Нью-йоркский литературный вечер, посвященный 75-летию со дня рождения Владимира Михайловича Мотрича, прошел много хуже, чем предполагалось.  

Готовились мы, устроители, к нему достаточно тщательно. Что до меня, то ещё раннею осенью минувшего 2009 года, на Крымских международных литературных чтениях в Феодосии, мною был предложен доклад о поэте.

В облегченной форме я намеревался его воспроизвести (клочками) в январе с. г. в зальце книжного магазина «21», расположенного во втором этаже доходного дома по 5-й Авеню.

Однако программа вечера была сорвана, а к тому же проводить его пришлось месяцем раньше. Нас жестоко подвёл старый товарищ по оружию — основоположник российского извода концептуализма и прикладного направления, именуемого «соцарт», Вагрич Акопович Бахчанян, более известный как Бах. Тот самый, что давным-давно объявил, будто «мы рождены, чтоб Кафку сделать былью», окрестил «харьковскую Ротонду» — кафе-автомат «Харкiв´янка» — пулемётом, Э. В. Савенко — Лимоновым, а В. М. Мотрича — Мэтричем.

Мы в особенности рассчитывали на его участие.

Но Бах покончил с собой 12 ноября 2009 года, и вечер было решено приурочить к сороковому дню. Он выпадал на 22 декабря.

Теперь вечер мыслился нами (то есть редакцией альманаха «Новая Кожа» и автором этих строк) как объединённый — в память вечную двух главных «пулемётчиков», без которых пантеон Харьковской Цивилизации (Харьковской Аномалии — эта формула принадлежит Андрею Бабурову) эпохи 1960-х —немыслим.

Ничего путного из этой затеи не вышло. Не помогла и замечательная, на мой взгляд, сетевая афиша, созданная младопулемётчиком, поэтом и художником Леонидом Владимировичем Дрознером.

В особенности нам мешали три десятка посетителей вечера. Они упорно не желали понять, чего же мы от них добиваемся, раздражались и скучали. Нам бы надо было собраться самим и выпить за упокой, но кто же они, эти «сами»?

Из оставшихся в живых исконных пулемётчиков отозвались лишь двое: писатель и киновед Рая Гурина (нынешняя киевлянка Раиса Андреевна Беляева) и поэт Эдик, «другой Эд» (друг и биограф Мотрича, хранитель множества его стихотворений, сущий харьковчанин Эдуард Григорьевич Сиганевич). Эд же Лимонов не откликнулся. Возможно, мы плохо его искали.

Вечер шел через пень-колоду. Э. Г. через маломощный телефонный громкоговоритель пытался из глубокой харьковской ночи докричаться до нью-йоркского помещения: прочёл стихи Мотрича и своё о нём, кое-что вспомнил о Бахе. Но слышимость была скверной, а постараться и поднять уши никто не пожелал.

Отчасти спасли положение воспоминания Р. А. Гуриной (Беляевой), благоразумно пересланные по электронной почте. Я смог достаточно внятно прочесть их с листа.

«А что за человек Мотрич, чем жив, на что живёт — это всё пустое. Поэзия ведёт игру по своим правилам, забвение —- по своим, и выигрывают в итоге все».

Таким пассажем заканчивает свою статью о поэзии Владимира Михайловича Мотрича Виктор Леонидович Топоров. К статье (или, точнее, развернутой рецензии) Топорова мы ещё вернемся. А сейчас скажем несколько слов о феноменe забвения.

Помимо, условно говоря, объективных причин, напрямую связанных с характеристиками данного отрезка культурного процесса, в пределах которого размещается данное сочинение (текст), начиная со второй половины ХХ столетия, сперва на Западе, а в последнюю четверть века — на пространстве русской культуры, безраздельно господствует «art-индустрия».

Такое положение дел постепенно свело на нет даже подобие существования «гамбургского счета», чего не могли добиться ни политическая цензура, ни даже диктат определённой группы критиков и издателей (a это значительно действенней). Если угодно, можно сказать по-иному: упомянутый диктат, став повсеместным, то есть взойдя на уровень политико-экономический, победил настолько сокрушительно, что воевать стало не с кем.

