Анкудинов про дарвинизм мнимый и подлинный. В литературе как на войне. Игра в бисер как игра случая. Судьба поэтессы Ольги Рожанской — горе от ума. Плоть, бутоны и жолтые окна.

Литература — та же природа. Душные амазонские джунгли.

В среде литераторов — непрестанные межвидовые и внутривидовые войны. Проигравший оттирается от известности и вытесняется в несуществование.

А ещё в джунглях обитает птичка пересмешник. Она всех пародирует. Уж лучше быть пересмешником, нежели пумой, питоном или крокодилом.

Культура и дарвинизм

Я думаю, что механизмы осваивания человечеством актуальной культуры действительно похожи на эволюцию природы в понимании Чарльза Дарвина.

Они столь же жестоки.

И гораздо более жестоки, чем кажется нам.

Наше общее обывательское представление о теории Дарвина не вполне верно.

Мы говорим: выживают лучшие, выживают самые сильные, выживают наиболее приспособленные.

В теории это так, а на практике, в реальности, в лесу — не совсем так (совсем не так).

Выживает не лучший, не самый сильный, не наиболее приспособленный — выживает только тот, кто выживает, поскольку выживание отдельной особи — всецелое делослучая.

Допустим, родился заяц с мутацией, уникальной по будущим перспективам.

Вдруг поблизости некстати оказался волк, и все замечательные заячьи перспективы сгинули в волчьем желудке.

Или так: в некоторой долине появилась крупная популяция морозоустойчивых вомбатов, но тут случилось извержение вулкана. Итог: популяции больше нет.

Обидно? Да, обидно. Но ничего не поделаешь.

То же происходит в культуре — всё решает случай, и далеко не всегда он оставляет в культурных анналах наилучшее.

Я, например, считаю, что Анна Радлова как поэтесса сильнее Анны Ахматовой (это не значит, что я не люблю Ахматову, я люблю её, но меньше Радловой).

Достаточно сравнить хрестоматийные ахматовские (около)политические стихотворения из «Подорожника» и «Anno Domini» (такие, как «Когда в тоске самоубийства…» или «Всё расхищено, предано, продано…») с огненными письменами Радловой.

Чёрным голосом кричала земля,
Меченосный ангел говорил поэту о чуде,
Били и бились, убивали и падали люди,
И на земле не осталось ни одного стебля.
От голода, от ветра ли закружились звёзды,
Люди, звери, птицы, деревья и фонари,
И не стало ни утренней, ни вечерней зари,
Только чёрный, свистящий и режущий воздух.

    Чёрным голосом кричала земля…

Видно же, что даже обыкновенного лирического темперамента у Радловой поболее, чем у подмороженной Ахматовой.

Но Ахматова — классик. А Радлова — не классик.

Почему так вышло?

Во-первых, трамплинная первослава Ахматовой была более мощна, поскольку вся дооктябрьская Ахматова — это «массовая культура». В эпоху Серебряного века «массолит» только складывался, он послойно перемежался с «элитарным искусством» — даже в границах творчества одного и того же автора (у Блока, например); но при этом ахматовские «сероглазые короли» — однозначно «массолит» и «попса», «аллапугачёва».

(Радлова тоже имеет некоторое отношение к «массолиту», однако более опосредованное; кстати, Радлову в принципе можно было бы раскрутить как «культовую фигуру высокого патриотического гламура» — в противовес либероидной Ахматовой, но, ах… как всегда, «патриоты» ленивы и некреативны.)

…А во-вторых, Радлова своими государственническими взглядами (и вельми крутым характерцем) пришлась не по вкусу сталинским либералам типа Чуковского (будущим наставникам шестидесятничества), а для просто сталинистов она была чересчур изысканна.

В довершение бедную Радлову угораздило оказаться не в то время не в том месте — в зоне немецкой оккупации. Далее — ГУЛАГ. Репрессированная государственница — это же абсолютный, стопроцентный стоппер на репутации. Ни либералы не помянут, ни государственники не поддержат.

Ну и плюс к тому «мелочи жизни», как то: фактическое уничтожение всего околокузминского круга, отсутствие учеников, позднейшие клеветы.

Хорошо ещё, что Радлова о скопцах писала и хотя бы этим сумела заинтересовать нынешнего исследователя (Александра Эткинда).

