Что такое кошмар? Почему переживание кошмара стало массовой потребностью в современной культуре и кошмары заполнили романы, фильмы, компьютерные игры? До сих пор кошмар не рассматривался учёными как предмет, достойный внимания.

Воздух тяжёл и влажен. Давящее серое небо, берег, поросший густой, ядовито-зелёной травой. Моя бабушка стоит по колено в мутной воде. В руках она держит большую рыбу. У рыбы вспорото брюхо. Наружу, бабушке на руки, свисает склизкая, розово-разлагающаяся рыбья плоть. От отвращения трудно дышать, но страх ещё сильнее. Я хочу, чтобы бабушка немедленно бросила эту гнусную дохлятину, вышла из воды, иначе случится что-то ужасное, но она меня не слышит. Я просыпаюсь, рыдая, — мне очень страшно за бабушку. Бабушка, в то утро ещё совершенно здоровая и бодрая, математик и убежденный скептик, высмеивает «эти глупости». Мне 11 лет, и я ещё не знаю, что кошмары сбываются. Что они безжалостно срывают покровы тайны, которую ты больше всего боишься узнать.  

Как всегда, мне было тяжело рассказывать свой детский кошмар. Не только потому, что перед моим мысленным взором вставали всё те же, не потускневшие от времени образы, но и потому, что я снова, в который раз, с раздражением чувствовала своё бессилие, свою неспособность передать его словами.

А мне этого очень хотелось: мой собеседник, «знаменитый литературовед», который прежде казался мне образцом интеллектуальной открытости, уже косился на меня так, будто я предложила ему заняться спиритизмом.

«А ведь этот всё-таки ещё не психолог, — подумала я со злобой. — И сам, я же знаю, пробавляется писательством, не только «чистой наукой». А меня уже зачислил в буйнопомешанные. А может, и в свежеуверовавшие православные...»

«Что такое кошмар? Что происходит в нашем сознании, когда он нам снится? И почему кошмары — хотя бы иногда — сбываются, превращаясь в пророчества?» — незаданные, мои вопросы повисли в пустоте.

Продолжать не стоило, было и так понятно, что «об этом не говорят». В приличном «научном сообществе». Действительно, зачем портить себе репутацию? От злости и неудачи, как всегда, хотелось курить.

Лучше бы я нашла сигарету, и тогда мой коллега не узнал бы, что его взгляд на кошмар мне представляется последствием тяжёлой родовой травмы, полученной науками о человеке в процессе высвобождения из лона религии и мистицизма.

И что именно в память об этом болезненном высвобождении научная инквизиция превратила в табу многие понятия лишь потому, что они ускользали от неповоротливых орудий «научного сознания», что драматически сказалось на дорогой моему собеседнику «объективности» гуманитарных исследований...

После этого разговора мне приснился отличный сон: люди в сером, лица которых, за исключением Фрейда, я не могла различить, тыкали чем-то, похожим на огромные ржавые клещи, в светящийся живой воздух. «Это их метод, а это — сознание», — догадалась я.

Проснувшись, я стала думать о том, что ни психологи, ни психоаналитики никогда не допускали мысли о том, что сны могут обладать своей собственной, особой природой. И поэтому их никогда не волновал вопрос, кошмарами они были или не кошмарами.

В теории Фрейда сны служили символическим выражением подавленных желаний, иллюстрацией истинности психоаналитического метода.

Хотя достаточно вычесть из «толкования сновидений» теорию психоанализа, чтобы убедиться: после такого простого действия в психоанализе не останется никакого «позитивного знания», никакой информации о снах «самих по себе».

Пора было вставать, чтобы идти на встречу с «известным психологом», — не зря же я в Нью-Йорке. Я представила себе, что будет, если дать ему прочесть цитату из Джерома К. Джерома: «Говорят, что сновидения — это комплекс мыслей, мгновенно возникающих под влиянием того внешнего обстоятельства, от которого мы просыпаемся. Как многие другие научные гипотезы, эта тоже иногда соответствует истине» .

К цитате должен был бы прилагаться примерно такой комментарий: «Так писал Джером К. Джером ещё в 1891 г., не подозревая, что подход к снам как к исковерканному отражению событий внешнего мира будет преобладать в психологии и сто лет спустя» .

Вообще, психологов и психоаналитиков объединяет сугубо утилитарный подход к снам и уверенность в «лженаучности» кошмара — и понятия, и явления. Психологи рассматривают сон как кривое зеркало, в котором отражаются искажённые до неузнаваемости факты реальности и психические состояния, в основном нежелательные.

В зависимости от конкретной школы, психологи по-разному объясняют эти состояния, но никогда не задаются вопросом о том, что именно сон привносит в них из своей собственной, независимой от психических расстройств, природы.

Я знала, что всякий психолог не преминет указать на прогресс, достигнутый в исследованиях физиологии сна. Но даже психологу понятно, что в рамках этих исследований исключается всякая возможность задуматься об особенностях сна как ментального состояния, не говоря уж о кошмаре.

Психолог выслушал меня профессионально-внимательно — он вообще был похож на мышкующую лису. Он не хотел показаться ретроградом, учил меня заваривать чай («Ровно три минуты, и крышечку вот так...») и долго распространялся о том, что о природе снов науке известно до удивления мало, что, оказывается, сон способствует обучению и даже может «предупреждать» организм о грозящих болезнях.

