Воскрешение всех мёртвых и есть единственный смысл человеческого прогресса. Он был уверен, что все мы должны принимать посильное участие в этом деле воскрешения мёртвых.

«Глупый Сартр, — писал Лев Евгеньевич на бланке телефонного счёта без остановки, — глупый Ницше, глупый Бергсон, глупый Гуссерль, глупый Хайдеггер, глупый Кожев, глупый Кьеркегор, глупый Фукуяма, глупый Деррида, глупый Ницше». Он остановился и перечитал написанное. Ницше уже был, и Ницше он, подумав, вычеркнул. Что они все понимали в любви? Особенно в любви с первого взгляда. Он задумался и вычеркнул Кьеркегора.

Как многие бедные люди — и в особенности не самые бедные, но относительно бедные, то есть живущие в Западной Европе и получающие не более двух с половиной тысяч евро в месяц, — Лев Евгеньевич был начитанным человеком. Те, у кого не хватает денег на реальность настоящую, вещественную, вынуждены довольствоваться чужими выдумками. Лев Евгеньевич работал продавцом в огромном магазине мебели, в отделе диванов и кресел, его зарплата зависела от продаж, и зарабатывать больше тысячи трёхсот евро в месяц ему удавалось только дважды в год — перед Рождеством и перед Пасхой. Помимо книг Лев Евгеньевич любил смотреть кино и иногда, втайне, кажется, чуть ли не от самого себя и несмотря на свой зрелый возраст — ему было пятьдесят пять - поигрывал даже и в компьютерные игры.

Телефонный счёт пришёл утром, и Лев Евгеньевич распечатал конверт довольно беззаботно. Цифры замелькали у него перед глазами, потом выскочило длинное четырёхзначное число с двойной добавкой после запятой. Три тысячи девятьсот пятьдесят четыре евро и сорок четыре цента. Лев Евгеньевич проштудировал весь счёт от начала до конца четыре раза и не нашёл ошибки. Всё было правильно, он должен был заплатить телефонной компании три тысячи девятьсот пятьдесят четыре евро и сорок четыре цента. На счету у него в настоящий момент было тридцать два евро, в доме — пятнадцать, отложенные для покупки газового баллона, в кошельке — девяносто, рассчитанные на еду на десять дней, в кармане — ещё десятка, резерв.

Он был полный банкрот. Зарплату ему должны были перевести ещё только через четыре дня, и зарплата эта не покрывала и половины этого счёта. Можно было воспользоваться кредитной карточкой, но Лев Евгеньевич очень хорошо понимал, что, заплатив за телефон при помощи кредита, он уже через два месяца вынужден будет начать унизительную и утомительную процедуру банкротства. Попросить телефонную компанию растянуть счёт на несколько месяцев он не мог — он из предыдущего выплатил ещё только половину, а уже все сроки прошли.

Ничего не знали знаменитые философы про настоящую любовь и ничем помочь Льву Евгеньевичу не могли. Он с тоской оглянулся на книжные полки. Памук, Солженицын, Селин, Павич, Флобер, Стерн, Лесков, Зощенко, Ахматова, Жид, Апдайк и Чабон — что хорошего они могли ему посоветовать?

И тем не менее спустя пять часов Лев Евгеньевич уже летел в самолёте над океаном по направлению к Нью-Йорку, ибо этого требовала любовь. Билет он купил именно на кредитную карточку и тут же забыл об этом. Он даже купил себе ещё и кофе, и вкусное пирожное, и рюмку черешневой настойки перед самой посадкой — и нисколько не раскаивался в содеянном. Наоборот, после пирожного с кремом и прослойкой из малинового повидла и рюмки спиртного у него так хорошо было на душе, что он, радостно улыбаясь, попросил стюардессу принести ему ещё чего-нибудь выпить — покрепче. Стюардесса тоже заразилась его настроением и, весело улыбаясь, принесла ему миниатюрную бутылочку виски, лихо откупорила её и до последней капли вытрясла содержимое в пластмассовый стакан со льдом.

