Ш. Абдуллаев, С. Болмат, Н. Вайман, Э. Войцеховская, А. Гринвальд, А. Иванов, М. Идов, М. Игнатьева, И. Кутик, А. Лебедев, В. Лорченков, М. Меклина, Ю. Милославский, А. Мильштейн, С. Юрьенен, Д. Яфасова.

Часть третья. Вопросы (их шесть) простые, очевидные; писатели — замечательные каждый в своём избранном жанре. Ответов вышло так много, что редакция «Часкора» разделила их на четыре порции, расставив отвечающих сугубо по алфавиту.

1. Как влияет на ваше письмо то обстоятельство, что вы пишете за пределами России и русского языка?
2. Считается, что писатель увозит в эмиграцию тот язык, который существует в обществе на момент его отъезда, и далее этот писательский язык не развивается. Так ли это? Или как всё обстоит на самом деле?
3. Как из вашего «далёка» выглядит литературная ситуация метрополии?
4. Каким является ваше литературное окружение на новом месте?
5. Есть ли у вас претензии к своей литературной родине?
6. Что нужно сделать для обеспечения равенства между литературой эмиграции и метрополии, если, конечно, это равенство возможно и нужно?

Михаил Идов, Нью-Йорк

— Как влияет на ваше письмо то обстоятельство, что вы пишете за пределами России и русского языка?
— Самым прямым образом: пишу на английском.

— Считается, что писатель увозит в эмиграцию тот язык, который существует в обществе на момент его отъезда, и далее этот писательский язык не развивается. Так ли это? Или как всё обстоит на самом деле?
— Мне вообще иногда кажется, что самый богатый и гибкий словарный запас у меня был в 16—17 лет — но не было опыта и идей, стоящих выражения. А так я отношусь к тем авторам, которым нравится только последняя написанная ими вещь. И то недолго.

— Как из вашего «далёка» выглядит литературная ситуация метрополии?
— Тут, мне кажется, мы оперируем не совсем подходящими терминами.

Такая расстановка сил годится для писателей, причисляющих себя к российской литературной традиции, а я, наоборот, за российской литературой почти перестал следить.

За последние 10 лет мне по-настоящему понравился только Болмат. В первую очередь меня отпугивает нежелание российских прозаиков придерживаться реального плана: постоянное обращение к фантасмагории, пастишу, былинным архетипам всяким.

Жанр «страшной сказки». Магический реализм. Параноидально-эсхатологическая космология. Это вещи, наименее интересующие меня в литературе. Я их не люблю по той же причине, по которой в музыке мне не нравится Том Уэйтс, а в кино Кустурица.

Грубо говоря, я ненавижу carnivalesque. Я в некотором роде тупой мещанин, который любит хорошо рассказанные истории про себе подобных.

— Каким является ваше литературное окружение на новом месте?
— Знаете, я недавно понял, что в основном стараюсь общаться с журналистами и киношниками. У них идеальное соотношение богемности с профессионализмом.

В компании «настоящих» литераторов мне быстро становится плохо, особенно когда разговор заходит о том, кому дали какой грант или fellowship.

Если в виду имеются люди, знакомством с которыми я горжусь, — это почти все коллеги по New York Magazine и режиссёр Джулия Локтев. А главное моё литературное окружение — это жена, если честно.

— Есть ли у вас претензии к своей литературной родине?
— Только материальные.

— Что нужно сделать для обеспечения равенства между литературой эмиграции и метрополии, если, конечно, это равенство возможно и нужно?
— Это тоже, боюсь, вопрос не ко мне, а к автору, чувствующему себя этаким полпредом российской культуры за рубежом. Я себя, наоборот, чувствую скорее славистом, которому дали шестнадцатилетнюю фору.

Андрей Лебедев, Париж

— Как влияет на ваше письмо то обстоятельство, что вы пишете за пределами России и русского языка?
— Этот вопрос подразумевает наличие некоторого литературного прошлого, определённого писательского «я» перед отъездом из страны, поскольку влиять можно только на что-то уже имеющееся.

