Как совпасть со временем? Прозаик Владимир Шаров накануне выхода своего трёхтомника рассказывает о том, что пишет от руки, потому что не умеет печатать на компьютере и делится тем, как он пишет…

Владимир Шаров, автор романов «Будьте как дети», «Воскрешение Лазаря», «Репетиции» и других, любит уединение.  

Чтобы плодотворно работать, он снимает последние несколько лет квартиру. Семья Шарова живёт в писательском доме, в квартире, принадлежавшей ещё отцу писателя — известному советскому сказочнику. Шаров пишет романы от руки, потом печатает их на машинке. Подспорьем ему служит история — он кандидат исторических наук. Впрочем, научная карьера давно заброшена ради писательского поприща.  

— Почему вы работаете на печатной машинке?
— Не умею печатать на компьютере. Изначально я писал от руки и не понимал, как можно писать при том шуме и грохоте, который издаёт машинка. Потом как-то приноровился.

Я люблю бумагу, от компьютера у меня болят глаза. Бумага тёплая. Черновик я пишу на машинке, потом переписываю от руки, потом перепечатываю с исправлениями. И так раз десять, в итоге получается, что получается.

С каждым новым вариантом я всё точнее понимаю, что хочу сказать. Полагаю, что научные работы благодаря компьютеру делать куда быстрее и во всех смыслах технологичнее (ставить сноски, ссылки и проч.), но вот с литературой дело не так просто…  

— Учёные, занятые источниковедением, полагают: компьютерная эпоха крайне затруднит анализ творчества для последующих исследователей, поскольку не остаётся черновиков.
— Да, я не выкидываю черновики, и моё семейство от этого воет. Не выкидываю, потому что думаю: вдруг к какому-нибудь из них вернусь.

Касательно источниковедения — понимаю, что такая проблема есть, я в Историко-архивном институте 20 лет назад защитил диссертацию по наследию историка Сергея Фёдоровича Платонова. То есть как раз этой наукой и занимался. История и умение работать с источниками дали мне очень многое.  

— Какое место в литературе должна/может занимать история?
— Каждый человек сугубо исторический, в каждом тем или иным образом преломляется история: с начала и до конца, даже отдав Богу душу, мы никогда из неё не выходим.

Вне истории жизни как бы и вовсе нет. Это касается всего человечества, что же собственно до нас, тех, кто живёт в России, в Европе, — это пространство христианской библейской культуры, и каждый наш шаг, каждый поступок соотносится с тем или иным эпизодом известных сюжетов.

Впрочем, на этой территории у нас, как правило, есть выбор — пойти на костёр или не пойти, в добре и во зле быть, лучшим ли учеником быть.

Начиная с первых книжек, даже раньше — с первых разговоров с мамой, с нашего самого начального понимания, как устроен мир, мы не выходим из библейской страны.

Только если однажды Библия перестанет быть для нас живой, станет такой же холодной, как греко-римская античность, мы этот мир покинем.

Конечно, меняется антураж, трактовки, какие-то стихи из Ветхого и Нового Завета выходят на первый план, другие отступают в тень, но в целом Священное Писание остаётся живым для нашей культуры.  

— Ваша концепция заключается в цикличности бытия?
— Только отчасти. Конечно, в истории много примеров, когда, будто по лекалу, воспроизводится то, что уже было. Другой вопрос, что восприниматься это может уже по-другому.

Случается, к примеру, бесконечно ускоренная перемотка, когда история нескольких веков прокручивается за несколько лет (так было в России после 1991 года).

Есть текст, и есть жизнь. Наше бытие не простое повторение, а комментарий, попытка понимания и собственной жизни, и жизни тех, кто нам предшествовал.  

— Насколько ваша жизнь — стечение обстоятельств, насколько она выстроена ими? Вы живёте в писательском доме, мы ходим по дому не разуваясь (за этим обычаем стоит определённая традиция), опять же печатная машинка…
— Дом, во всяком случае в нашем варианте, был отчасти богемный. Квартира была построена моими родителями в 1957 году, в комнате отца стоял диван, который, как книжка, раскладывался на восемь человек.

Друзья отца возвращались из лагерей, отсидев 10—15, а то и все 20 лет, бывало, что они жили у нас неделями. С пяти-шести лет я сидел со всеми за общим столом, часто до глубокой ночи. Загнать меня в постель было очень трудно.

Так что я вырос среди разговоров о той жизни, которую сам, слава богу, не застал, жизни, которая назад, вспять, продлила мою собственную больше чем на полвека.

Теперь не о квартире, а о доме. Отношения между людьми в нём были предельно обострены, да и вообще были довольно специфическими. Даже жёны переходили внутри «домового сообщества», потому что с представительницами данной породы и выучки — «жена писателя» — на улице не познакомишься.