А если бы не писала о скопцах? Что тогда?…

И таких примеров — премногие десятки. Почему Андрей Платонов, а не Борис Пильняк? Почему Вагинов, а не Шенгели? Почему Маяковский, а не Мариенгоф? Почему Илья Эренбург, а не Рюрик Рок? Почему Велимир Хлебников, а не Иван Коневской?

Да потому что игра случая. Как в лесу.

Кто-то оказался для потомков слишком глуп (как Константин Бальмонт, поэт замечательный в своём роде и создавший собственный звёздный извод поэтической масскультуры, насмерть перешибленный следующими масскультурами).

А кто-то — чересчур умён (как Вячеслав Иванов, ставший любимым поэтом Аверинцева, однако отнюдь не кумиром широкого читателя). Кто-то избыточно хотел славы (как Брюсов, исполнивший свою заветную мечту, попавший таки на страницы учебников, но не более того).

Кто-то недостаточно хотел славы (как граф Василий Комаровский) или вообще не хотел славы (как навсегда ушедший в народ Александр Добролюбов)…

В современной литературе романтизм эстетически репрессирован, оттеснён на периферию процесса. Он и мстит за себя, возникая не там, где ему положено быть (во второй, текстовой реальности), а во всеобщих представлениях о литературной жизни.

Все только и делают, что транслируют романтический бинарный концепт «гениев и толпы» (по умолчанию полагая гениями самих себя, а толпой — остальных).

Иногда за «объективные признаки гениальности» комично принимаются «наработки референтной группы» некоторого (того или иного) автора; сей автор по двенадцать раз в году публикуется в престижных журналах и отхватывает все премии, а тем временем его книги в букотделах уцениваются до десяти-пятнадцати рублей.

(В мире флоры и фауны тоже встречаются подобные жизнерадостные нежизнеспособности — махровые георгины, бесшёрстые кошаки и раскормленные мраморные доги: они радуют человеческий глаз, но в лесу не проживут и секунды.)

Культура — не оранжерея и не показательная ферма селекционера, культура — не справедливый спорт; культура — дикие джунгли всеглобального пиара. В культуре царят напор и случайность.

Потому имеет смысл биться бошкой о тупую стену, вновь и вновь напоминая, вызывая к жизни забытые, неназываемые, канувшие, неизвестные имена.

Есть шанс, что по финальному результату победит тот, у чьего покровителя-молитвогласца была крепче бошка и горячее молитва.

Голос из нетей

Недавно меня попросили написать предисловие к готовящемуся посмертному сборнику неизданных стихотворений замечательной поэтессы Ольги Рожанской.

С ней у меня получилась история, для меня довольно постыдная (но, думаю, я уже изжил свою вину)…

Впервые я познакомился со стихами Рожанской в 1989 году, увидев их в журнале «Юность».

В середине девяностых я, будучи в Москве, набрёл на книгу Рожанской «Стихи по-русски», и эта книга меня настолько потрясла, что я тут же накатал рецензию и понёс её в «Независимую газету». В итоге и рецензия не была опубликована, и книгу пришлось оставить в редакции (так я лишился книги).

Через десяток лет я писал для журнала «Октябрь» статью о забытых поэтах — и что-то меня перемкнуло (возможно, в моём подсознании отложилась пометка на той книге «издание осуществлено на средства друзей автора»); короче говоря, я решил, что поэтессы нет в живых, и упомянул об этом.

А она тогда была жива…

Но моя непростительная ошибка возникла вследствие объективных предпосылок: дело в том, что за всё это время я не встречал ни единого упоминания имени Ольги Рожанской.

И даже когда она потом действительно ушла из жизни, погибла, о ней в прессе никто не вспомнил.

(В тот сезон умерли многие поэты — Генделев, Парщиков, Лев Лосев, Всеволод Некрасов, Межиров; я ожидал хоть разок, хоть в одной публикации увидать в этом ряду имя Ольги Рожанской — вотще.)

Почему?..

…Литераторы-провинциалы часто жалуются на ушлых москвичей, «патриоты» всенепременно поминают «заговор либералов», писатели с советской биографией сетуют: «антисоветчики» перекрыли им все пути.

Доля истины в этом есть: сейчас «советским» чуть-чуть тяжелее, чем «антисоветским», «патриотам» из «Нашего современника» труднее на порядок по сравнению с «либералами», а автору из глубокой провинции — на несколько порядков в сопоставлении с москвичом или питерцем.

Но Ольга Рожанская — москвичка во многих поколениях. Не сказать, что «либералка», но и от круга «Нашего современника» далека (умеренный православный консерватор в традициях «Нового мира» и Солженицына).