А вся проблема с телефонным счётом возникла из-за того, что он не мог связываться со своей возлюбленной по «Скайпу». Возлюбленная его была замужем и жила в пригороде Миннеаполиса, и единственный компьютер в доме стоял в кабинете её мужа, владельца небольшой фабрики по производству пластиковой тары и бывшего чемпиона округа по боксу, ориентированию на местности и стрельбе из пистолета. Напрасно уговаривал Лев Евгеньевич свою возлюбленную купить себе самый дешёвый нетбук и спрятать его в камере хранения местного автовокзала, где заодно и бесплатный интернет наверняка можно было поймать. Возлюбленная Льва Евгеньевича наотрез отказывалась покупать компьютер. Во-первых, говорила она, я не умею им пользоваться. Лев Евгеньевич радостно смеялся в ответ и возражал, что пользоваться персональным компьютером сегодня умеет двухлетний ребёнок и что научиться пользоваться персональным компьютером можно за три часа. Муж меня убьёт, говорила возлюбленная, если узнает, что я втайне от него купила себе лэптоп. Храни его в надёжном месте, отвечал Лев Евгеньевич. Нет такого места в нашем городе, говорила ему возлюбленная. Не может такого быть, упорствовал Лев Евгеньевич. Иногда ему казалось, что его возлюбленной было приятно именно то, что он тратил бешеные деньги, звоня ей на мобильный телефон и по три часа обсуждая с ней подробности современных коммуникаций, в то время как она шаталась из магазина в магазин, выбирая себе то коврик для туалета, то набор бокалов, то свитер для поездки в Аспен, — но он неизменно отбрасывал эту мысль как недостойную и, скорее всего, заимствованную из какого-нибудь полузабытого набоковского романа, населённого бессовестными женщинами и слабеющими мужчинами.

Возлюбленную Льва Евгеньевича звали Генриэтта, и уменьшительно-ласкательным производным от этого звучного имени было, разумеется, Генка. Именно так и представилась ему полнеющая тридцатилетняя туристка из США, подслушавшая, как он, стоя на пешеходном мосту через Сену, бормотал себе под нос стихи Ходасевича. Поездка в Париж с подругой была бы неполной без неожиданно начавшегося романа, поцелуев под сенью церкви Сакре-Кёр, прогулок вдоль набережной Цветов и смиренного замирания под сводами Нотр-Дам. Не могло омрачить этого романа даже то досадное обстоятельство, что жил Лев Евгеньевич не на Елисейских Полях и не на рю де Риволи, а в дальнем пригороде, в колоссальном кирпичном доме с видеокамерами наблюдения в подъезде. Впрочем, на вид Лев Евгеньевич был мужчина вполне представительный, следивший за своим гардеробом и умевший элегантно закинуть шарф, огладить свою квадратную бородку, уютно набить трубку, детским жестом почесать свой веснушчатый крупный нос, поправить очки, больше похожие на пенсне, нежели на очки, — и заглянуть полнеющей американской провинциальной красавице русского происхождения прямо в душу своими зелёными насмешливыми глазами. «Генка, — говорил он, — Генка, Генка, Генка, ты всё-таки страшно непутёвая женщина» — и от этих слов у Генки всё сладко таяло внутри, и она действительно казалась себе хотя бы на минуту не образцовой супругой и хозяйкой большого и очень благоустроенного дома о пяти спальнях, а самой настоящей парижской кокоткой, готовой сжечь свою беспутную жизнь в огне самой настоящей страсти. Вернувшись домой и подарив мужу поддельный пиджак Карден и настоящий галстук Версаче, она тут же не то чтобы совершенно забыла про своё парижское приключение, но вспоминала о нём как о чём-то не совсем реальном, больше похожем на увлекательную экскурсию в какую-нибудь таинственную пещеру, в которой однажды уже заблудились несколько туристов и, отчаявшись найти выход, съели друг друга - нежели на серьёзные человеческие отношения. Она страшно испугалась, когда Лев Евгеньевич позвонил ей в первый раз. Постепенно его звонки вошли в привычку, она сумела установить для них определённое расписание, и со временем они стали такой же неотъемлемой частью её жизни, как занятия йогой или чистка зубов перед сном при помощи навощённой синтетической нити. Она даже ждала этих звонков: Лев Евгеньевич стал для неё кем-то вроде подружки, которой можно было доверить то, чего даже и самой близкой подружке доверить было никак нельзя. Его сладострастные вздохи и стоны в те моменты, когда она сообщала ему наиболее интимные подробности своей однообразной жизни, делали удовольствие от этих бесед особенно ощутимым. Если бы Лев Евгеньевич сказал ей, что собирается навестить её в Америке, она, скорее всего, употребила бы все возможные средства, включая ложный донос в иммиграционную службу, чтобы предотвратить этот визит.