Феномены «забвения» и «известности» в сегодняшнем «мiре искусства» целиком рукотворны. А хромой бочар, заметим, опять-таки гамбургский, которому «art-индустрией» поручено изготовление и того и другого, делает свою работу, как заметил ещё Гоголь, прескверно.

Владимир Мотрич по обстоятельствам биографическим так и не смог принять участия в этом моделированном (кем бы то ни было) движении литературных предпочтений. На его долю выпали одни только объективные причины.

Он прожил жизнь (не считая последних трёх-четырёх лет её) в Харькове. Умер в Киеве. Никаких мало-мальски упорных стараний перебраться в Москву ли, в Питер, не говоря уж об эмиграции, он практически не предпринимал.

Это касается и публикаций. Если говорить о надземной периодике, то при жизни автора его стихи появлялись только в харьковской газете «Ленінська Зміна» в 1965 году и в 1979—1980 годах в «Красноярском комсомольце». Единственная книга Мотрича, рецензией на которую и явилась статья Топорова, вышла в 1993 году в Харькове.

При этом ему посвящено до десяти опубликованных очерков мемуарного характера и глав документальных повестей, частью принадлежащих перу довольно известных литераторов. И то сказать, в Харькове 60—70-х годов прошлого века Владимир Михайлович Мотрич был больше чем известен.

Я бы даже определил его как достопримечательность города, который был и остается третьей (по меньшей мере) столицей русской поэзии на территории Исторической Руси.

Мотрич порождал легенды и, таким образом, был «действующим орудием на знаменитые происшествия» (как выразился однажды гр. Завадовский, первый российский министр народного просвещения).

То есть его слава была не кулуарной, ограниченной кружковой средой коллег или сословием любителей поэзии, в те годы довольно многочисленным.

Мотрич явился поистине литературным, а пожалуй, и былинным героем во плоти, имя которому — Поэт как тип . Это означало, что среди его поклонников оказывалось множество таких лиц, которые либо вовсе не читали никаких стихов, включая и те, которые были сочинены предметом их поклонения, либо начали интересоваться стихами (хотя бы одного только Владимира Мотрича) лишь вследствие очарования именно Владимиром Мотричем in corpore. В этом смысле соперников в Харькове у него не было и быть не могло.  

То, чего удостоился этот худой, почти тощий, изящно-вертлявый, исполненный врождённой не то «офицерской», не то «злодейской» элегантности человек, называется — слава.

Перерасти харьковские пределы ей тогда помешали сугубо технические обстоятельства, как то: неупоминание в печати, отсутствие творческих гастролей, равно и невозможность появления поэта на экранах телевизоров.

Я намеренно не говорю о сборниках стихов, будь то сборники официальные или «самиздатские». Для немалого — не дерзну сказать подавляющего — числа поклонников поэзии Мотрича, повторюсь, чтение стихотворных книг было делом непривычным, а о существовании «самиздата» почти все они не подозревали.

В среде же «профессиональных» любителей поэзии, и в среде собственно поэтической дело обстояло иначе. Для любителей этого рода Мотрич мог оказаться только одним из «обоймы», а в литературных компаниях у Владимира Михайловича было немало тайных и явных завистников, соперников и даже прямых недоброжелателей, а главное, тех, кто искренне не принимал его поэзию (вернее сказать, поэтику) как таковую.

В любом случае, сегодня отпущенное на его долю забвение подошло к концу. Оно продолжалось со второй половины 70-х годов прошлого века и до исхода первого пятилетия века нынешнего.

Уже сказано, что забвение ведёт игру по своим правилам, точнее, существует по своим внутренним законам. Поэтому прервать забвение Мотрича не удалось ни весьма знаменитому «харьковскому» тому антологии «У Голубой Лагуны» К. К. Кузьминского (США, 1986), где Мотричу было посвящено более трёх десятков страниц, включая подборку (цикл «Звуки сомнений»), фотографии и мемуары А. Л. Верника, Э. В. Лимонова и Ю. Г. Милославского, ни вышедшему спустя два года во Франции роману-хронике того же Э. В. Лимонова, где персонажу по имени Владимир Мотрич отпущено ещё больше места, чем в коллективной «Голубой Лагуне» (и антология Кузьминского, и в особенности лимоновский «Молодой негодяй» добрались до отечественных потребителей уже в конце 1980-х — самом начале 1990-х).

