немецкого. Я написал, что бюст Ленина из угла «с прищуром и интересом смотрел на экран».

— У вас двадцать три профессии. Вам не были интересны академические штудии — заниматься творчеством предка, публикаторской работой, комментированием?..

— Нет. Я был «ущербный» — принципиально не получил высшего образования. Часто потом попадал в ситуацию, когда я был активнее и умнее начальника, но он был с корочкой, а я — без, поэтому слушай и подчиняйся. Поэтому я постарался, чтобы мой сын Алексей получил высшее образование. Я много чего от своих профессий получил. В начале 1990-х уехал в Германию открывать общество Достоевского, остался в Гамбурге, нашел работу, получал хорошую зарплату, привез оттуда автомобиль.

— Что же вас заставило вернуться?

— Путч. Он случился в тот момент, когда у меня все было прекрасно, я вывез туда семью. В 1990-м я уехал в Германию, ремонтировал там телевизоры, звукоаппаратуру, видеомагнитофоны. Получаешь громадное удовольствие, когда в твоих руках аппарат оживает. Наверное, у хирурга после удачной операции подобное ощущение.

Когда я утром увидел по телевизору, как на танк отец сажает маленькую девочку, меня это так поразило. Испугался, что границу закроют, а тут немцы кричат: облегчаем получение политического убежища... Я понимал, что тут, в Германии, моя семья и работа, а в России непонятно что будет. Плюнул на работу, разругался с начальником, вскочили с семьей на поезд и примчались, пока не закрыли границу домой. На тот момент это было правильное решение: в беде надо быть со своей страной.

— Вам не обидно, что наследием вашего предка занимаются чужие люди?

— Я их очень уважаю, а сам знаю свою нишу. Когда одна из любимых мною и авторитетных достоеведов стала привязывать Достоевского к масонам, я, конечно, запереживал и посчитал необходимым высказать ей свое несогласие. Федор Михайлович интересовался многим, но в масоны никогда бы не пошел, это противу его существа. После многих разговоров на эту тему она вынуждена была согласиться.

— Вы продолжаете открывать для себя Достоевского?

— В нем есть для меня загадки. Прочитал в воспоминаниях Анны Григорьевны, как они идут по Шварцвальду, по горной тропинке, любуются красотами — и вдруг по тропинке козочка пробегает. Анна Григорьевна говорит: «Федя, смотри, какая козочка!» А он ей: «Эх, ружьишка нет». Это так не похоже на него, сначала я даже не поверил. Он, конечно, провоцировал жену, считал, что так приучает ее к разнообразию человеческих факторов, слабостей. Она ведь идеалистка была, прогрессивная для того времени — окончила женские курсы, а стенография воспринималась как нечто передовое и не для всех.

— А вам интересно было бы пообщаться с ним или достаточно его текстов?

— Во снах он ко мне иногда приходит. Жена в отличие от меня сны запоминает. Я вопросы ему задаю, как бы он отреагировал на то-то и то-то.

Достоевский во сне такой же, как на портретах. На сайте «ВКонтакте» в группе, ему посвященной, девушка описывает его портрет. Судя по ходу ее мыслей, человек с красивой мощной бородой не может быть неумным. Я посчитал необходимым опустить ее на землю: «По уверениям современников, у него была жиденькая пегая бороденка». И крестьянское лицо. Он боялся оказаться рядом с Тургеневым — не только потому, что они идейно расходились. Иван Сергеевич был красив и вызывал восхищение, рядом с ним Достоевский выглядел совершеннейшим мужиком.

— Не хотите познакомиться с другими потомками отечественных или зарубежных писателей?

— Хочу встретиться с Владимиром Ильичом Толстым. Мы с ним однажды столкнулись на вручении премии Солженицына, когда ее получил телесериал «Идиот». Ладошками друг друга на ходу хлопнули, он сказал: «Ну ладно, встретимся» — и убежал.

Очень уважаю потомка Семенова-Тян-Шанского. Знаю его через Географическое общество, где моя жена работает. Когда его предок закончил путешествия, он стал членом Государственного совета, сенатором, занялся благотворительностью и все свои деньги употребил на строительство домов призрения для пожилых. Его потомок создал первый в России частный дом престарелых. Меня потрясла его обстановка, и я ему сказал: «Если бы я в старости остался один, пришел бы проситься сюда».

Что касается моих задач, то хочу вернуть Евангелие Достоевского в семью. Он отдал его Федору: «Буде Богу угодно продолжать мужскую линию…». В 1917-м Федор Федорович умирает, у него остается сын Андрей. Через женщину, с которой он в Москве жил, Евангелие было первоначально отдано в Исторический музей, затем в московский Музей Достоевского к его открытию в 1930-х, потом в Центральную библиотеку (бывшую Ленинку). В заявлении Федора Федоровича было написано, что Евангелие отдается на временное хранение до наступления совершеннолетия Андрея. Но у нас, увы, все временное становится постоянным. Как-то я приехал в Ленинку, разговаривал с заместителем директора. Мне достоеведы говорили, что Евангелие неквалифицированно отреставрировали, уничтожили следы Достоевского. Я так и не смог его увидеть. Оно в это время было на выставке, я рванулся туда, но женщина сказала: «Вам не повезло. Сегодня выходной». Я, человек наивный, поверил и ушел. Скорее всего, выходного не было, просто мне туда не дали зайти. Может, они думали, что я разобью стекло и заберу Евангелие? Ни в коем случае. Пусть библиотека признает мое право на него, и я торжественно оставлю им его на хранение, это слишком ценная вещь, — но при условии, что они ко мне обратятся при любом прикасании к этой книге. До сих пор я так и не нашел адвоката, который взялся бы за это дело. Тут, по сути, надо судиться не с библиотекой, а с государством. Я не настолько активен, и подо мной нет той материальной базы, которая дала бы возможность часто ездить в Москву. Вот сейчас на конгресс туда еду. Когда я получил приглашение, сразу задал вопрос: на какие денежки?.. Приглашающая сторона все оплатит, иначе я бы не поехал. У нас бюджет весьма ограниченный.