В Париже выдалась на редкость тёплая зима. Лев Евгеньевич не рассчитал немного и в полузабытье вышел из своей парижской квартиры, как обычно он выходил в такую дождливую, тёплую, временами солнечную погоду: в своём старом плаще с тёплой подкладкой, в чёрных, с еле заметными тонкими полосками песочного цвета зимних шерстяных брюках, в бежевом свитере, который его очень молодил, и в английских начищенных полуботинках. Он даже шапку не надел. В Миннеаполисе между тем было минус одиннадцать градусов, парки, газоны и крыши домов были засыпаны снегом и закат был тщательно продезинфицирован крепким раствором больничной марганцовки. Таксист высадил Льва Евгеньевича в центре города, и первые две гостиницы оказались ему совершенно не по карману. Потом он заблудился в деловом районе, где не только не было никаких отелей, ресторанов или кафе, но и прохожие попадались раз в пять минут. Быстро темнело. Заплутавший Лев Евгеньевич отыскал всё-таки небольшую и недорогую гостиничку и потом долго грелся под душем в застеклённой душевой кабинке своего крохотного номера. Согревшись и слегка задыхаясь от накопившегося пара, он выбрался из ванной комнаты, совершенно голый встал перед зеркалом, критически осмотрел себя, приосанился, втянул живот, выставил подбородок и позвонил своей возлюбленной.

— Я тут.

— Подожди, я не могу сейчас говорить.

Телефон выключился. Возбуждённый Лев Евгеньевич лёг на кровать и включил телевизор. Показывали какие-то новости из жизни доисторических народов.

Через три минуты он не выдержал и перезвонил.

— Я тут!

— Я не могу разговаривать!

— Я приехал! Я здесь! Я хочу с тобой увидеться!

— Что значит — здесь?

— Здесь, в Миннеаполисе! Я звоню тебе из гостиницы!

— О господи!

— Я хочу встретиться с тобой!

— О господи!

Возлюбленная Льва Евгеньевича отключилась. Он перезвонил и услышал бесстрастное сообщение автоответчика. «Генка, — сказал он, — я приехал и живу в гостинице «Нормандия», в номере 347. Я страшно хочу тебя видеть». Потом он оделся и перезвонил ещё раз уже из гостиничного лобби. «Генка, — сказал он, — я понимаю, что всё это очень неожиданно. Я и сам не ожидал. Давай встретимся и поговорим. Позвони мне». В третий раз он оставил сообщение, истекая слюной, глядя на громадную тарелку, одну половину которой занимала жареная курица, а другую — гора жареной картошки. «Генка, — сказал он, — я в дайнере «Звёздный путь» и, судя по размеру порций, буду здесь ещё как минимум полтора часа, а может, больше. Очень жду твоего звонка». Через час он снова вытащил из кармана телефон и посмотрел на табло. Никаких новых сведений не было на этом табло. Лев Евгеньевич ещё раз позвонил своей возлюбленной, ещё раз выслушал электронное сообщение, помолчал и выключил телефон.