Отец эту атмосферу не любил. Вдобавок в конце 60-х наша квартира быстро стала довольно невесёлой. Отца после нескольких подписанных писем практически перестали печатать.

Первые лет десять для него и для мамы этот дом был счастливый, потом это резко оборвалось. Дальше была моя собственная жизнь.

Я бы сказал, что случайность в ней довлела. С трудом меня взяли на заочное отделение истфака в Воронеже. Началось всё с того, что я поступил в Плехановский, где оказался главой студенческой забастовки во время поездки на картошку.

После этого меня выгнали из института, и я не мог никуда устроиться даже грузчиком. Мотался по археологическим экспедициям, потом оказался в Воронеже. Задним числом понимаешь, что всё во славу.

В Воронеже я жил в доме у Натальи Евгеньевны Штемпель, той самой, которой Мандельштам посвятил значительную часть лучших своих воронежских стихов.

Учился античности у Александра Иосифовича Немировского, выдающегося исследователя, который в тот момент работал в местном университете. Жизнь такая, какая она есть. Если тебе везёт, ты впитываешь то, что вокруг, это тебя образует и приводит в должный вид.  

— Сейчас у вас выходит трёхтомник. Какие романы туда вошли?
— «Репетиции» и «До и во время». Для меня очень приятно, что все три книги — с рисунками художника Александра Евгеньевича Смирнова.

Давным-давно он говорил, что хочет меня проиллюстрировать. Наконец это сделано и издано. Издательство ArsisBooks поначалу предполагало издать все семь моих романов, но оказалось, что четырьмя книгами я пока не могу распоряжаться: авторские права у других издательств, на данный момент пришлось ограничиться трёхтомником.

Особенно важен для меня второй том — соединённые в одну книгу эссе. Их, будто фабула, связывают реальные истории, многое дополняющие и объясняющие. Занятные, на мой взгляд, забавные истории.

Работаю я неровно, бывает, что по год-два ничего не получается, эссеистика в такие времена мой спасательный круг, то, что даёт выжить.  

— Каково писателю, когда работа не идёт? Что важно в первую очередь — идея или образ?
— Работаю я всё время. Но не всегда понимаешь, к чему всё это, зачем. Первично — самое общее представление.

В романе «Будьте как дети» — представление о нашей революции как о крестовом походе детей, в романе «Мне ли не пожалеть» — народ как хор, где каждый, когда приходит его время, его черёд, выступает вперёд, а потом, пропев свою партию, возвращается обратно в строй.

Работа долгая, на каждый роман уходит по пять-шесть лет. Если нет такого образа, который держит всю структуру, ничего не выходит, всё распадается.

Затем находишь язык и ритм. До машинки я писал на слух, проговаривая, запоминал фразу: без ритма запомнить её невозможно. Ритм и общий образ — для меня это краеугольные камни, всё несут именно они.

Дальше текст идёт уже как подарок, как везенье. Можно в какой-то момент понять, что всё не так, а иначе. Удивляешься, потому что собирался писать совсем другую историю, чем вышла.

У героев длинные поводки. Писание, жизнь персонажей сравнима с темпом обычной человеческой жизни, в тексте всё происходит почти с той же скоростью, что ты и сам живёшь.

— Случалось, что какие-то сюжеты трансформировались до неузнаваемости?
— Бывало и такое. Супруга моя Оля, например, возмущается, когда судьбы героев складываются совсем не так, как я ей первоначально рассказывал.

Вот пара историй подобного рода, хотя для интервью они и несколько длинноваты.

Одна касается романа «Воскрешение Лазаря». У меня был друг, ныне покойный, цирковой режиссёр Саша Городецкий. Как-то у него дома я увидел листовку от 1923 года, где говорилось, что четыре человека, в том числе Городецкий (отец моего друга), идут по России пешим ходом от Москвы до Владивостока.

Не просто так, сами по себе, а от какого-то спортивного общества. В листовке была и просьба ко всем, к кому они обратятся, оказывать им содействие. Они шли три с половиной года.

И вот я решил, что эта дорога, этот путь, и будет стержнем истории. Книг-путешествий в литературе много, в русской в том числе. Радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву» — хрестоматийный пример.  

— Чтобы написать такой роман, надо действительно такой путь пройти?
— В голове, во всяком случае, да. Но хотя бы отчасти лучше, конечно, наяву.

Я собирался пройти от Москвы до Питера, но не по трассе, а огибая Валдай, вдоль озёр и рек, ночуя то в деревнях, то в палатке. Целиком так и не вышло, но этот пешеходный ритм держал весь роман.

А потом в какой-то момент работы я понял, что герой доходит до Калужской заставы и поворачивает обратно. Это сразу изменило все отношения, всю жизнь романа.

Я и сейчас не сомневаюсь, что так и должно было быть, что так и было, а почему — сказать не могу.