Кстати, была лично знакома с Солженицыным. Дружила с Анатолием Якобсоном и Юлием Кимом, печаталась в самиздате советских времён…

Добавлю к этому, она была потрясающе, удивительно умна (знаю, о чём говорю, — беседовал с ней), а её стихи настолько точны и афористичны, что давно должны были быть растащены на цитаты-поговорки.

Отчего же она угодила в нети (хотя по всем раскладам этого никак не могло быть)?..

Как всегда, следует искать самую простую причину.

Просто Ольга Рожанская не пиарила себя: всю жизнь работала школьной учительницей математики, принципиально не посещала литературные тусовки.

Есть ещё одно обстоятельство. Дело в том, что профессиональный поэт разрабатывает собственную поэтику, подаёт её как узнаваемый артефакт и тем самым (в некоторой мере) торгует ей как брендом.

Ольга Рожанская не относила себя к профессиональным поэтам, и ей было незачем вечно лелеять и шлифовать один и тот же авторский узор. Она могла легко нарисовать много разных узоров, создать (и тут же забыть) десяток оригинальных поэтик.

Пахарь простой идёт за плугом,
И граф Лев Толстой идёт за плугом,
Солнце идёт по кругу.

Пахарь лицо утирает локтем,
Пахнет от пахаря потом и дёгтем,
И граф лицо утирает локтем,
И солнце лицо утирает локтем
И потом пахнет.

Пахарь ногами мыслете пишет,
Граф для народа рассказы пишет,
Солнце всё пашет.

   Пахарь простой идёт за плугом…

Вы скажете, Борис Херсонский.

Но вся штука в том, что это стихотворение было написано до нынешней манеры Херсонского — в восьмидесятые годы.

Рожанская походя открыла поэтику, тут же закрыла её и пошла дальше.

Ведь поэтика хороша, когда предполагает одно стихотворение. Ну десять, двадцать, от силы тридцать стихотворений. Но не тысячу стихотворений.

(Поскольку я сейчас в одном жюри поэтического конкурса с Борисом Херсонским, с некоторого времени решил воздерживаться от высказывания слов, неприятных ему; не всегда получается, но стараюсь; собственно говоря, моя главная претензия к Херсонскому в том, что он не может вот так — открыть новое, закрыть его и пойти дальше.)

Вообще Ольга Рожанская везде и всегда шла дальше, не залипала ни на чём. Она беспощадно выявляла и показывала все ахиллесовы пяты разных национальных ментальностей (включая русскую и еврейскую ментальности).

Она могла дать в стихотворении убийственную характеристику российскому интеллигенту ( «Чтоб, биясь в сетях, лобызался с братом, да в чужих клетях шуровал с мандатом…» ), могла отчаянно вывернуть наизнанку «христианские добродетели» (как в страшном стихотворении «Я, грешный, Богу дал обет…», где они обернулись двойным грехом), притом что была несомненным российским интеллигентом и убеждённой православной христианкой…

Это и есть ум.

И, конечно же, он неизбежно влечёт горе от ума. Ведь дураки, чтобы заметить человека, должны сначала увидеть ярлык, прицепленный на нём; они видят не людей, а ярлыки. А если ярлыка нет, то и человека (как бы) нет.

Но в каких бы нетях не пребывала участь Ольги Рожанской, её умный голос пробивается вопреки всем нетям.

Снизу улица течёт,
Сверху — мгла.
Ну, Россия, чёт-нечёт —
Как легла?

Али стала на торец? —
Ажно в дрожь!
Видно, брат, чуме — конец,
Пиру — тож.

Чуешь: мнётся у двери
Новый тип.
Ну-ка, Филька, отвори!
Аль прилип?

   Снизу улица течёт…

Песня пересмешника

Альтернативный двухтомный школьный учебник русской литературы «Литературная матрица» я покамест не читал.

И не мог читать: двухтомник вышел из типографии неделю назад; до Майкопа он доберётся не скоро.

Я прочёл то же, что прочли все: главы, опубликованные в «Знамени» (Гандлевский о Бабеле, Шаров о Платонове), плюс главы, помещённые на OpenSpace (Петрушевская о Пушкине, Елена Шварц о Тютчеве).

Новое — это хорошо забытое старое. В 1991 году в советском издательстве «Просвещение» выходил подобный альтернативный учебник «Русская литература ХХ века», написанный ну пусть не поэтами и прозаиками, но критиками (в диапазоне от Льва Аннинского до Александра Казинцева). Кстати, тоже двухтомник.