— Не пришла? — угрюмо поинтересовался немолодой мужчина, сидевший за соседним столом.

— Нет, — ответил Лев Евгеньевич. — Не пришла.

— Бывает, — сказал мужчина. — Ко мне тоже не пришёл сюда на свидание один человек, месяца три назад. Это, похоже, не самое счастливое место в городе.

— Проблема заключается в том, — сказал Лев Евгеньевич, — что я первый раз в этом городе, только что приехал, и приехал специально для того, чтобы с ней повидаться.

— То-то я смотрю, вы одеты не по сезону, — ответил мужчина.

— Я из Парижа приехал, — сказал Лев Евгеньевич. — Там тепло. Тёплая зима.

— Из Парижа, который в Европе? — спросил незнакомец.

— Да.

— Вы живёте в Париже?

— Да.

— И женщина не пришла к вам на свидание?

— Да.

— Это удивительно. Честно говоря, я не могу представить себе женщину, которая не пришла бы на свидание с человеком, постоянно живущим в Париже. С такой женщиной вообще не нужно встречаться, как мне кажется. Таких женщин вообще лучше избегать.

— Вы её не знаете.

— Это правда.

— Она… — Лев Евгеньевич запнулся. — Я всё время с ней по телефону говорил и наговорил в общей сложности на четыре с половиной тысячи евро. В переводе на доллары это больше пяти тысяч. Она… она очень интересный человек.

— Она замужем? — неожиданно спросил мужчина.

— Да, — грустно и как бы через силу ответил Лев Евгеньевич и покраснел, как будто признался в каком-то неблаговидном поступке.

— У меня сын постоянно разговаривает со своими друзьями во всём мире и не платит за это ни цента, — не обращая внимания на его неловкость, сказал мужчина. — Как вы умудрились наговорить на такую сумму?

— Звонил ей на мобильный телефон, — ответил Лев Евгеньевич.

— Там тоже тарифы очень низкие, — сказал мужчина. — Особенно в последнее время.

— Это если с компьютера звонить.

— А вы откуда звонили?

— Я с обычного телефона. Чтобы с компьютера звонить, надо заранее время оплачивать.

— А вы его не заранее оплачивали?

— Я его до сих пор ещё не оплатил.

— Ну всё равно, — сказал мужчина после некоторого раздумья, — с обычного телефона не больше двадцати пяти центов стоит звонок.

— Тридцать два, — сказал Лев Евгеньевич.

— Это у вас такие цены в Европе?

— Да.

— Ужас. Это сколько же надо говорить, чтобы на пять тысяч долларов наговорить?

Они задумались.

— Двести тридцать восемь часов, — сообщил Лев Евгеньевич после паузы. — Почти десять суток, если без перерыва разговаривать.

— Что же вы дальше собираетесь делать? — спросил мужчина.

— Можно в телефонной книге адрес её найти и к ней съездить, — нерешительно предположил Лев Евгеньевич.

— А мужа вы не боитесь?

— Боюсь, — признался Лев Евгеньевич.

— Хотите, я с вами поеду?

— Это очень любезно с вашей стороны, — стараясь смотреть собеседнику прямо в глаза, но при этом думая отчего-то о его широких, крепких плечах, сдержанно ответил Лев Евгеньевич.

— Меня зовут Руфус, — сказал мужчина в машине, — Руфус Парменидес. Но я не грек. Это фамилия моей жены.

— Интересно, — вежливо отозвался Лев Евгеньевич.

