В 1993 году Виктор Ерофеев торжественно провозгласил: «Место критика – в лакейской!» Тогда поток написанной в советское время неподцензурной прозы не иссяк. Появлялись шедевры. Сегодня в лакейской толкутся писатели. И понятно почему – кризис перепроизводства. «Мегабитовая бомба» взорвалась. Стало нормой, что о самых раскрученных романах напрочь забывают к началу следующего премиального цикла.

Один питерский литератор самокритично сравнил свои тексты с протухшими йогуртами. А критиков – с менеджерами по рекламе. Они, по его мнению, должны хвалить даже негодный товар, раз у них такая работа. Менеджеров, которые не справляются со своими обязанностями, гонят взашей. Аналогично следует поступать и с щепетильными литературными критиками. Такую светлую идею подсказал Герману Садулаеву его кристально чистый разум («Литературная Россия», 03.07.09).

Производителю протухших йогуртов невдомек, что литературная критика сегодня – абсолютно автономная, самодовлеющая область. Литературного жирка накоплено достаточно, чтобы удовлетворить духовные запросы на десятилетия вперед. Ни одному человеку не хватит жизни, чтобы прочесть весь корпус классических текстов. Если бы все писатели в одночасье перестали писать, критика продолжала бы существовать как ни в чем ни бывало. Но писатели не перестанут писать – подгоняемые законами рынка, они будут строчить все больше и больше, девальвируя свой труд.

Что вообще делает литературная критика? Она ставит в соответствие данному исходному прозаическому или поэтическому тексту (T1) некий вторичный художественно-публицистический текст (T2). Как связаны T1 и T2?

Т1 и Т2 могут быть связаны чисто ассоциативно, как у художественно одаренного Льва Данилкина. Однако метод ассоциаций может завести очень далеко. Строго говоря, не существует фундаментального запрета на то, чтобы в качестве критического отзыва на художественное произведение рассматривать, например, фрагмент инструкции по эксплуатации калорифера или рекламу протухших йогуртов (спасибо питерскому литератору). Можно даже представить себе утонченно-примитивный мозг, в котором тютчевские строки «Я встретил вас – и все былое/ В отжившем сердце ожило…» (T1) родят следующую ассоциацию: «Вставьте вилку калорифера в розетку. Поворачивая по часовой стрелке ручку терморегулятора, выведите его из положения Выкл. Прибор работает» (T2). Или: «Съедайте каждый день по новому обезжиренному йогурту – и забудьте о проблемах с сердцем! Мужчины смотрят не только на купальник. Женщины смотрят не только на обувь. Будьте в форме!» (T2).

Другой распространенный подход – это выискивание в T1 корявых фраз с последующим нарциссическим самоутверждением за счет писателя. Этим, например, занимается Сергей Беляков – критик, глаза у которого, по выражению Натальи Ивановой, «горят сквозь бумагу». Пирокинез – это интересно. Понаблюдаем, как горят глазные яблоки: «Александр Снегирев, постоянный автор журнала «Знамя», лауреат премий «Дебют» и «Венец», едва не попал в шорт-лист Букера. Может быть, он и талантлив, не знаю, но мастерством прозаика не владеет. Он путается в собственных фразах: «…литературная дискуссия произошла в комнатке беременной, расположенной через три двери от Димкиной. Из-за маленьких габаритов присутствие всего нескольких человек создавало ощущение огромного приема»; «Димка испытал то же, что и в детстве, ходя по трубе»...» («Бельские просторы», № 4, 2010).

Какое это имеет отношение к литературной критике? Никакого. Со сходных позиций барон Брамбеус (Осип Сенковский) разносил «Мертвые души», правда, более остроумно и убедительно. Скажем, у Гоголя: «В этой конурке он (Петрушка. – М.Б.) приладил к стене узенькую трехногую кровать, накрыв ее небольшим подобием тюфяка, убитым и плоским, как блин, который удалось ему вытребовать у хозяина гостиницы» . Сенковский недоумевал, что удалось вытребовать Петрушке – тюфяк или блин? И что вначале он сделал – приладил кровать или накрыл ее тюфяком? Подобных примеров в статье сотни. Нанесло ли это какой-то ущерб посмертной репутации Гоголя? Нет. А при жизни кровь гению попортило изрядно.