Не помогла, наконец, и книга поэта, вышедшая в 1993 году. Так продолжалось до тех пор, покуда в русском культурном пространстве не накопились определённые изменения, связанные с неосознанными принципами прочтения поэтических текстов, то есть читательской «позицией наблюдателя».

Тогда всяко лыко встало в строку. Начиная с 2005—2006 годов поэт Владимир Мотрич достаточно быстро обретает подлинную славу — посмертную.

При том что единственная книга его, казалось, явилась слишком поздно (или слишком рано?), да к тому же не получила, по условиям тех лет, никакого распространения, её почти сразу же (в 1994 году) заметил Топоров, что само по себе есть весьма существенный литературный факт, сработавший десятилетие спустя (мне лишь хотелось бы знать, прочёл ли эту, несомненно апологетическую, восторженно-пристрастную, но, как всегда, в высочайшей степени выверенную, статью сам Владимир Мотрич, которому оставалось жить еще два с половиной года. Боюсь, что нет, не прочёл).

Сегодня сотни и сотни строк поэта разместились в мiровой Сети, где навязать что-либо читателю все еще достаточно трудно. Это позволило нам с некоторой достоверностью определить (подсчитывая различными методами число лиц, обращающихся к стихотворениям Мотрича), что за пять лет (с 2004 по 2009 год) у Владимира Михайловича появилось от 5 до 7 тысяч преданных поклонников.  

В переводе на язык книгопечатания сегодня это рекордный, небывалый тираж для поэтического сборника. И, что самое любопытное, среди этих тысяч подавляющее большинство составляют читатели возрастной группы от 17 до 25 лет (здесь мы вынуждены основываться прежде всего на сетевых комментариях).

Но именно таков же был возраст любителей творчества Владимира Михайловича и в 60—70-х годах ХХ в. Судя по тем же данным, которые, разумеется, нуждаются в уточнении, нынешние читатели поэзии Мотрича в Сети не принадлежат к числу «профессиональных» книгочеев, знатоков и любителей поэзии.

В точности так же обстояло дело с поклонниками Владимира Михайловича и сорок — сорок пять лет тому назад. Суммируя, можно сказать, что В. М. Мотрич является сегодня полноправным участником русского литературного процесса, причём этому способствует одно специфическое обстоятельство: насколько позволительно судить по читательским отзывам, им практически ничего не известно об авторе поразившего их стихотворения/стихотворений, и они полагают поэта живым.  

Наконец-то вспомнил о нём и родимый город. В апреле 2010 г. в харьковский прямой эфир на радио «Бест FM» вышла авторская программа Сергея Потимкова «Город Икс», целиком посвящённая поэзии Мотрича (её стоит послушать)

Начались и покуда робкие журнальные публикации. Так, в сибирском издании «День и ночь» № 6 за 2008 г. опубликовано одно из популярных лет сорок пять тому назад и, как выясняется, обретшее новый заряд популярности стихотворение Мотрича:

***

Вольная воля. Да степь в три дороги.
Да по обочинам тлеют кресты.
Ночью в степи — только волк одинокий
Да обезумевший ветер свистит.

Вольная воля. На всякого хватит!
Вор бородатый спешит на разбой.
Может быть, завтра наступит расплата?
Вольная воля! Кровавый запой.

Вольная воля с метелицей дружит.
Русские степи — попробуй измерь!
Мягко постелют — да насмерть закружат.
Каждому встречному — встреченный зверь.

Вольная воля. Разгул да жестокость.
Зоркие очи. Да зубы остры.
…Ночью в степи — только волк одинокий
Да обезумевший ветер свистит.