В тёплой, уютной машине его слегка разморило, и он в первый раз почувствовал усталость после долгого перелёта. Дома, подумал он, в Париже уже глубокая ночь: семь часов разницы. Он мог бы спать сейчас в своей кровати под толстым одеялом и видеть сны не менее увлекательные и не такие утомительные, как эта требовательная, неотступная действительность. Он прислушался. Вполне подходящая песня негромко звучала в машине: «Dreams are my reality, the only kind of real fantasy. Illusions are a common thing. I try to live in dreams. It seems as if it´s meant to be».

— Я взял её фамилию, — охотно продолжил Руфус, — потому что всю жизнь хотел избавиться от фамилии моего отца. Я имею в виду с того момента, как его арестовали. Ему даже обвинение ещё не успели предъявить, но уже тогда сразу было понятно, чем всё кончится. Просто достаточно на него было взглянуть один раз в тот момент, когда его арестовали, чтобы потом все его оправдания, все его объяснения, всё его враньё… всё выглядело просто пустой болтовнёй. Отвратительной пустой болтовнёй.

— А что он сделал?

— Изнасиловал женщину… и потом убил её. Свою секретаршу.

Лев Евгеньевич помолчал.

— Меня зовут Лев Фишнабель, — он помолчал ещё несколько секунд. — По-немецки фамилия означает «рыбий пупок».

Дом, в котором жила его возлюбленная, находился в далёком пригороде, в благоустроенном посёлке, въезд в который украшали каменные ворота с надписью «Лунные Холмы». Руфус остановил машину напротив трёхэтажного дома с просторным балконом и со входом, украшенным тощими белыми колоннами. Они вышли и по широкой, вымощенной камнем дорожке подошли к входной двери. Лев Евгеньевич позвонил. Дверь открылась. На пороге стоял невысокий коренастый мужчина в спортивном костюме.

— Я хотел бы видеть Генриэтту, — сказал Лев Евгеньевич.

— Это вы русский из Парижа? — спросил мужчина.

— Да, — ответил Лев Евгеньевич.

В следующую секунду мужчина быстро махнул рукой откуда-то снизу, и перед Львом Евгеньевичем гостеприимно распахнулась дверь в огромную жестяную банку, наполненную невыносимым звоном. Банка эта была ярко освещена изнутри. Лев Евгеньевич некоторое время погулял внутри просторной банки, щурясь от яркого света. Звон постепенно пропал. В совершеннейшей тишине он открыл глаза и обнаружил себя стоящим перед музыкальным автоматом с монеткой в руке. Он смотрел в светящееся нутро автомата с такой неотрывной сосредоточенностью, с какой алкоголик рассматривает включённую газовую горелку. Довольно долго Лев Евгеньевич никак не мог понять, что же именно он видит перед собой, — он просто глаз не мог оторвать от этих разноцветных переливов, вспышек и мерцаний. Они напоминали ему какие-то странные, медленно текущие потоки, вероятно астрального свойства. «Я, должно быть, нахожусь в высших сферах, — подумал он, — дух мой, похоже, отделился от тела и блуждает». Потом он увидел монетку у себя в руке и некоторое время рассматривал эту монетку с блаженной улыбкой. «Зачем монетка? — подумал он и тут же вспомнил: — Мёртвым греки клали монетки на глаза, чтобы было чем заплатить перевозчику Харону за переправу на другой берег Стикса. Неужели это Стикс — такой красивый? А его всегда изображали каким-то унылым, мрачным. А он, оказывается, совсем даже не такой — яркий и праздничный, как городской тротуар вечером после дождя. И ничего страшного в этом, похоже, нет — умереть. Неужели я умер?» Он очень обрадовался, что познал тайну смерти и может осознать её и что ничего страшного в этой тайне не оказалось. Очень приятно было стоять так с монеткой в руке, ничего не делать и ждать своей участи. «Если начало такое, — подумал Лев Евгеньевич, — то что же дальше будет?»

— Во-первых, твоя монета не влезет в этот автомат, — сказал Руфус Парменидес у него над ухом. — Она слишком большая. А во-вторых, если ты хочешь выбрать песню какую-нибудь, то выбирай, потому что люди ждут. Ты перед этим автоматом уже минут двадцать стоишь, если не больше.