В свои 26 лет я уезжал из Москвы в Париж автором двух-трёх небольших публикаций в малотиражном самиздате. Как писатель я состоялся за границей. Так что мне впору фантазировать о том, каким писателем я стал бы, оставшись в России.

Наверное, часто употреблял бы слова «жерех» и «излучина», тогда как в романе, который пишу сейчас, важную роль играют слова «ватерзой» и «бонобо».

— Считается, что писатель увозит в эмиграцию тот язык, который существует в обществе на момент его отъезда, и далее этот писательский язык не развивается. Так ли это? Или как всё обстоит на самом деле?
— Это касается совсем небольшого набора слов, как правило, разговорно-жаргонных из юношеской эпохи, ведь жаргон меняется быстро. «Чувак» стал «перцем», но революции в русской литературе это не произвело, и те, кто не в курсе сей перемены, писателями быть не перестали.

Писатель увозит весь свой родной язык в потенциале, а потом всю жизнь реализует его в прямой связи со своим умножающимся жизненным опытом.

Скажем, я лишь относительно недавно начал использовать такие сложные и редкие понятия, как «благодарность» и «согласие».

— Как из вашего «далёка» выглядит литературная ситуация метрополии?
— За недостатком места отмечу один большой плюс и один большой минус. Плюс: престижность поэзии. Во Франции мне не известна ни одна пусть сколько бы значимая поэтическая премия, вся французская поэзия умещается на парижской площади Сен-Сюльпис в течение трёхдневного «Рынка поэзии».

Минус: отсутствие отлаженной национальной книготорговой сети. Понятно, что Россия — страна большая, но большой стране и большие вызовы.

— Каким является ваше литературное окружение на новом месте?
— Пять-шесть русских авторов, в большинстве своём не зарабатывающих на жизнь литературой (что прекрасно!), два-три французских, несколько более успешных.

— Есть ли у вас претензии к своей литературной родине?
— Отвечаю на вопросы этой анкеты, а рядом лежит последний номер Les Inrockuptibles, в нём большое интервью с Катрин Денёв. Заканчивается оно такими словами:

«Я нахожу жутким само слово «заслуги». Для меня «заслужить что-нибудь» не означает ничего. Мы никогда ничего не заслуживаем. Мы никогда не получаем того, чего заслужили. По-моему, мир куда более жесток, нестабилен… И именно внутри этого нужно всё-таки находить средства двигаться туда, куда хочешь и с кем хочешь».

Сочту это знаком и не буду ничего добавлять от себя.

— Что нужно сделать для обеспечения равенства между литературой эмиграции и метрополии, если, конечно, это равенство возможно и нужно?
— У меня нет ощущения неравенства в этой ситуации. Интернет и то, что принято называть концом литературоцентризма, уравняли всех. Есть ленивое переругивание нескольких особ по разные стороны границы, но оно вызвано персональным творческим кризисом и плохим качеством потребляемого алкоголя.

Владимир Лорченков, Кишинёв

Безусловно, меня можно считать эмигрантом, но своеобразным. Полная историческая аналогия — галло-римлянин, к примеру сын имперского офицера, который нёс службу где-нибудь на границе. И которому после падения империи возвращаться просто некуда.

Для римлян я галл, да и Рим уже не столица империи, а развалины Капитолия, на которых варвары пасут баранов. Хотя для тех варваров, которые хлынули в Галлию, я, безусловно, римлянин.

Возникает ощущение глобальной эмиграции. Думаю, это и отличает меня и мне подобных от классических эмигрантов — людей, которые намеренно ехали куда-то.

Я никуда не стремился, я нигде не нахожусь, и мне некуда возвращаться. Кстати, ощутить толком принадлежность к империи я тоже не успел — был ребёнком, когда она рухнула. Так что я обитатель Nevernowhereland.

Отвечать буду как подданный этого чудесного государства.

— Как влияет на ваше письмо то обстоятельство, что вы пишете за пределами России и русского языка?
— Я пишу за пределами России, но не русского языка, потому что это де-факто государственный язык Молдавии. Я полностью в русскоязычной языковой среде.

Так что в моём случае можно говорить только о географической удалённости. Очень относительной, кстати: до Москвы мне — час с небольшим лёту, это намного ближе, чем Сибирь с её медведями и pelmeshkami или там Сахалин.