Потом он подробно описал мне, какие опыты он ставит на своих студентах и пациентах и какие научные выводы можно сделать, если замерить продолжительность сна с помощью наручных часов.
___________________________________________________________________________

___________________________________________________________________________

На мой вопрос — почему, если нас интересует, что такое кошмар, мы должны предположить, что рядовой пациент-невротик, или студент — участник психологического эксперимента, или даже незаурядно талантливый психолог в состоянии лучше и точнее изобразить кошмар, чем, например, Гоголь или Достоевский? — он ничего не ответил.

___________________________________________________________________________

Но посмотрел на меня так, что стало ясно: он готов нажать кнопку вызова охраны. Но тут мне вдруг стало всё равно. Потому что в этот момент я поняла, как будет начинаться моя книга.  

Тайны кошмара хранит литература. Ибо исследование природы кошмара было важнейшей темой творчества целой плеяды гениальных писателей.

Разумеется, воссоздание кошмара как особого ментального состояния вовсе не есть универсальное свойство всех художественных произведений, в которых герою снится страшный сон.

Сквозь призму «кошмароведения» нельзя прочесть Пушкина или Тургенева, Голсуорси или Эмиля Золя. Они писали совсем о другом. Их волновали те проблемы и сюжеты, на которые обычно и обращают внимание литературоведы: драмы человеческих отношений и этические вопросы, проблемы взаимодействия героя и общества, поэта и царя, описание социальной реальности и её пороков.

Напротив, творчество Чарльза Метьюрина и Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского и Томаса Манна, Г.Ф. Лавкрафта и Виктора Пелевина трудно понять, игнорируя перспективу «кошмароведения».

Сквозь призму интереса к кошмару можно по-новому истолковать их замыслы и обнаружить преемственность между ними. Кошмар — цель, смысл, суть их произведений — неуловим посредством обычных литературоведческих приёмов и методов анализа подобно тому, как изучение природы кошмара лежит за гранью современной психологии.

Тем более что литературоведы (как и их собратья-психологи), никогда не считали кошмар предметом, достойным внимания.

___________________________________________________________________________

И ещё я поняла: для того, чтобы начать писать, мне следует перестать думать о коллегах и вообразить себе вас, читатель.

___________________________________________________________________________

И если вас не смущает, что кошмар — и явление, и понятие — это подлинный эпистемологический скандал для гуманитарного знания, если вы готовы рискнуть оказаться вне «сообщества учёных» (хотя бы потому, что специалистов по кошмару просто нет), и если поиск ответа на вопросы о природе кошмара представляется вам столь же важным, как и мне, то почему бы нам не затеять с вами такой чернокнижный разговор?

Я предлагаю называть техники письма, необходимые для изображения кошмара, для его перевода из жизни в литературу, словом гипнотика .

Новое слово нужно потому, что слово «поэтика», которым любят пользоваться филологи, подразумевает, что автор не до конца понимает подлинные причины, в силу которых он пишет так, а не иначе, и зачастую бессознательно применяет те или иные литературные приёмы.

Тогда как нас будет интересовать как раз активная роль автора — создателя прозы о кошмаре. Гоголь и Достоевский, Лавкрафт и Пелевин с увлечением ставили смелые опыты и над своими героями, и над своими читателями, чтобы исследовать секреты кошмара и научиться их использовать в своём творчестве.

А Томас Манн в романе «Иосиф и его братья» напряжённо размышлял над сутью пророчеств.

Для исследования кошмара нам потребуется ещё одно понятие — литературная реальность , а именно то, что представляется нам правдоподобным в художественном тексте, то, что мы легко принимаем за его «действительность».

Ибо все авторы, живописавшие кошмары, задавались вопросами о том, где пролегает грань между кошмаром и жизнью и в чём отличие — если оно есть — между реальностью и художественным вымыслом. Чтобы ответить на эти вопросы, они пытались нащупать границу между «действительностью» реалистичного литературного вымысла и кошмаром, понять, как возникает «эффект реальности» в литературе, и использовать его для воздействия на читателя.

Воссозданный в художественном тексте, кошмар приобрёл огромное влияние на читателя и превратился в культурную норму и культурную форму современности.

Литература послужила отправной точкой для создания культуры потребления кошмара, породив «жанр ужасов» и вызвав к жизни Готическую эстетику.

Но читатель, рассчитывающий найти на этих страницах сонники, Каббалу или «Молот ведьм», будет разочарован. Мистические учения, как и божественные откровения, не в силах помочь нам приблизиться к пониманию природы кошмара или пророчеств.

И не они ответственны за внутреннее перерождение проекта европейского рационализма, приведшее к глубоким изменениям в современной культуре.

У этой книги триединая задача: понять особенности кошмара как психологического переживания, литературного процесса и культурного проекта.

Я попытаюсь восстановить мозаику совпадений, благодаря которым литературный эксперимент превратился в нашу повседневность.

Выплёскивания кошмара из жизни в литературу и из литературы в жизнь я и предлагаю вам, читатель, обсудить на этих страницах.