Тексты Гандлевского и Шарова профессиональны и достойны конкуренции с соответствующими главами учебника 1991 года (хоть, на мой взгляд, уступают им — чуть-чуть, самую малость). Людмилу Стефановну Петрушевскую я люблю и уважаю, но когда узнал, что она будет писать о Пушкине, подумал: «Может получиться чепуха» — и мои опасения, к сожалению, подтвердились. Это огорчение было избыто чудесной, блистательной (и, увы, посмертной) публикацией Елены Шварц…

В интернете есть список авторов «Литературной матрицы». Некоторые персоналии этого списка крепко возбудили моё воображение.

И я решил пофантазировать…

Повторю ещё раз: книгу я даже не держал в руках, что в реальности написали её авторы и насколько написанное ими похоже на мои фантазии, мне неведомо.

Когда-нибудь прочту «Матрицу» и сравню…

…Итак, вообразим: в издательстве «Псевдонимус-Пресс» вышла книга «Литературная ха-ха-хатрица».

Представляю три главы из неё…

Александр Грибоедов. Глава написана Сергеем Шаргуновым. «Плоть».

Грибоедов ел грибы.

Грузди и сыроежки, рыжики и обабки весело скакали сквозь узкое дворянское горло, превращаясь в белую плоть.

Люблю собирать грибы. Шататься по осеннему русскому лесу, влипать мордой в клейкую паутинку, потрошить удобным ножиком лисички — жёлтенькие радары нестрашных марсиан.

Грибоедов — кузнечик российской словесности. Суставчатый очкастый Чацкий, злым едким рыжим соком острот славно брызжущий.

Прыг-скок в фамусовскую Москву — львиную, заснеженную, хорошую. Скок-прыг победно в старинную Грузию к Нинке Чавчавадзе. И оттуда — в Питер, к декабристам — прыж: у декабристов завтра движ. С ними — братишка Пушкин.

Пушкин — пуншик. Озорной, хмельной, высверкивающий синими блестяшками эпиграмм.

Хорошо быть Грибоедовым! С понтом проехаться по Невскому цугом — чтоб морозной пылью бобровый воротник серебрился, чтобы все видели. В алькове растелешившись, завалить Телешову, балеринку. Выскочить фертом из-под овальной долони Следственного комитета. Умно укатить не во глубину сибирских руд, а в смешную бурую Персию.

Увидеть приближающуюся толпу — шумную, пёструю, хорошую. Озариться на миг треугольничком страха, сорвать с себя очки — и шагнуть навстречу гибели.

А потом — выпустить на волю кровь, эту заполярную алую субстанцию, застоявшуюся в теле, уставшую кисло кружить по артериям и капиллярам.

И вот из меня прорастают грибы… А какие там, в Персии, грибы? Какие есть, такие и прорастают. Впрочем, грибы не персидские, а свои, родные, подмосковные, всё те же сыроежки и лисички. Повезут меня через весь Кавказ, через всю Россию. «Кого везёте?» — «Грибоеда». Отпрыгавшегося кузнечика. Прекрасна участь прыгунов — их восславляет Шаргунов.

Ко мне, Вазир-Мухтар! Кларету мне, кларету!..

Александр Блок. Глава написана Всеволодом Емелиным. «В соседнем доме окна жолты».

Конечно, Александр Блок не был правильным пацаном.

Что говорить, если Сашу Блока до четырёх лет одевали в платьица, как девочку?! Какой вообще результат может выйти в итоге такого воспитания? Понятно какой. Ох уж эти усадьбы-фусадьбы, рауты-хренауты, журфиксы-дурфиксы, мать их так!..

И быть бы Сашуре Блоку лощёным дворянчиком, волочиться за незнакомками, портить крестьянских девок. Это в лучшем случае. В худшем — таскаться на Башню к Вячику Иванову, тренькать на фортеплясах в четыре руки с богомерзким Кузминым.

Но в соседнем фабричном доме окна были жолты. И проникли они в душу Сашеньке Блоку, стали беспокоить, тревожить, являться по ночам.