И к той же Москве я, получается, ближе уральца или забайкальца.

Удалённость имеет значение, конечно. С одной стороны, язык по окраинам отстаёт на полшага в современном развитии, с другой — он более чистый.

Плюсы отстранённости — я никак не зацеплен так называемыми российскими «реалиями», которыми мои российские коллеги пичкают свои книги, стремясь попасть в ногу со времён.

В результате я оказываюсь в выигрышной ситуации. Пока кто-то вынужден корячиться «шендеровичстайл», у меня остаётся уникальный шанс написать вечную историю про то, как юноша и девушка из враждующих семей решили пожениться и что у них из этого вышло.

Я воспринимаю западную литературу через русский фильтр и нахожусь ближе к западной литературной традиции. А значит, избегаю бича современной русской литературы — региональности и замкнутости в себе.

Минусы — я их не нахожу, потому что интернет, быстрая почта и доставка книг позволяют мне полностью наблюдать процессы, происходящие в русской литературе сегодня.

К сожалению, ничего интересного для себя я там не нахожу. Но слежу, потому что литература — это мой бизнес, в хорошем смысле этого слова (попросту занятие).

А соврал насчёт минусов, один есть. Гигантский минус сам по себе — молдавский паспорт. Но это уже не вопрос литературы.

— Считается, что писатель увозит в эмиграцию тот язык, который существует в обществе на момент его отъезда, и далее этот писательский язык не развивается. Так ли это? Или как всё обстоит на самом деле?
— Я никуда не уезжал. Но ответ совершенно очевиден: если уехавший человек продолжает находиться в поле языка (читать на нём книги, писать их, общаться с развитыми интеллектуальными собеседниками — письменно ли, устно), то он развивается как автор.

Вообще, на век простого человека, даже столетнего долгожителя, русского языка хватит, чтоб не исписаться. В крайнем случае пищу уму даст другой язык (ну да, Набоков, как пример).

Опять же повлияет другая традиция, как, к примеру, повлияла американская на Довлатова, в результате чего тот последние годы жизни поднялся на пик писательской формы, а вовсе не вступил в кризис. Это видно по последним текстам Довлатова.

Я, разумеется, говорю не о газетных колонках — «Брежнев, Совок, тру-ла-ля» и пр. гуано, подобное которому по сию пору печатают в русскоязычных эмигрантских газетах, даже не меняя «Брежнева» хотя бы на «Черненко», а о замечательной повести «Иностранка».

Писатель выступил здесь алхимической ретортой, в которой смешались западная традиция, русский язык, талант самого автора...

Или вот — разве оскудел язык Алексея Толстого в эмиграции? Нет, жизнь показывает, что и без так называемых корней и почвы человек может писать и развиваться.

Потому что и корни и почва — в голове. И язык — там же, а не вокруг тебя.

— Как из вашего «далёка» выглядит литературная ситуация метрополии?
— «К сожалению, русская литература сегодня — это, говоря прямо, вторая лига» (с). В. Лорченков.

Давайте честно. Пусть каждый, кто умеет и любит читать, спросит себя и ответит искренне — что из русской литературы конца XX — начала XXI века произвело на него такое же впечатление, как «Волхв» Фаулза, «Сто лет одиночества» Маркеса, «Евангелия от Иисуса» Сарамаго и т.д. (поставьте сюда любой шедевр мировой литературы последних лет пятидесяти)?

Конечно, общее падение уровня — мировая тенденция, но в российской литературе она особенно проявляется. Надеюсь, это временно.

— Каким является ваше литературное окружение на новом месте?
— Мне не очень понятно, когда коллеги в провинции сетуют на оторванность от литературы в центре.

Все СМИ, в том числе и литературные, — в интернете. Подписку на журналы никто не отменял. Книги переводятся и выкладываются в Сеть. ЖЖ даёт возможность узнать, что написал тот или иной интересующий вас автор.

Новый стих Емелина, критическая заметка Топорова, новый текст Бабицкой — всё можно прочитать в день выхода в сетевых изданиях. Русский литературный процесс и есть моё литературное окружение.