Другой пример: Александр Солженицын в одном из произведений перепутал «навзничь» и «ничком», написал «Троицко-Сергиевская» лавра, вместо Троице-Сергиева. Ну и что? Да ничего. Исправил при переиздании.

Согласен, что в советское время существовал мощный институт редактуры, который сегодня находится в упадке. Но зачем выдавать редакторские замечания за литературную критику?

Литературного критика должны волновать следующие вопросы: есть ли у автора своя уникальная «картина мира», «модель общества», «анатомия психики»? Или, может быть, оригинальная «философия жизни»? Предлагает ли он свой «образ будущего»? Есть ли у него опыт взаимодействия с Трансцендентным? Или другой эксклюзивный жизненный опыт? Может ли он поставить диагноз нашему времени? Или предложить свою «терапию», «утешение», «идеал»?

Другой важный момент отметил Лев Пирогов в статье «Дубина хорошей прозы». По его мнению, литературным критикам «ведомо ученье Лакана о том, что «у всякого письма есть адресат» (а значит, всякая проза достигает цели), они осведомлены о «рецептивной эстетике» Изера (у текста нет имманентных эстетических свойств – он становится «хорошим» только в процессе чтения) или, скажем, о концепции эстетической коммуникации Лотмана, но ничем таким в своей практике они не руководствуются» («Литературная газета», 14.04.10). Скажу за себя: всем перечисленным я в своей практике руководствуюсь. Правда, Лотман и Лакан сегодня представляют в основном исторический интерес, как Баумгартен или Рёскин. А вот рецептивная эстетика как научная надстройка над старой доброй эмпатией – очень полезная вещь. Как умудряется Пирогов и другие критики обходиться без рецептивной эстетики в своей практике – для меня загадка.

Если уж раскрывать карты, то начинать надо с себя. Есть ли у меня метод? Да, у меня есть метод. Я обозначаю его неологизмом собственного изготовления – алгософия. Это слово образовано от двух греческий корней, один из которых означает «боль» (отсюда «алголагния», «алгология», «анальгин»), а другой – «мудрость». А к разработке метода подтолкнуло несколько фраз психолога и философа Вадима Руднева из эссе «Смысл как травма»: «В сущности именно художественный текст является аналитиком (а не пациентом), а пациентом является филолог, в содержании текста отыскивающим собственную травму) <…> всегда вместо лечения первоначального текста филолог просто создает другой текст (текст своего лечения), лишь мифологически излечивающий первоначальный текст. На самом-то деле филолог прячет в этом вторичном тексте свою собственную психотравму». Травма – это ноющий источник боли. А боль – это самый главный экзистенциал. Тот, кто считает, что главный экзистенциал не боль, а какое-то другое состояние, пусть в этом состоянии положит руку на раскаленную конфорку и посмотрит, что пересилит.

По сути, алгософия – разновидность рецептивной эстетики, и генеалогию метода можно проследить по крайней мере до эстопсихологии Эмиля Эннекена («Опыт построения научной критики», 1888) и его знаменитого закона (в формулировке Николая Рубакина): «На читателя оказывает наибольшее впечатление та книга, психические качества автора которой аналогичны психическим качества данного читателя».

Предлагаю и другим литературным критикам выложить на стол карты. Привести совокупность правил, в соответствии с которыми они в ответ на данный литературный «раздражитель» генерируют свои критические отзывы.

Однако с точки зрения алгософии между вкусом и методом противоречия нет. Между ними существует, как сказал бы Эрнст Мах, «принципиальная координация». В сущности, это два аспекта одного и того же.

Сегодня мы ценим критиков за их вкус . Но каждый читатель в соответствии с законом Эннекена выбирает критиков с похожими психическими качествами. А критики ищут в произведениях свои травмы. Таким образом, читатель выходит на тексты авторов, травма которых аналогична его собственной травме. То же самое происходило бы, если бы каждый руководствовался методом .

Следовательно, то, что мы называем вкусом, есть непроясненный, неотрефлексированный метод. Получается, вкусовщина – это не так уж и страшно.

Михаил Бойко