( первая половина 1960-х)

Достойным внимания курьёзом явилось то, что стихотворение было размещено в Сети на узле содружества защитников и пропагандистов волчьего рода. Немногочисленные возражения против номинативного прочтения данного текста ни к чему не привели.

В этом характерном для тогдашнего Мотрича стихотворении обращает на себя внимание практически полный отказ от главных черт, характеризующих тогдашнюю общепринятую поэтику как совокупность признаков «качественного», «хорошего» стихотворного текста: здесь отсутствуют: а) изысканная «богатая» рифма из разряда так называемых корневых (напротив, рифмы нарочито небрежны) и б) усложненная метафорическая система, изобилующая сравнениями и ассоциативными рядами.

И, что, на наш взгляд, наиболее важно, у Мотрича нет тех резких лексико-стилистических стыков, того обязательного сочетания лексики выраженно просторечной, вульгарной и столь же выраженно книжной, каковое можно рассматривать в качестве родового, «несущего» признака господствующего (и по сей день) направления русской стиховой культуры.

В переводе на язык имён это направление определяется следующим перечнем: «Пастернак (в присутствии Маяковского) —- Мандельштам (в парадоксальной на первый взгляд совместной.упаковке с Ахматовой)». Такая рецептура, частенько усвоенная стихотворцами не напрямую, а при активном посредничестве Вознесенского (а то и Е. Евтушенко), была обязательной для 1960-х годов.

Сегодня та же рецептура, в которой естественное, если допустимо так выразиться, присутствие Маяковского сменилось на вполне чуждого всем прочим составляющим данной смеси Заболоцкого периода «Столбцов», а Вознесенский с Евтушенко уступили место Бродскому, всё ещё остаётся в силе, подкрепленная авторитетом влиятельных живых и отчасти мертвых эпигонов, создателей жанрово-стилевых пародий на русскую поэзию.

Мотрич избрал для себя нечто иное: лексически он чрезвычайно сдержан и даже архаичен, почти безвыходно пребывая в последнем десятилетии XIX — самом начале ХХ века и, во всяком случае, не позволяя себе никаких вольностей.

Впрочем, тот же нарочитый отказ от порождённой «модернизмом» поэтики являет нам и Ю. П. Кузнецов. Хотя природа этого отказа иная, есть все же некое соприкосновение Владимира Михайловича с Юрием Поликарповичем — при полном отсутствии «интертекстуальной» зависимости.

Вот, скажем:

***

Под Новый год, под Рождество
Ни снега, ни промёрзших стёкол.
И непонятная жестокость
Вершит пожизненный устой.
И тает синяя звезда
На воспалённом небосводе.
И пьяный к женщине пристал
И в ночь её с собой уводит.
И новогодний винегрет
Готовят из вина и счастья,
И никакого проку нет
От непорочного зачатья.
И все подарки невпопад,
Кружатся гости и гостинцы.
И сам Иисус, как конокрад,
В рубахе из цветного ситца
Над воспалённою землёй
Качает звёздные качели…
Дождливый, серый и сырой
Хрустит суставами Сочельник.

(первая половина 60-х)

— Чистый дар, чистый мелос, чистое голосоведение, — восклицает В. Л. Топоров, анализируя поэтику Мотрича.

С этим трудно не согласиться. Мелическая («певческая») стихия, идущая и от ранних Блока с Есениным, и от традиции городского романса (усвоенной Мотричем от Апухтина, Вертинского и отчасти Агнивцева), здесь несомненно присутствует. Правомерно и упоминание Глеба Горбовского (его песенку «Когда качаются фонарики ночные…» Владимир Михайлович, как следует выпив, пел с леденящим душу блатным отчаянным шармом, «на разрыв аорты»).

Творческое одиночество Мотрича в 1960—1970-е годы не случайно. Как не случайно и то, что сегодня его творческий выбор нам понятнее. Чтобы не пересказывать самого себя своими словами, приведу здесь отрывок из собственных воспоминаний и наблюдений над поэзией Мотрича, написанных в 1982 году. От многого в них (и прежде всего от молодого их задора) я бы хотел отпереться, но даже из самой неказистой песни слова не выкинешь: это и смешно, и безполезно. Разумеется, я привожу лишь то, что представляется мне верным (и пригодным для дела) и сегодня.