— А что случилось? — спросил у него Лев Евгеньевич.

— Ничего, — ответил Руфус. — Я тебя посадил на диванчик вон там, вон за тем столом. Полчаса ты сидел спокойно, потом вдруг вскочил и пошёл к этому автомату.

— А до этого?

— До этого ты… спал у меня в машине, — слово «спал» Руфус произнёс с какой-то стеснительной интонацией, как будто оно было не вполне приличным.

— А до этого?

— А до этого ты нарвался на редкого качества удар: прямо в кончик подбородка апперкот. Звон слышал?

— Слышал, — грустно признался Лев Евгеньевич.

— Вот то-то и оно. Первый признак хорошего удара.

— Поеду, — сказал Лев Евгеньевич, когда они вернулись за стол. На столе перед ними стояли два больших бокала с пивом. — Поеду домой.

— Куда?

— В Париж.

— Подожди, — сказал Руфус. — Гостиница у тебя всё равно до утра оплачена. Выспишься, утром приведёшь себя в порядок и поедешь в аэропорт.

— Не могу я ждать! — взорвался Лев Евгеньевич. — Я в идиотском положении нахожусь!

— Я понимаю, — отозвался Руфус каким-то загробным голосом.

— Мне нужно что-то осмысленное делать, я не могу так просто сидеть за столом. Я только что потратил все свои деньги на бабу, которая… которая… — Лев Евгеньевич никак не мог подобрать подходящего слова. У него слегка кружилась голова, и он задыхался. Он приложился к бокалу с пивом и сделал большой глоток. — Которая ко мне никакого, по сути дела, отношения не имеет. Влез из-за неё в дикие долги. Мне с этими долгами вообще не расплатиться теперь никогда. Я банкрот.

— Я понимаю.

Лев Евгеньевич с тоской уставился на своего собеседника. Что мог он понимать, этот крепко сбитый, немного даже крестьянского склада мужчина в клетчатой тёплой рубахе на кнопках и в телогрейке на молнии? Что он мог понимать, с его грубым красноватым лицом, густыми бровями над глубоко посаженными голубыми глазами, тонким ртом и с очень ровной и аккуратной короткой стрижкой? Голубые эти глаза показались Льву Евгеньевичу бессмысленно равнодушными. Ищет удовольствия в чужой беде, подумал он неприязненно, с жиру бесится. Он вдруг сообразил, что смотрит на Руфуса из-за своего бокала враждебно, исподлобья.

— Я понимаю, — повторил Руфус в третий раз. — У меня тут тоже…

— Что? — спросил Лев Евгеньевич без особенного интереса.

Что мог сказать ему этот человек, который даже не подозревал, что настоящая, тайная, заветная любовь Льва Евгеньевича была вовсе не эта перепуганная до смерти немолодая домохозяйка, а восемнадцатилетняя практикантка из отдела кроватей, у которой, когда она наклонялась, для того чтобы продемонстрировать очередному покупателю достоинства того или иного матраса, в просвете между джинсами, съехавшими до середины ягодиц, и джемпером, задравшимся чуть ли не до двенадцатого грудного позвонка, показывались трусы — то фиолетовые, то фисташковые, от эфирной эфемерности которых у Льва Евгеньевича всякий раз надолго захватывало дух. Эти трусы и ещё то, что она была, как говорили сотрудники, беглой дочерью сенегальского олигарха, — было всё, что Лев Евгеньевич знал про неё. Из этого скромного набора строительных материалов он раз за разом умудрялся возводить такие умопомрачительные воздушные замки, которые временами изумляли до глубины души даже его самого своей фантастической причудливостью, шизофренической тщательностью отделки и безоглядной грандиозностью. Как можно было разговаривать с человеком, который, судя по всему, ни малейшего представления не имел об эротизме невозможного, о том, что любовь земная безнадёжно превратна, а любовь небесная — многообещающе недосягаема?