Хотел было Сашечка избавиться от них в огневом разгуле; но дудки, шалишь — окна глядели на него очами цыганок, коробились спинами кряжистых мастеровых в заневских портерных, взвизгивали кабацкими скрипками. Глядел Сашулюшка на невестушку свою любимую-богоданную Любушку Менделееву, а думал в этот момент всё о них, о жолтых окнах, всё об угнетённом фабричном люде. Теперь понятно, почему с Любой у него ничего не получилось. Да у какого нормального мужика получится, коль жолтые окна душу вынимают? Даже у аристократа не получится, ведь аристократ — тоже мужик. Правильно я рассуждаю, пацаны?

И когда жахнуло, шарахнуло, бабахнуло и взревело, Сашка Блок отважно стал на сторону русских мужиков. Ох, как шипели об этом в своих салончиках разные Гиппиусихи-Мережковские, был, мол, Блок, да весь вышел, продался-де за германские гроши большевикам, — как тявкали, как перемывали косточки честному человеку все эти рафинированные твари (ух, ненавижу!).

И тогда Блок кинул им в лицо свою лучшую вещь — поэму «Двенадцать». Но закончил её неудачно, вяло. Будь я на месте Блока, прямо прописал бы: «В белом венчике из роз петроградский водовоз» — чтобы всем было ясно, что я как есть за простых людей.

Конечно, Блок не наш. Но он рванулся к нам. Рванувшись, надорвался. Я не могу назвать Блока мужиком. Блок — почётный мужик. Типа как бывают почётные москвичи: сами живут в Акмолинске каком или в Майкопе, но типа много сделали для Москвы, и им дают звание — «Почётный москвич». Так и Блок — не наш пацанчик, но мы назовём егонашим, он заслужил это, вот такие расклады…

Через века я протягиваю свою мозолистую десницу и пожимаю бледную выхоленную шуйцу Александра Блока. Держи краба, Алексан Алексаныч. Респект! Уважаю!..

Марина Цветаева. Глава написана Дмитрием Воденниковым. «Бутонная чума».

Читатель мой любезный, вам нравится, что вы больны не мной? Ответьте же. Только честно.

А ну отвечай, гад-читатель! Если не ответишь, то убью. Шутка.

Только подумаешь, что всё, что было у тебя в жизни, — это любовь и она как цветок, сразу становится сладко, больно и невероятно стыдно. Как будто ты отнял последний пончик у трёхлетнего сироты.

Такой вот бывает в человеке цветок — красный, душный, людоедский — он жрёт твою плоть, раздирает тебя изнутри, и всё ему мало, ненасытному. В древней Спарте была история про юного спартанца, которому нутро выгрызал спрятанный лисёнок. Это —хуже. Гораздо хуже. Если бы ты, читатель, знал, что это такое. Но ты, конечно, не знаешь.

Господь взращивает в тебе майского двойника. Как бутон. Как бубон. Он нагло и сладострастно лопается, словно розовая корочка в скарлатинном горле. Теперь ты — это он. А он — это ты. И он говорит тебе: «Я отдам тебе всё это». Захлёбываешься (Да как он посмел!). И тут же тускнеешь, опадаешь. Понимаешь: он действительно отдаст всё это.

Он — как чума. Со мною такое было три года назад. Как я тогда страдал! О, как я страдал! Я не мог ни есть, ни спать, ни читать рецензии Анны Голубковой и даже Ильи Кукулина! О, этот цветок! Этот подкожный мальчик! Понимаешь ли ты, читатель, что мальчики растут под кожей (ни хрена ты не понимаешь)? Как хризантэмы в саду. Как почки. Как гланды. Как поджелудочные железы и гипоталамусы. В моей несчастной голове за мою недолгую жизнь успело вырасти семь гипоталамусов. Шучу, конечно, и ты, читатель, это понял. Ты понятливый. Хоть и болван.

И так унизительно вкушать всё это — наши негулянья под луной, солнце не у нас под головами (над головами). Особенно когда слегка соприкоснувшись рукавами. С ним. С бутоном. С бубоном. С бурбоном. И со скотчем. И сердцем, и рукой. Удушливой волной. Да-да-да-да-да, я заводной. Я — чайка. Механическая чайка с пружинкою внутри.

Кто сказал: «А как же Цветаева?» Какая Цветаева? Ах да, Цветаева. Понравилась мне фамилия — цветочная, бутонная такая… Миллион, миллион, миллион алых роз… Жёлтых ос. Из окна, из окна, из окна всем кранты. Кто влюблён, кто влюблён, кто влюблён, тот матрос… И солдат, и моряк… и невесту, и друга…

Кирилл Анкудинов, Майкоп