Итак, «что именно он [В.М.Мотрич] сочинял?

Кратко — он был последователем того, что именуется «символизмом». Пожалуй даже, «декадентством». [О чём, скажу сразу, он и сам говорил с достаточным упорством. — Примеч. Ю. М 2010 г. ].

Если присмотреться с высоты птичьего полета к тому, что пишется в стихах по-русски последние 25—30 лет [писано, повторюсь, в 1982 г. — Ю. М.], то видно, как располагаются силовые линии «энергий» акмеизма, кубофутуризма и — это, впрочем, дело более хитрое — российского варианта сюрреализма (я сознательно пользуюсь терминами на -изм, чтобы избежать споров). А вот с «декадентством» разобраться трудней.

Или ещё проще: каждому ясно, что значит «идти от Мандельштама, от Хлебникова, от Заболоцкого» и т.п., но Владимир Мотрич числит в предшественниках Минского и Льдова, Фофанова и Добролюбова, Будищева, раннего Блока и Сологуба.

Но скажу откровенно — я никогда всего этого слушать не мог: «Быть тебе королевой,/коронованной ночью,/угонять каравеллы,/убаюкивать кормчих...». [В особенности выводили из себя эти «каравеллы» — произошедшие от Павла Когана и вместе с ещё более непристойными «Алыми парусами» пошедшие на нарпитовские имена молодёжных — будто бы — кафе.].

Бывало, что я насильно запрещал себе очаровываться Володиными стихами...

Иные бывали хороши, да не по-моему, вот память и не сработала».  

Единственная в своем роде ориентация на вполне, как тогда представлялось, отработанное литературное направление уже сама по себе обрекала Владимира Мотрича на особое положение в литературной среде.

Он оказался «последним» «декадентом» и «символистом» не только в Харькове, но, может быть, и во всей тогдашней поэзии, и печатаемой, и непечатаемой. Помимо почти совершенного отказа от лексико-стилистического щегольства стихотворения Владимира Михайловича были возмутительно (для многих) свободны от обязательной тогда социально-политической «антисоветской» фронды —- как в виде намёков в словесности подцензурной, так и в виде обличений и брюзжания в диссидентском роде.

В сочетании с обидной для прогрессивных слоёв, но несомненной и очевидной популярностью Мотрича — пускай хотя бы в среде профанов и «невзыскательных», то есть недостаточно знакомых с поэзией Пастернака и Мандельштама, — это порождало защитную реакцию неприятия, непризнания Мотрича «как поэта».

В позднейших стихах В. М. Мотрича условное его «декадентство» сменилось спокойным, я бы сказал философским, отчаянием, а главное, появилась прежде не свойственная ему способность «сюжетного» поэтического восприятия истории. Ср.

Памяти
Виктора Платоновича Некрасова

М а л о р о с с к и е с н ы

киевский триптих

1

Закрученным шариком
С кончика
кия
сорвался,
заврался
в слепой круговерти,
ни Каин
Библейский,
ни филин
бескрылый,
а город.
Горбыль
плодоносящий ветви.

(после 1987 г.)

Что же до «великой поэтической надежды» Владимира Мотрича, которая, по словам В. Л. Топорова, «сбылась с таким непоправимым опозданием. Но всё-таки сбылась», здесь мне остаётся только сослаться на евангельское «не ваше (то есть не наше человеческое) дело — знать времена и сроки». 
 

По славному имени
звон поминальный,
горящих звонниц
на небесном
откосе.
И ларчик свинцовый,
и лацкан
канальи
усыпаны пеплом
самшит-папиросы.

Какая земля
поднялась косогором
над терпкой волною
славутича
чина ?
По шляху
чумацкому
слышу повторы :
Твоя Украина,
Моя Украина.

/.../

Завертели
тяжбы колесо.
За Карпаты
папаху забросили...
Не слезами —
пречистой росой
освящает меня
Малороссия.

Юрий Милославский