Руфус помолчал.

— Жена умерла сегодня в больнице, — негромко сказал он в пространство. — Должны были её выписать сегодня, а она умерла. Я приехал её забирать, а она — умерла.

— А что с ней было? — спросил Лев Евгеньевич.

— Поскользнулась неделю назад около дома, ударилась затылком. Потом плохо себя почувствовала. Головокружение, тошнота. Доктор сказал — ничего особенного, скоро пройдёт. Потом ей хуже стало: голова болит, в глазах двоится. Потом сознание потеряла. Отвезли её в больницу. Она два дня полежала, сказала, что ей лучше. Её там обследовали, ничего вроде не нашли. Сегодня выписать собирались. Как раз к празднику. Вся семья сейчас дома, ждали её. Я… не могу к ним вернуться домой. Мои родители приехали на Рождество, её родители приехали. Дети ждут. То есть они наверняка знают уже. Наверняка они звонили в больницу, потому что я утром уехал. Наверняка они мне звонили уже сто раз. Но я не могу никого видеть, я ни с кем разговаривать не могу. Я телефон свой выбросил. Там ёлка стоит, подарки… Я не могу.

— Я понимаю, — сказал Лев Евгеньевич.

— Что делать, я не знаю, — Руфус развёл руками. — Я не знаю, что делать. Что это всё значит, а? Я ничего не понимаю. Мы с ней прожили вместе двадцать шесть лет. И дальше что? Что дальше, чёрт возьми?!

Лев Евгеньевич растерянно отвернулся и посмотрел в окно. За окном была автомобильная стоянка, на другой стороне которой, между сквериком и железнодорожным мостом, приютилась небольшая церковь с остроконечным шпилем. Перед церковью были выставлены ярко освещённые рождественские ясли. Лев Евгеньевич мог различить согбенную фигуру одного из царей, наполовину загораживавшую Богородицу в синем платье. Пастухи тёмными силуэтами выделялись на фоне ярко освещённой стенки хлева, в углу которого виднелись головы быка и ослика. Святой Иосиф стоял за спиной Марии и смотрел, как показалось Льву Евгеньевичу, в темноту перед собой, куда-то вдаль, сквозь куст, выбивавшийся из-за ограды сквера, сквозь рекламный щит у въезда на стоянку, сквозь ближайшие дома. Лев Евгеньевич обернулся к своему собеседнику.

— Есть такой русский философ, — сказал он осторожно, — Фёдоров его зовут. Он был уверен, что всех умерших рано или поздно воскресят. Не на том свете, а здесь, при помощи науки. Он считал, что воскрешение умерших — это главная задача человечества, что только ради этого, самого настоящего, физического, воскрешения абсолютно всех до последнего умерших и существует наша наука, наша культура и вообще всё остальное. Он считал, что рано или поздно человечество сможет идентифицировать каждую личность, когда-либо жившую на планете, и воскресить её.

— Вот моего отца совершенно незачем воскрешать, — возразил Руфус.

— В идеальном виде, — торопливо пояснил Лев Евгеньевич. — Ещё до того, как он совершил это ужасное преступление. Фёдоров считал, что каждого воскресят в его идеальном виде. Лучшее воскресят, что в нём было, только самое лучшее. Он считал, что вот это воскрешение всех мёртвых и есть единственный смысл человеческого прогресса. Он был уверен, что все мы должны принимать посильное участие в этом деле воскрешения мёртвых.

— Какое я могу принять участие в деле воскрешения мёртвых? — Руфус пожал плечами. — Я футбольный тренер.

— Я не знаю, — ответил Лев Евгеньевич. — Всё это вообще ужасно сомнительно, как всякая философия вообще, да и религия тоже, если честно сказать. Вы верующий?

