Тиражи новых поэтических книг в 1000 экземпляров — вполне привычная для Риги вещь. Примерно такими же тиражами актуальная поэзия выходит и в Москве, но при этом в российской столице живет в 10 раз больше народу, а вокруг еще и необъятная Россия. Латышская поэзия в своей стране вполне востребована, хотя ее теперешняя популярность не сравнится с 60—70-ми годами, когда, как и во всем бывшем СССР, она подчас заменяла массу других вещей. Однако поэты-шестидесятники, которые были на гребне волны лет

тридцать назад, в теперешней России явно отошли на задний план, произошло их явное или неявное «отторжение». В Латвии это поколение по-прежнему некоторым образом в почете, хотя ясно, что направление поэтического вектора со временем изменилось. Другое дело, что здесь и в советскую эпоху не слишком лелеяли достижения в области чистой версификации, планка (эстетическая и этическая) была достаточно высока.

И сегодня представление о том, «что такое хорошо и что такое плохо» и кто есть кто в местной литературе, более-менее консенсусное. Существует одна «общая» латвийская поэзия (совсем не так, как в России, где процветают одновременно несколько «российских литератур» и поэзий в том числе, каждая со своими ценностями и табелями о рангах). То есть ситуация с поэтами, их книжками и литературной жизнью в Латвии устроена вполне по-человечески, как и должно быть в небольшой стране, где люди уважительно относятся к своему языку и текстам, которые на нем пишутся.

Да и поэты тоже в стране не переводятся. Это я говорю в абсолютно буквальном смысле, потому что в латышском «переводить» — это tulkot , а для понятия «переводить стихи» существует специальное слово — atdzejot , что скорее переводится как «переложить стихами, пересочинить». И мне кажется, что поэт Сергей Морейно, зарекомендовавший себя в качестве переводчика еще во времена рижского журнала «Родник», где печатались, в частности, его переводы Александра Чака, — как раз самый что ни на есть atdzejotājs , «пересказыватель», с отменным чутьем и ощущением языка как необъятного слоеного пирога с напластованиями словечек, говорков и интонаций.

Я держу в руках вышедшую этой весной книгу его переводов «Берега дождя». Обложка цвета какао с молоком, фотография каменных ограждений у мола, скорее всего, сделанная в Вентспилсе. Восемь латышских поэтов внутри.

Морейно — превосходный гид, знаток. Уже долгие годы он живет в Саулкрастах, городке неподалеку от Риги. И стоит вам спросить, куда можно было бы здесь сходить перекусить, у кого можно снять дачу, — он расскажет вам всё и обо всём, со всеми полагающимися социальными, культурными и историческими подробностями и параллелями. И, как у всякого порядочного гида, у него, конечно, есть любимые сюжеты и персонажи.

Примерно то же происходит и с его деятельностью как «поэтического гида». У него, безусловно, есть свои авторы-фавориты, за которых он ручается словом и головой, хотя его оценки, предпочтения и попытки структурировать локальный «поэтический поток» могут быть вполне субъективны или категоричны. Но ведь так и бывает у увлеченных экскурсоводов, воспринимающих свой предмет уже как часть себя. Вполне понятно и то, что Морейно пытается не только рассказать, познакомить, но и сделать так, чтобы наши новоприобретенные знания сложились в определенную систему, в своеобразный эпос. Слово это здесь не случайно. Подзаголовок книги — «Современная поэзия латышей» — как раз настраивает на подобный тон. Поэзия латышей, мифы викингов, сказки эфиопов…

История «поэзии латышей» как части мировой литературы начинается сравнительно недавно. Был, конечно, национальный классик Янис Райнис. Но все-таки серьезный отсчет стоило бы начать с Александра Чака, написавшего свои главные тексты в 20—30-е годы ХХ века. Это абсолютно городской поэт, для которого не так важна была связка «Бог. Природа. Человек», доминировавшая в последующих поколениях. Чак в пересказе Морейно прекрасен, точен и абсолютно «про нас». Вот, на пробу, из «Современной девушки»:

        Я встретил ее
        на узенькой улочке,
        в темноте,
        где кошки шныряли
        и пахло помойкой…

        И я повел ее — в парк —
        на фильм о ковбоях.