Вообще в писательской работе есть много странного. Для далеко не главного персонажа романа «До и во время», заведующего отделением геронтологии психиатрической больницы им. Ганнушкина, мне нужна была нейтральная еврейская фамилия.

В нашем доме жил драматург Крон. А у моей мамы был близкий друг — физик Фельдман. Я объединил фамилии, получился Кронфельд.

Написал роман, его издали. Я часто пишу о тех местах, где не был, и о тех людях, которых не знал. А потом в каком-то смысле отдаю долги, еду туда, смотрю, проверяю себя.

Однажды в библиотеке я взял том русско-еврейской энциклопедии, она мне понадобилась для какой-то справки. Вообще еврейских фамилий немного, и на некоторые было чуть не по сотне персоналий.

Я попал на «К», промахнувшись (надо было «И»). Увидел фамилию Кронфельд, удивился, что в словаре только один человек с такой фамилией, и начал читать.

Выясняется, что и в самом деле был такой известный врач-психиатр. В Германии в 1932 или 1933 году он поставил Гитлеру диагноз «паранойя», вскоре был объявлен врагом рейха, бежал в Швейцарию, но политического убежища там не получил и уехал в СССР.

В России его хорошо приняли, сделали заведующим геронтологическим отделением как раз в Ганнушкина, только время другое — 30-е годы.

Далее история мрачная. В 1941 году, когда немцы стояли под Москвой, большая часть начальства срочно эвакуировалась. За Кронфельдом и его женой как за личными врагами фюрера тоже должна была прийти машина.

Но время шло, а никто не приезжал. Кронфельд вместе с женой поднялся в свой кабинет, и там они оба покончили с собой. А ещё через час машина всё-таки пришла.

Такие совпадения литературы и жизни для меня необъяснимы. Эта история совсем трагическая, в других, не таких страшных случаях я думаю, что, может быть, это свидетельство того, что, сочиняя, я не сильно всё искажаю.  

— Если говорить о технологии работы, обсуждение с близкими важно?
— Когда-то было очень важно: даже если ничего не говорят, ты буквально пальцами слышишь, как слушают. Полезно написанное читать даже самому себе — видишь, что допустимо, что лучше, что хуже.

Любой преподаватель подтвердит, что, когда прочтёшь лекцию, не только студенты, а и ты сам лучше всё понимаешь. Впрочем, навык читать свою прозу я сейчас почти утратил, поскольку живу один.

Правда, к этой теме мы иногда возвращаемся: семейство моё волнуется, в работе я или не в работе, это важно, потому что если в работе, то я в светлом настроении.

Если не в работе, то свет не мил. В общем, домашние заинтересованы, чтобы я был при деле, и периодически я что-то с ними обсуждаю. Но тут тоже надо знать меру: если переборщить с подробностями, мысль забалтывается. Писать её уже неинтересно. Произнесённое — что записанное.  

— Почему у вас нет диалогов?
— Есть, но мало. Часто мне этот вопрос задают редакторы. В хорошем диалоге, как в сочном фрукте, должно быть 90 процентов воды.

Мы говорим очень разбавленно и как бы необязательно, в этом и прелесть диалога — произносится бездна неважного, случайного, и всё это драпирует, скрадывает суть.

К сожалению, часто естественная плотность диалога не совпадает с удельной плотностью, удельным напряжением моего текста и кажется в нём инородной. Из-за этого при конечной правке я убираю диалоги.

— Есть разные типы сознания — диалогическое и монологическое. Есть люди, которые ведут внутри себя диалог, и есть те, кому свойственен монолог. Не важно, где собеседник, снаружи или внутри. Человек, который пишет, пишет себя…
— В этом есть правота. Мои герои беседуют монологами. Мир представляется мне столкновением большого количества разных правд. У всех есть свои основания и резоны. Столкновение этих монологичных правд и есть моя сфера. Я не пишу одну правду, мне это неинтересно.  

— Как вы полагаете, кто главенствует и кто кого формирует: среда, эпоха — писателя или, наоборот, писатель — эпоху?
— Никогда об этом не задумывался. Может быть, потому, что не считал себя членом сообщества — ни писательского, ни какого-либо вообще. Впрочем, думаю, что во главе угла эпоха: именно она отбирает тех, кто ей созвучен.

Есть много разных писателей. Одни крепко держатся за своё время, другие, наоборот, пишут вещи, которые, как им кажется, вне времени и вне пространства.

Дальше идёт читательский отбор. Как в генетике и как в оркестре: один дирижёр ищет вторую скрипку, другой — третий контрабас. Вряд ли разумно пытаться услышать читательскую волну и пытаться настроиться на неё.

Ты можешь совпасть с ней лишь случайно. Может так оказаться, что важное для тебя через много-много лет окажется важным и для остальных. А может быть, оно было важным вчера и твоей беде уже ничем не поможешь.

Беседовал Николай Кириллов

Фото: www.novayagazeta.ru