Руфус старательно подумал.

— Трудно сказать, — ответил он. — Теперь.

— Всё это, конечно, очень и очень сомнительно, — повторил Лев Евгеньевич в тон своему собеседнику. — Мягко говоря.

— Она там лежит, — сказал Руфус, глядя на свои руки, — в таком просторном кафельном помещении. Где очень холодно. И вот это совершенно не сомнительно. Это факт.

Он взглянул на Льва Евгеньевича так, будто они играли в шахматы и Льву Евгеньевичу был объявлен шах.

— Но с другой стороны, — сказал Лев Евгеньевич с такой уже осторожностью, как будто он каждым словом ступал по узкой дощечке, перекинутой через придорожную канаву, — вы же, как футбольный тренер, знаете, что только сомнительные вещи стоят каких-то усилий. Несомненные вещи — они как бы уже осуществились, с ними уже ничего не поделаешь. А вот сомнительные вещи — нужно ещё как следует поработать, чтобы они осуществились. Разве нет?

Сказав это, Лев Евгеньевич вдруг вспомнил, что у него в прикроватной тумбочке, под ворохом инструкций для различных бытовых приборов, лежат самые настоящие золотые часы работы Павла Буре, доставшиеся ему в наследство от матери, и что часы эти можно заложить в ломбарде. Если начать страшно экономить, подумал Лев Евгеньевич, и отказывать себе решительно во всём, даже в шоколадных булочках, то через полгода, наверное, можно будет и долг отдать, и часы выкупить. Если взять ещё, например, какую-нибудь подённую работу вроде распространения рекламных журналов и буклетов. В интернете, говорят, можно много денег заработать. Ещё есть две картины художника Карапузова, висящие в прихожей, подражание Малевичу. Карапузов рассказывал, что если есть связи, то такие картины — с неразборчивыми подписями — можно продавать за большие деньги как произведения русских революционных художников начала ХХ века. Подписи Карапузова можно было сделать неразборчивыми в два счёта, при помощи кухонного ножа. Более того, можно было запросто делать такие картины в большом количестве, и не хуже Карапузова, а даже лучше. Ещё, подумал Лев Евгеньевич, можно пойти к начальству и попросить повышения зарплаты. Даже не попросить, подумал он, а потребовать. Вот так просто войти и потребовать. Да, а что? Они ему никогда зарплату не повышали с того момента, как он устроился на эту работу, а с тех пор уже восемь лет прошло. Не захотят — увольняться, искать другую работу, сражаться за место под солнцем! Он даже слегка подскочил на месте от неожиданного прилива энергии. Впрочем, он уже знал, что ответит ему его начальник: скажет наверняка, что любой другой на его месте был бы на седьмом небе от счастья, что вообще сумел найти работу в наши времена, и что вскоре всех продавцов вообще сократят и заменят двумя компьютерными специалистами и магазин полностью перейдёт на торговлю в интернете. Значит, нужно переквалифицироваться, подумал Лев Евгеньевич, нужно пробовать себя на новых поприщах! От компьютерных игр, кстати, тоже можно отказаться на некоторое время.

— Наверное, — равнодушно ответил Руфус. — Нет у меня никакого желания ни работать, ни вообще что-то делать после такого свинства. Поскользнуться на улице и умереть — разве это не свинство? Как можно вообще после этого с людьми разговаривать? Какое общее дело может быть после этого? Жизнь — это свинство, а всё остальное — это пустые слова. Болтовня, которая выеденного яйца не стоит. На фоне такого свинства все эти рассуждения про воскрешение мёртвых и вечную жизнь — это просто пустая болтовня.

— Я не спорю, — сказал Лев Евгеньевич.

— Потому что это факт.

Лев Евгеньевич снова отвернулся и посмотрел в окно. За окном начал падать мелкий сухой снег.

— Может быть, — уклончиво ответил он. — Может быть.

Сергей Болмат