        У нее
        был элегантный плащ
        и ноги хорошей формы.

        Сидя с ней рядом,
        я вдыхал слабый запах
        резеды
        и гадал,
        кем бы она могла быть: —
        парикмахершей,
        кассиршей в какой-нибудь бакалее?..

        Трещал аппарат.
        Тьма пахла хвойным экстрактом,
        и она рассказала,
        что любит орехи,
        иногда папироску, секс,
        что видела виноград лишь за стеклом витрины,
        и что не знает,
        для чего она живет…

Цитировать его можно бесконечно — как хорошее европейское кино. Однако тут представлен довольно полный набор значительных поэтических фигур, вообще книжка, по сути, похожа на коробку конфет ассорти производства знаменитой рижской фабрики «Лайма». Поэты на любой вкус. Даже на вкус угля:

        Проехала машина
        с каким-то там углем.
        Я всю жизнь нет-нет да и вспомню
        ту машину
        с каким-то там углем.
        Я изжаждался по одиночеству
        и я встретил
        одиночество ночи в черной накидке.
        Одиночество порою необходимо,
        но я захлебнулся им
        и начал тонуть.
        По одиночеству
        может идти лишь умеющий плавать.
        Мне было позволено
        лишь пригубить.
        Но тут прошла машина
        с каким-то там углем.

Это уже из Ояра Вациетиса, активно писавшего в 60—70-е, как раз тогда, когда поэзия брала приступом эстрады, аудитории и театры. Переводчик говорит о нем так: «Его поэтика пронизана всеохватывающим ритмом, и — подобно джазу — близка и понятна академику и таксисту». Сразу следом за ним в книге следует мощнейший Улдис Берзиньш: «…поэт-шаман… гораздо гибче и доступнее Хлебникова, он по-человечески более ограничен и в силу этого органичен…». В Латвии Берзиньш известен и как переводчик сакральной литературы: последние 15 лет он переводил на латышский язык Коран. За ним на «Берегах дождя» появляется Янис Рокпелнис, целенаправленно и уверенно работающий с латышской рифмой (хотя более-менее стойких верлибристов и в его поколении, и в нынешнем большинство):

        плачет над гнездом кукушка
        прячет селезень иглу
        свежих облаков ватрушки
        будут каждый день к столу
        из осоки прошлогодней
        жаба лает как свинья
        закажи междугородний
        дозвонись до бытия

За Рокпелнисом следует Юрис Куннос. Если это и джаз, то free-jazz , сумасшедшие трубы, внезапные соло, уводящие за седьмое небо. Внутренний маятник книги раскачивается все сильнее.

        пристроившись рядышком с Вавилонской башней
        где в одном экземпляре но зато любые трех- и четырехсложные рифмы
        дельце открыл семижды одиннадцать с половиной мулат
        эстонец лях латыш фриц москаль и датчанин по крови
        турок скорее всего хазар полумесяц
        Вечный жид не боящийся рэкета
        два только раза терпевший от ревнивых легионеров
        сам назначает цену ходовой товар отдает задарма
        на дешевые рифмы взбивает десятикратно
        имущество собрано всяко там занято без отдачи там брошенное
        за невостребованностью взято
        рифмы что в шинах шуршат и визжат в тормозах
        созвучия с коими скрещивают шпаги вожди и воркуют голубки
        сидящему у камина мужчине продуло спину
        на ногах у него прощай молодость с дровишками швах
        уцененные рифмы пойдут на растопку да много ли от них толку
        а те, что забыли его, не здороваются и не отдают долгов
        в ответ на его по-французски бонтонное «скумвисобуворлез»
        но взгляд младенчески ясен так же чист подбородок
        потягивая рюмочками ликер
        кесарю отдает что причитается кесарю
        смерти ждет с профилем суперзвезды