— Есть ли у вас претензии к своей литературной родине?
— Прошу внести в протокол, что никаких претензий к РФ не имею. Вообще странно предъявлять претензии целой стране, я даже не очень понимаю, как это.

Понятно, что очень велик соблазн попрекнуть что-то Глобальное в Чем-то Глобальном. Ну, например, литературный бизнес — в «засилье жидов и пидарасов», которые «не дают печататься», но...

Борцы с этим явлением сколотили такую мафию, что никаким «жидам и пидарасам» не снилось, — это раз.

Не бывало в мировой истории шедевров, которые бы не были опубликованы, — это два (сказки про тысячи не нашедших читателя-зрителя-ценителя шедевров — на то они и сказки).

Ну и третье. Как только человек начинает вместо личных дел заниматься словесной «борьбой с чекистами и гэбнёй», «защитой родины от пиндосов», пророчествами насчёт «торжествующего быдла» или сетованиями насчёт «литературных генералов» и тому подобной глобальной ерундой, — это свидетельствует о проблемах психики.

Есть Бог, он нам и высший судия, и Дед Мороз одновременно. И если я не получил, что хотел, значит я плохо старался. И претензии предъявлять могу только одному человеку. Себе.

А литературная родина может умыть руки, причём, в отличие от одного римского чиновника, с абсолютно чистой совестью.

— Что нужно сделать для обеспечения равенства между литературой эмиграции и метрополии, если, конечно, это равенство возможно и нужно?
— Это равенство и так уже существует. У всех, кто талантлив, равные возможности изначально, остальное — дело труда, терпения и везения (которое есть труд, помноженный на терпение и уверенность).

Никакого другого равенства не нужно, потому что это уже иезуитство. Как обеспечить на ринге равенство Кличко и бросившего бокс второразрядника Василия из Мухобойска? Связать Кличко руки, ударить ломом под коленку...

Но это уже обман. Равны они изначально, просто Кличко нашёл, в чём талантлив, и талант развил, много трудился, а Вася пил пиво и бросил тренировки. Вася — он сам отказался от возможности быть равным Кличко.

От спортивных примеров к литературным. Зачем обеспечивать равенство изумительно живого писателя Владимира Нестеренко из Киева с потрясающе мёртвыми коллегами из Москвы?

Они ему не ровня, он настоящий, чего их к нему подтягивать? Или вот я. Я абсолютно не заинтересован ни в каком «обеспечении равенства» с литературой метрополии, потому что пишу лучше 90 процентов своих коллег оттуда.

Зачем мне? Не надо. Обеспечьте мне лучше равенство со Стейнбеком, Доктороу или Фолкнером (это я так завистливо шучу). У всех есть руки, голова, бумага. Чего ещё надо? Встал в строй — руби.

Маргарита Меклина, Сан-Франциско

— Как влияет на ваше письмо то обстоятельство, что вы пишете за пределами России и русского языка?
— Из-за того что окружающая речь меня не «давит» присутствием, я могу контролировать, какого рода язык ко мне поступает (допустим, читать призывы к сбору подписей в защиту избитого журналиста или замысловатое произведение с проекта TextOnly, «Живой журнал» какой-нибудь зачуханной мамашки или прозу Улитина).

А поскольку «то, что входит, то и выходит», у меня больше свободы как в выборе языкового регистра текста, так и тем.

— Считается, что писатель увозит в эмиграцию тот язык, который существует в обществе на момент его отъезда, и далее этот писательский язык не развивается. Так ли это? Или как всё обстоит на самом деле?
— Писатель увозит в эмиграцию язык тех литературных произведений, которые он читал. В 90-е везде стали печатать ранее не опубликованные работы Зайцева, Ремизова и совсем уж архаичных Сергея Клычкова и мракобеса Пимена Карпова — этот язык я с собой и увезла.

В XXI веке болтливая литература уже не востребована. Тут, как в «Твиттере», появилась удивительная сиюминутность: сообщить, что делаешь и где находишься в данный момент.

Ну, допустим: «1:00, Рим, музей, после шопинга, рядом девица. 18:00, Турин, чья-то квартира, бутылка. 22:00, в отрубе, Маша, Миша и я».