— Как бы вы себя охарактеризовали: Дмитрий Достоевский — это…?

— Есть милый документальный фильм, правда, не обо мне, а о моем сыне Алексее. «Леха Достоевский — потомок гения». Мы все трамвайщики. Картина получила первую премию на Дрезденском фестивале документальных фильмов. Как-то раздался звонок, и мне по-немецки говорят: «Мы, немецкая школа такая-то, — не помню, из Дрездена или Берлина, — хотим прокатиться на трамвае Достоевского». — «Ребята, вы опоздали. Он теперь на трамвае не ездит». Недавно после шестилетнего перерыва Алексей снова стал водить трамвай, невестка третий день водит трамвай, и счастлива донельзя. Когда Наталья вошла в нашу семью, то призналась, что Достоевский спас ее. Она попала в секту, куда приволокла ее бабка. Кажется, изменил ее жизнь «Идиот». Она стала истинно православным человеком, поэтому вторую дочку назвала Верой. У меня три внучки — Анна, Вера и Маша. Анна — в честь Анны Григорьевны, а Мария потому, что так сказал духовник Алексея на Валааме. Но нам нужен мальчик, наследник. Старшие внучки занимаются в музыкальной школе. Одна на флейте, как мама, вторая — на домре, обе играют на фортепиано. У нас есть древнее пианино «Дидерихс».

С ним связана мистическая история. Я нашел свою нишу — занимаюсь потомками Достоевского — Федей, своим дедом, отцом… В Пушкинском Доме лежит тысяча, не меньше, писем детей к Анне Григорьевне и ее к ним, написанных уже после смерти Федора Михайловича. У Анны Григорьевны через строку идет воспоминание о нем. Так я узнал, что он любил светлое пиво и форель. Почти каждый день в Дрездене они ходили на Брюллеву террасу, где пили его любимое пиво. Прокофьеву в альбом, где писали о солнце, Анна Григорьевна пишет: «Ты мое солнце, ты на горе, а я под горой стою и на тебя молюсь». А мистика вот в чем — Люба в письме сообщает, что познакомилась с семьей Дидерихс: «Очень милые люди, хотя и немцы. Подарили мне пианино, которое я хочу перевезти в Старую Руссу. Оно хорошо будет там смотреться». Анна Григорьевна отвечает: «Поставь его в такой-то комнате, потому что в той, где ты предполагаешь, стоит фисгармония отца, а он очень любил на ней бренчать, и это свято». Не знаю, чем эта история у них закончилось, но иду как-то из Пушкинского Дома мимо забора, а там висит объявление: продается пианино Дидерихса. Я поскреб по сусекам, собрал деньги и купил его. Уверен, оно то самое. Как раз сегодня у нас работает настройщик. Мистика и с бюстиком писателя. Как-то мне позвонил знакомый антиквар, которому я рассказал, что мой отец всю войну носил бюстик своего деда в рюкзаке. После его смерти он исчез. «Я увидел бюстик Достоевского. Он похож на тот, о котором вы говорили». Поехал посмотреть, он из легкого темного шпиатра, его можно носить в рюкзаке. И, как тот, ранен в висок. Теперь он у меня дома стоит. Есть такой священник — отец Белоголов. Когда-то он был сотрудником музея — это известный путь через Достоевского к церкви. Так вот, он был в Буйнакске, когда случился захват школы (а я тогда был в Швейцарии). В школьном кабинете литературы все портреты остались целы, а Достоевский ранен в висок. Как будто взял все на себя. Теперь этот портрет он держит у себя на подворье и берет на панихиду на могилу Достоевского.

Четыре года назад мы купили коммунальную квартиру — три большие сталинские комнаты — в жутком состоянии. Теперь их ремонтирую, спокойно могу сделать трехэтажные, а то и четырехэтажные нары, кровати.

— Вы с семьей сына вместе живете?

— Мы живем патриархально. Когда мы попали в эту квартиру, я Алексею сказал: «Мы ее вполне можем обменять, если тебе будет нужно, без разговоров разъедемся».
Но пока такого не происходит, и, надеюсь, не произойдет. На кухне душа в душу хозяйничают две женщины. Тоже мистика — жена Федора Михайловича была наполовину шведка, а моя наполовину литовка. Очень спокойная, рассудительная, мудрая. Меня враз успокаивает, не подкладывает полешек, как говорила Анна Григорьевна. В нашей квартире разлита любовь: я очень люблю жену, Наталья любит моего сына, а наши девчонки объединяют старшее и младшее поколения.