И чтобы этот внутренний маятник окончательно не разрушил своды и книга не рухнула, как торжественный, перекосившийся под собственной массой собор, ее завершают переводы двух поэтесс — Майры Асаре и Андры Манфелде. Более легкие, интуитивные, акварельные. И при этом совсем не похожие на лирическую размазню. Вот, скажем, как выглядит городок кулдига у Андры Манфелде — медитативно-нежное начало, мелодия развивается, крепчает и заканчивается звонко, как пощечина:

        перламутрово-салатовый мерседес, двери распахнуты, трепещут лилиями на ветру, он
        курит ваниль
        улица вся желтая, август
        прохожу мимо, немею и вдыхаю мыльные пузыри, стоит
        вглядеться, и цыганка, широкая, плотная, укутана по самое не балуй, гордо несет этот
        город в грубой каленой черепице, спеленатый пепельной кисеей
        в шагах звенят пики и бубны, и сверху видно
        небо здесь чересчур низкое, цепляет макушки церквей, сейчас на катрине часы
        забьют и, должно быть, растреплют облачный пух
        с чего бы еще тени домов столь сладки и вязки, как взбитый малиновый мусс, сочатся
        сквозь пальцы и герой остается, связан по рукам и ногам проклятым местом, ах вчера был
        субботний вечер
        пиво слаще хлеба
        пощечина честнее губ
        оттого ль воскресенье бледно, что улица эта паноптикум, настоянный
        на теплом и пряном мороке, тот милый дядя с путеводителем в руке никак
        не отыщет реку, всей курземе гордость и красу
        где лосося руками ловят и лебеди в водопаде бултыхают белые блюда, бренча
        золотыми камушками, что целковыми, не осчастливив пока никого
        репортер, первый парень города, и тот поверяет беды свои детской тетради в линейку
        сует в бутылку и мечет хвостатой кометой с моста
        пусть простаки думают — там звездопад и как же хочется
        убраться отсюда

Латышский поэт Юрис Кронбергс, выросший в Швеции и немало переводивший на родной язык тамошнюю поэзию, одну из своих переводческих книг назвал «Мои шведы». Название «Мои латыши» вполне подошло бы «Берегам дождя» — кстати, еще один подзаголовок сборника свидетельствует о том же — «Выбор Сергея Морейно». И действительно, читая эту книгу, ощущаешь, что Морейно все время рядом, заглядывает через плечо, азартно пощелкивает пальцами, переживает, намекает, указывает, приглашает. Ведь он не просто

переводчик, он atdzejotājs . «Наше море по геотектоническим меркам довольно молодо. Его относительно пустынное и до последнего времени никем не воспетое побережье охотно дает свой голос и свою силу тому, кто сможет облечь их в слова и хоть немного возвысить над шпилями рижских башен…»

Шпили рижских башен. Это уже явно из лексикона гида. Но если перед нами и путеводитель, то искренний и толковый.

Берега дождя. Современная поэзия латышей. Выбор Сергея Морейно (Антология). М.: Новое издательство, 2010.
Да и поэты тоже в стране не переводятся. Это я говорю в абсолютно буквальном смысле, потому что в латышском «переводить» — это tulkot , а для понятия «переводить стихи» существует специальное слово — atdzejot , что скорее переводится как «переложить стихами, пересочинить». И мне кажется, что поэт Сергей Морейно, зарекомендовавший себя в качестве переводчика еще во времена рижского журнала «Родник», где печатались, в частности, его переводы Александра Чака, — как раз самый что ни на есть atdzejotājs , «пересказыватель», с отменным чутьем и ощущением языка как необъятного слоеного пирога с напластованиями словечек, говорков и интонаций.

Я держу в руках вышедшую этой весной книгу его переводов «Берега дождя». Обложка цвета какао с молоком, фотография каменных ограждений у мола, скорее всего, сделанная в Вентспилсе. Восемь латышских поэтов внутри.

Сергей Тимофеев