Нынешняя литература соответствует такому дайджесту, репортажу о несложных, одноступенчатых, горизонтальных событиях, без левитаций.

Чтобы отвлечься от зияющего ужаса жизни и лежащих под дождливой травой родных, несвоевременно ушедших покойников, можно часами задаваться вопросом, а стоит ли стирать новенький, недавно купленный «шилопопу» комбинезон на гагачьем пуху.

Набираешь в интернете эти слова — и попадаешь на какой-нибудь мамашкинский форум. А там существа с говорящими именами вроде Грета-Конфета делятся опытом: «На хрена эти комбезы пуховые. Задолбало этих уток стирать».

Вот тебе тут сразу и персонаж, и современный язык. Между этими утками и могилами я и мечусь.

— Как из вашего «далёка» выглядит литературная ситуация метрополии?
— Она ригидна и предсказуема. Консерваторы и реалисты в обнимку с патриотами с бородами лопатами; патлатые авангардисты и абсурдисты вперемешку с юношами, читающими Батая и не чуждыми Бойсу.

Третья группка — это, условно говоря, так называемое «Лито» и «Проза.ру», их мало кто в профессиональной среде принимает всерьёз.

Для такой большой страны, как Россия, это на удивление мало. В Америке, куда ни плюнь, везде литературный журнал. Но, с другой стороны, это привело к ужасному обесцениванию того, что тут печатают в этих маленьких университетских журналах засидевшиеся на профессорских кафедрах редакторы, и сами пописывающие «уютную литературку».

Так что, может быть, в России пока надо всё оставить как есть.

— Каким является ваше литературное окружение на новом месте?
— Окружения практически никакого нет, возникают лишь спорадические проекты: помощь в переводе «Энергии заблуждения» Шкловского на английский (плата — упоминание моих перевранных имени-фамилии в предисловии к книге); некролог Василию Аксёнову, который меня неожиданно попросили написать какие-то американцы; приглашение в Бостонский колледж, где мы с Полиной Барсковой читали свои произведения двум личным друзьям (Женя и Саша, привет!) и трём пенсионерам (Давид Маркович, зачем вы спросили о соотношении русских и еврейских кровей?), а также вычитывание переводов текстов Скидана и Геннадия Айги для американской антологии Two Lines.

Причём моих текстов они туда не взяли, женским рылом не вышла. И ещё один мой давний приятель, набокофил Терри Майерс, взялся переводить Алешковского, так что я ему объясняю фразы типа «Зачем ты позарился на говно?».

— Есть ли у вас претензии к своей литературной родине?
— У меня есть претензии к стране, где я живу. В Америке недооценивают русских, русские им больше не страшны — а зря!

Никто меня не завербовывает в ЦРУ, чтобы шпионить за бывшими соотечественниками. А на какие шиши тогда жить?

Когда-то американские библиотеки закупали русских классиков и современников пачками — и всё для того, чтобы под видом изучения русской литературы в колледже готовить себе шпионские кадры.

Теперь, как вы понимаете, литературу закупают только арабскую. Никаких тебе кафедр русского языка, чтобы там поплёвывать в потолок. Ни на какой грант не подать, если пишешь на русском — кто это поймёт, кто прочитает?

А описания пионерского или комсомольского детства уже никого не волнуют. Поэтому всем специалистам по русскому языку надо молиться, чтобы Россия стала злейшим врагом США! Может быть, тогда ЦРУ снова подбросит денежек на университетские кафедры.

Но когда я поделилась такими мыслями с берклийской знакомой, работающей в каталожном отделе, она посоветовала мне не выражать вслух подобные мысли. Неполиткорректно потому что.

— Что нужно сделать для обеспечения равенства между литературой эмиграции и метрополии, если, конечно, это равенство возможно и нужно?
— Возможно, возникновение издателя print on demand, который с одинаковым успехом публиковал бы и распространял писателей, проживающих в России и за рубежом.

Сеть во многом смысле всех уравняла, но если не ходишь на чтения, не бываешь на виду у пишущей братии и олигархов, то издателя, вообще-то, сложно найти.

Дмитрий Бавильский